* * *

Намыленные мылом глаза душевнобольных.
Ватники лиц.
Ветхая паутина шагов,
Которую рвешь ненароком.

Глаза устали.
Упали
На руки из глазниц.
Голова под сабельным ударом морщин.

Сколько их в коридоре сидит вереницей.
Выпрашивает медяки нейролептиков, хватает за руки.

Лиц с обугленными глазами,
С носом – входом в пещеру схимника.
Их занимает вязанье
И таблетки имя.

Желты стены коридора.
Желты лица, над которыми склонился врач с бородкой,
Смотрит вглубь носоглотки,
Выманивает последнего жильца-дыханье,
Облачко, пламя
Спиртовки. Поцелуй.

Сквозь губки лани-мимозы
Рождественский огонек язычка
Прикоснулся к моему языку,
И я перелил томление-тоску
В статую девушки.

Два язычка находили друг друга в драгоценной коробочке.
Девушка скрыла лицо за лепестками мимозы.
И после наркоза
Укол язычка был безболезненным в нарыв рта.

1984

* * *

Выхожу из храма в прообраз невидимого мира.
Стены храма – прообраз невидимого мира.
Зрачки погружены в череп.
Вхожу в ледяной город атеистов.
За спиной никого.
Дитя совершает первое причастие –
Ест волчью ягоду.
Мать кричит: «Выплюнь сейчас же».
А дома ждет быт. Хаос предметов.
Дух Святый, помилуй.
Кружка крепкого чая своей тяжестью
Обнаруживает мою зависимость от тела.
В храме каждая икона – ренессансная картина,
Когда Бог скрывался за горизонт с горами и городами
В прозрачном воздухе
И оставалось искать его в красках.
Где Бог? Он не здесь и не здесь.
Но опустелый взгляд почему-то восходит к иконе,
К отличию православия от ислама.
Теперь я дома.
Но лучше, когда все полно света
И вещи поют о своем ничтожестве.
«Помилуй мя, Господи», – молятся старухи.
А я молюсь о другом –
Терновому кусту, который через столетья обовьет чело Христа,
Облаку Моисея,
Чтобы мои зрачки не расширились, когда выйду на воздух,
При виде природы.

1984

Инвалидность

Дали инвалидность.
Какая моя наивность,
Думал, с правом работы.

Теперь я пенсионер,
И меня не тронет милиционер.

Три гарпии-врача на меня дышали.
Одна простукала молоточком вначале.

Приказала следить за молоточком зрачками в печали.
Зрачки мои – змееныши – спали.

«Что вы получаете?» – «Модитен-депо». –
– «Нейролептики», – пояснила старшая.
Две гарпии тотчас кивнули
И засунули носы в бумаги – уснули.

Без права работы тоскливо.
Ресницы мои побелели от злости.
Что же мне, глодать свои кости?

Я вышел из диспансера походкой гражданина.
И думал: «Свершилось. Во имя Отца, Святого Духа и Сына».

Тоскливо жить на свете,
Когда подумаешь: куда ни пойдешь – и всюду гарпии-тети.

А дома я лежу под одеялом
И кажусь себе смелым.

Пью чай. Прихлебываю глотками,
Чтобы не потерять тяжелое знание жизни.

Советовали поступить в ПТУ.
Ну и ну.
«А как же университет?» –
«Мечты о нем оставьте своей бабушке».
Действительно, промах, что упомянул им об университете.
За то и содержат в клети.

Ничего, как-нибудь выкарабкаюсь.
Выпрямлюсь.

Зато будут деньги,
А это главное, что есть на белом свете.

Через год сниму инвалидность,
Но все равно – ура! – не будет воинская повинность.

Что-нибудь придумаю и этой зимой.
Спеша с траурной вестью, я вернулся домой.

1984

* * *

Вчера был Новый год, танцы,
Извивались тел протуберанцы.

За столом сидела девочка-мышонок,
Точила глаза о вилку,
Стукалась о маму затылком.

А в углу сидел белокожий вождь индейцев, мотылек,
Победитель европейцев, человек.

Молодое поколение ело, а водки не пило.
В середине стола сидели бабушки – зубов могила.

Индеец выстрелил хлопушкой, конфетти разлетелось по столу.
Дядю Олега клонило ко сну.

Я видел в видении стол-поле,
И кости умерших рыб
Сплывались вместе, шевеля губами,
И облекались плотью, стучали ногами
В русле сухой реки-глотки.

Надо выпить русской водки!
Воскресение пищи происходило,
Живые бараны и форели прыгали прямо в рот,
Стол пустел.

И наконец осталась белая скатерть снега.
Воскресение произошло.
Наступил новый год.

По телевизору пел Пол Маккартни
С лицом – игральной картой.

В комнате продолжался пир,
Штаны просиживались до дыр.

Дядя Юра пил водку
И закусывал селедкой.

А я тоже водку пил,
Сидел в обществе бабушек-могил.

В аквариуме танцевальной комнаты
Кость прилепилась к кости –
Андрогины танцевали танго.

Гости танцевали до упаду
И ломали плитку шоколаду.

А потом был чай,
Мышонок обжег о чай свои губки,
Были с кремом трубки.

Так кончился Новый год.
Гости разобрали свои шубы,
Оделись в звериные шкуры
И ушли.

1985

* * *

Утро.
Пугаю бабушку.
Подкрадываюсь к ней и щекочу,
Словно я кикимора.
Бабушка дрожит свечкой на снегу.
Вот умора.
Завтрак скоро.
На него всем подадут по кирпичу.

Сегодня пойду в церковь.
Икона будет смотреть
И меня греть.
Прихожане будут потеть
И толкаться,
А потом стеклом иконы умываться.
На клиросе будут петь:
«Приди ко мне, долгожданная Смерть».

Но Смерть не приходит так рано в храм,
Она просыпается в полдень,
Вот грядет Смерть по лугам
В исподнем.

Наверное, она – старушка,
Пережившая блокаду,
Грызет людей, словно сушки,
И младенцам рада.
Нянчит их в колыбели,
Окунает в купели.

Вспоминаю свою няню с жутко-голубыми глазами,
Как она за мною гналась по заброшенному зданью во сне,
Или помню – во сне я падаю с моста
И лечу над Камой-рекой.

Все сны поглотила Лета.
Переправляюсь на другой берег в лодке,
Очертаниями схожей с скелетом.
Там Аронзон с пулей в голове разговаривает сам с собой,
Там Мандельштамы – тот и другой.
Аид перенаселен.
Мертвецы переселяются в Китай
И воскресают в телах грядущих китайских нонконформистов.

Янцзы нечиста.
Лодка на ней – веер или бабочка.
Страна Китай сделана из бумаги,
Словно бабочка-капустница пришпилена в географическом атласе.
Играет лютня в воздухе из шелка и атласа.
Там люди не умирают,
И на танках чиновники разъезжают.
А рядом лежит Япония сушеной воблой,
И шатаются от землетрясения ее небоскребы.

А у нас на востоке тайга.
Одинокий якут запряг рога оленьи в сани,
Катит.
Рядом бежит лайковая перчатка.
Немного мороженой рыбы
И кукурузы початки
В санях.
Дух этих мест – страх.
Там, в северных морях,
Корабли шевелятся в постели из льдин-перин,
И ловит тюленей белый медведь-херувим,
Густою шерстью томим.
Там хорошо и не холодно,
Только скрипит окно от ветра и голода.
А в Ленинграде портвейны, коньяки, мускаты,

Тут ходят в крылатках,
И у каждого свои палаты.
А на болотах убивают брат брата солдаты –
Стреляют на стрельбищах.
А в Ленинграде живут от зарплаты до зарплаты,
И катят бочку дней ребята.

1985

Планы на день

Утро.
Похмелье мудро.

Сегодня, может, пойду в церковь,
Где священник-кузнечик,
Где прихожане – овечки.

Сегодня назначу встречу
С Девой.
Буду ждать у «Сайгона» расстрела.

Дева меня поведет на выставку картин начала века,
Мы будем смотреть их ради смеха.

А потом мы будем пить кофе в «Сайгоне».
Дева сядет на скамеечке-троне.

К ней будет подкрадываться пьяный Ширали
И затем мечтать о ней до зари.
Дева шепчет мне: «Умри
И послушай на том свете, как поют мои соловьи».

А потом мы будем скитаться по проспектам
Мимо кинотеатров
И пивных баров.

Где-то идут фильмы Феллини,
Где-то шепчут губы мое имя.

Я покину ее ради церкви-старушки,
У которой луковицей макушка.
В алтаре стоит священник-игрушка
И грызет причастия сушки.

Прихожане-тараканы
Божьим словом пьяны.
Образ Девы-России светит всем из тумана,
Образ России, где стоят в Сибири города-истуканы,
Где в квартирах влюбленные зализывают амурные раны,
Где девы, до любви рьяные,
Где в психбольницах кричат раненые
И читают с амвона Коран убийцы –
Читателей кровопийцы.

Я вернусь из церкви домой,
И начнется запой.
Я умру
И разбросаю кости по ветру-двору.
Дева встретит меня поутру,
Я ей слезы утру.

1985

Миронов, 3

Милый Саша Миронов звонил мне по телефону,
Голос его похоронный,
Голос его комариный.

А сам Миронов – длинный.
Глаз во лбу горит стеаринный,
Глаз одинокий.
Миронов – поэт одноокий.

А как человек он одинокий.
Крадется полночью звездной к моим дверям.
Какой срам!

А я поэт многоточий,
Мухи мне выели очи.

Я поэт квадратный,
А Миронов поэт аккуратный,
Напивается в парадной
И лезет целоваться,
Понимая так советское братство.

Но к Миронову лучше не соваться.
Он, наверное, умеет драться
И не выносит панибратства.

Я для него рукопись переперчил, перепечатал,
А затем от берегов Эллады – от его стихов –
В лодке отчалил.
Миронов же – поэт печали –
Кричал, чтоб я остался
И, чтобы развеяться, раздевался.

Миронов в Азии не был,
А если бы был, его бы ужалил скорпион
И раздался звон времен.
Меч его уснул. Пора. Победа.

Я – поэт-гнида –
Закажу по Миронову панихиду,
И ему не будет обидно.
А мне будет больно и стыдно,
Когда я распущу японский веер крови по ветру,
Закрою им лицо-кокетку
И умру,
Уйдя во влажную дыру.

1985

Церковь

Бабушка прислала мне зефир.
Мне открылся целый мир,
Состоящий из вещей-дыр.

Где-то церковь под небом голубым
Полнится платьем прихожан тугим.

Церковь – это дым.
Игрушечная,
Она плывет в облаках.
Засушенная,
Держит старуха младенца в руках.

Сколько мучеников умерло под пилой
На земле по-византийски золотой,
На земле простой.

Бог скажет церкви: «Стой!»
Она остановится под Ленинградом,
Обернется дождем или градом.

Град прошел,
А я в церковь не пошел.
Дом мой населен вещами и дождем,
И я прячу глаза в мешок,

И несу глаза на спине
Топить их в реке
Времени тусклых дней.

Но в России не стало царей.
Вместо них Романов-пырей,
Не из Германии он, из зверей.

Вечер приходит, словно вор.
Шеи моей касается воздуха топор,
И начинается с вещами в комнате спор.

Вещи идут со свечами
Кругами
В моем сознанье.
Ноги мои лижет Эдема пламя.

В церкви иконы гибнут под топорами,
И священник заплутал языком в Коране.

А я на диване
Думаю о самоубийце Анне
Карениной.
Все, что со мной происходит, то происходит вне времени.

Здравствуй, новое поколение,
Не знающее, что родился Христос в Вифлееме,
Глядящее на Божий свет сквозь материнское темя,
Идущее на комсомольские стройки с душевным сомнением.

1985

Укол

Кончил читать Григория Богослова.
Бабушка накормила меня едой.
Сегодня еду к врачу,
Попытаюсь сыграть с ним вничью,
Избавиться от укола.
Это для меня не ново,
Словно изобретение Пирогова.
Ничего не ищу.
Жду пришествия второго.
А жизнь сурова.
Я перед врачом трепещу,
Словно он Иегова.
Врач мне напишет направление
В медицинский кабинет,
Спросив: «Сколько тебе лет?
Ходишь ли в церковь? Причащаешься ли?
Исправляешься ли?»
Я буду с ним паинькой,
Потому что лишний укол получать не хочу.
Итак, бегу ко врачу.
Все время что-нибудь ищу.
У врача я буду лепетать,
Что мне надо спать,
Скажу: «Не надоело вам шприцы в меня вонзать,
Так-растак вашу мать».
Врачу мои слова в журнал придется записать.
Он попробует меня усыплять
Разговором,
Что сделать укол – это не ново,
Все равно что найти подкову.
Я для него – корова.
А он-то сам кто?
Нуль, ничто.
Только подписывает рецепты
И впивается глазами в вас цепко:
«Хочешь укол, детка?»
Так сегодня я получу укол
И лягу мертвецом на стол,
Словно вор.
Я много испытаний в жизни прошел.
Хорошо.
Бабушка меня проводит на укол,
А раньше она меня провожала в школу.
Годы-то, годы.
Время летит,
А я по-прежнему получаю уколы.
Изменений не предвидится,
И бабушка на врача обидится.

1986