Балюстрада в Быково

Русская готика.
Куполы-лампочки.
Девочки-лапочки.
Церква и мальвы.
Мирного скотика – серого котика,
Спящего на неприкрашенной лавочке,
В грязны уста целоваль вы. 

Парк зарастает тесно, упорно.
Речка-линючка в дряхлых заплатах.
Туберкулёзницы в длинных халатах.
Бабочки белы летают попарно,
Быстрыми взмахами нас пересекши.
Сядем, как голуби, пить и клевать
В смирной глуши облысевшей,
Родственной, словно кровать.

Чьей-то могилой лежишь, безымян,
В радужном мусоре этих полян –
Холмиками, островками.
Можно не двигать руками,
Тихо дышать, не отражать,
Словно рука, еле держать
Писчей бумаги обрывки
На травянистом загривке.

Но – балюстрада-эстрада, с какою
Хочется сделать, одну не оставить!
Пообнимать, как подушку, рукою.
Или собой, как скульптурой, заставить.

Всласть выжимать её прелесть
В тазики воображенья. 
В голову вдвинуть как челюсть.
Делать простые движенья,
Выйдя в не-опытно поле блаженного,
Словно отца, призывая Баженова
Полузабытого-вещего,
Линию эту проведшего,

Мерить и мерить её перешагом,
Дактилем и сантиметром.
Стать её тайным приспущенным флагом,
Явным волнуемым ветром.

Славы желаю!
Способ придумаю
Быть или ведомой
Или ведомою,
Словно девица – натурой,
Падшею архитектурой.

Чтобы её и меня поминали вдвоём
(Словно поп-группу, автографы же не даём).

Чтобы её и меня совмещали в тетради
(пушкин-у-моря, степанова-на-балюстраде).

Чтобы ни мне и ни ей не остаться одной
(Вот она дремлет, как пьяная кошка во рву),

Чтобы её и меня сосчитали роднёй
(Вот она дышит заразой больничных палат),

Чтобы она была скобкой, в которой живу,
Чтобы зелёненький воздух над нею и мной
Был нам един слуховой-духовой аппарат.

Стать предприятием с ней на единых паях.
Чтобы любая руина в полнощных краях
(В трещинах дырах порезах репьях)
Знала, как Лувр и Асторию,
Малую нашу историю.

Тир в парке Сокольники

1

Ракета пролетает по орбите,
И пулею могу её убити.

Вокруг сидят, похожие на латы,
Раскрашенные филины крылаты.
И разный зверь идёт на водопой.
А главная мишень певица,
Не человек и не девица,
Ничто с огромной головой,

И лампочки в очах немыслимого блеска.
И выстрелы в ушах немыслимого треска.

Потом я подстрелила сильный
Театрик розовый и синий,
Он электричеством просвечен
При попадании в него,
Как человечье естество.
Ещё теперь очеловечен
Медведь с братком у наковальни.
…Всех этих мы атаковали.

Теперь скажи, что как положено
Мы до Сокольников доехали
И ели там одно морожено
С двойным вареньем и орехами,
Что не вишу в зелёной будочке
В своей недальновидной юбочке,
В своих наручных украшеньях
Большой мишенью во мишенях –
Вишу, готовая пропасть.

А больше некуда попасть.

2

Ты помнишь – в нашей будке сонной
В девяносто третьем году
Бухал пушечный воздух хмельной-невесомый
И за всех отражался в пруду.

Как в двенадцать лет или постарше,
Небо бычилось в октябрьской синеве,
И целовались парочки, восставши,
А многие и прямо на траве.

Я всё скажу за карусельна коника.
За музыку из «Приключений Электроника».
За каждый танковый бабах,
Блуждающий в столбах,

Как в горах, где души половина
Сходит плавно, словно лавина,
А вторая на эхо уходит сама,
И за ней половина ума –

И мама, мама, что мы будем делать
С единственной оставшейся сестрой,
Когда уже не восемь и не девять,
А она не вернулась домой.

И мама, мама, что мы будем делать,
Когда наступят зимни холода,
И часовые шмотки делят
И рвут подкладку из пальта?

И горы, горы блестят чередой заноз.

Радио не отвечает на твой запрос.

Я список кораблей перевела на морзе.

А в морге поцелуй – как Русь и на морозе:
Не в губы – в лоб и нос.

3

Ползёшь по склону горы не день, не четвёрт
Лежишь за скулой скалы пастилой во рту.
Коричневый и зелёный в глазу растёрт.
За ними брать высоту.

И словно бог вылупляется из бедра,
Короткий сон увидишь не в голове,
В котором батя тебе говорит: балда,
Давай побывай в Москве.

А ты и есть в Москве, на её губе,
Поросшей нежным пухом, весёлым мхом,
Пьян как фонтан, и денежка при тебе,
Душа поёт потрохам.

А ты в Москве, дозорном на колесе,
И крыша тира, где настрелял на все,
Из мягкой зелени утлая, как ладонь,
И ты говоришь «огонь».

А ты Москвы, её глубины-длины
Серёдка, кормчая ось, моржовая кость,
И жизнь в тебе широкая, как штаны,
Упорная, будто гвоздь.

Но я тебя матерю материнским ртом.
Говорю, что кругом не то.

Не то мы пиво клинское повторим
И соберёмся снова за пузырём –
Под ясным клёном, с девками по бокам,
Просящимися к рукам –

Не то мы оба, кто-то из нас живой,
На стенке тира виснем вниз головой,
Один прибит за пятку, я за бедро,
Как в картах, того, таро.

И слышим: нет вертолёта – к стене припав,
Как липнет к стойке в четыре утра пятак,
Под кем-то к нам приближаемое пиф паф.
Но нас уже нет и так.

Несколько положений

(стихи на подкладке)

1

Я пишу эти строки, лёжа.
В тёплом пледе. На тёмном ложе.
Неглиже и с кремом на роже.

Я пишу эти строки, глядя
Не наружу, во двор тетради,
Ни – вовнутрь, где при всём параде,

Принаряженные, живые,
На пустынные мостовые
Шли дивизии мозговые,
Но – сюда, в родно переносье,
Где проходит незримой осью,
Вдох за выдох, одно-голосье.

Вы ж, от темечка и до пятки,
Позвонки, перепонки, прядки,
Все места, где хвостом вертела,
Все углы, где играла в прятки,
Добиваясь, чего хотела,
Тётка молодость с тёлкой тела,

Побывайте-ка одиноки:
Нос в подушку, в подвеки оки,
Ноги в стороны, руки в боки.
В нёбном гроте, как стадо, зубы.
Белый лоб. И срамные губы.
Постромки. Полустанки. Трубы.

Я, свернувшееся в кулак.
Тела спяща ночной ГУЛАГ.

2

Я повествую о любом сиротстве,
Злопамятстве, беспамятстве, юродстве.

О сладости и слабости, тщете
И жаре, о невечной мерзлоте.

Но что, когда Роландов рог услышан,
И по долинам эхо, и по крышам

Ответное и родственное ох,
Какому и отдать последний вздох?

…Пока мы спим, как брат и брат, по кругу,
Как саркофаг, где спят рука о руку,

Спят под холмом в коровах и кустах,
С этрусской спят улыбкою в устах –

Любовь мала и кажется болонкой,
И тоже спит, протянута полоской

Едва длинней, чем туфля с каблучком,
В полночный час лежащая ничком.

Когда ж проснёмся, и проступит явность,
И встанем составлять двуликий янус

На экспериментальный полигон,
И впереди – последний перегон, –

Любовь распространяется, как пьяцца,
Война и голод.
И радио при арии паяца
Прибавит голос.

3

Я так одна. Никто не поднимает
Ни на вершок, ни на ещё немножко,
Хотя и ветер ивой обнимает
И вглубь суёт, как в тесное лукошко,

Хотя своё сегодня отхромала
В спортзале синкретической природы,
Где образцы извёстки и крахмала
Работают над будущим породы,

Где море отфильтровывает пену,
И ржавчина наращивает яды,
И ящерицы слушают Шопена,
Как тренера, и делают, что надо.

И уясняет лиственная масса
Под собственный революцьонный топот
Прибавочную стоимость по Марксу
И Дарвина не олимпийский опыт.

И амфитеатральною шкалою
Разви- и разветвляются творенья.
Я там была, как фига под полою,
Почти тайком, как съедено варенье:

Под лампой, обучающей разжаться,
Входить в зенит, ложиться размножаться,
По пятилетке в позах Аретино
Работать план и украшать картину.

Затем, что ночь – дежурная аптека, –
В стекле, огнях и медицейских сёстрах
Доступных вариантов картотека –
Безлюдных, людных, обоюдоострых.

Затем Натура на не всякий случай
Сует под нос альтернативны виды:
Скала-и-плащ, и дева перед тучей
В заплечных птицах бури и обиды,

И Пушкин падает в голубоватый;
И кто лежал в долине Дагестана;
И холмы заволакивает ватой,
Чтобы рыдать над ними перестала,

Перенимала образ огорода
И не гордилась жребием единым:
Задрав копье, скакать за господином –
На рукомышцы-мельницы природы!

3 июля 2004

(в твой день рождения мы посещаем кладбище)

1

Я сейчас распечатаю пару
Глянцевых фотографий,
Пачку сигарет италийских,
Порнокомиксы в целлофане,
Нежную оболочку мозга,
Под которой дымчато-серый,
Дышащий, как источник,
Источник того-сего.

Кладбище плавает в воде
Пирогом из кирпича.
Как водомерки, тут и там
Пароходики снуют.
И принудительно угрюм
Малолетка кипарис,
Едва отбрасывая тень
В соседство иных теней.

А там, в России в Духов день,
И в родительскую, и вокруг,
Под мелкий дождик собрались
У дружественных могил,
И свечки ставят, и хлеб крошат,
И сыплется скорлупа,
Чего покойник, насколько помню,
Ужасно не любил.

Ну да, цветная скорлупа
Осыпается мозаич.
Неукоснительный стакан
С прозрачной недождевой.
И видно многих, стоявших там,
Сквозь многих стоящих там;
Пришиты крылышки к стопам,
А бывают и за спиной.

…И здесь, где горлинки урчат
За каменною стеной,
В тяжёлом солнечном луче,
И мяукает альбатрос,
На весь горизонтальный зал
От греков до лютеран
Едва находятся ходить
Четыре живых ноги,

И здесь, где только пыль и плющ
И помпейская синева, –
Венок фаянсовых цветков
Как малый розовый рот,
И шкалик водки в бедной траве,
И стопка медных монет
Передусмотрена: обещать
Кому-то возвратный путь.

Здесь всё не так, как хотел бы тот,
Кто здесь хотел лежать.
Здесь всё не так, как хотела бы – там,
Где хотела бы лежать,

и тем не менее очевидное чувство не-собственной
                                                                           правоты 
               раздвигало время и место, словно
                                                                 праздничный стол.

2

Врачи, актёры, молодые вдовы
Визитные-и-карточки свои,
Записки о коварстве и любви,
Признания, что наскоро готовы,
Слагают на могильную плиту,
Сей подоконник милого предела,
Но за пределом больше нету дела.
И больше нет. Лишь денежка во рту.

Америка, где умер он, Европа,
Которую похитил, спал с какой,
И родина – с протянутой рукой,
Завешено лицо, открыта попа,
Танцуют аллегорией весны,
Составив лбы, над ним в старинных позах,
Но каждое надгробье – край десны.
И что ни дерево – то посох.

Прими букет прозрачных авторучек,
Одним чернилом оживленных тел,
В чередованье вымыслов и тучек
Над долею, какую не хотел:
Остаться божеством, которых тьма –
Из светотени, мрамора и храпа
Союзником вертумна и приапа,
Безлицым покровителем письма.

На острове, на малом островке
В одну ладонь архангельского чина,
Как в пироге печётся, что почило,
О ком едва ли по одной строке,
И в каждой строчке больше цифр, чем литер,
Тем более – чем литер языка,
Что мне темнеет, влажный как доска,
Какую вытер. 

Чемпионат Европы по футболу

1

Бело-синяя Греция выбивает,
Голоногая Чехия выбывает.
Перекатят поле, считаясь славой,
С португальским кем-то орёл двуглавый.
Англия, не глядя, поля туманит.
Рыжая Германия мяч чеканит,
Наблюдая встречу союзных латвий –
Молодых, потеющих в полотняном
Исполинских женщин, единой клятвой
Собранных на воздухе уплотнённом.
Их черты волнуются перед бурей,
Как всегда при сходке футбольных фурий.

В заводских дворах, в городках военных,
В корпусах фабричных, накрытых лавой,
Толпы дискоболов неизваянных,
Тронутых, как сыпью, возможной славой.
В городских посёлках тёмно-живое,
Переуготованное для спорта,
У тебя на линзах блестит плотвою,
Бледными телами ныряет с борта.
Вот они мелькают в разрывах лета,
Каждый встречный мак им анализ крови!
И пока разматывается лента
И дорога взмахивает под брови,
Набирай коробками, как печенье,
Маленьких солдат октябрят команчей
И веди раздельное обученье
Протестантской схеме футбольных матчей:
Во врата ворот, как во створки лядвий,
Мы проводим мяч меж Россий и Латвий!

…И его восход как въездная виза
Под любовно небо Евросоюза.

2

В день июньского солнцестояния
Я как солнце стояла в Германии.

…Цыган, просящий на опохмелку,
Индус, торгующий серебрами,
Раскосый мальчик, кормящий белку,
Обозначаются номерами,

В каких – без смысла – произнесенье
Моя забота о всех-спасенье.

Над милой сердцу долиной Майна
Туча крупная, как Украйна,
И над полем нескосовым тень,
Победный ветер, ясный день.
И губы в помаде нескусанной тоже
Доходят до дрожи.

Неторопливые министры
Покидают овальный зал
Безмолвно и очень быстро,
Как Сади некогда сказал.

Горяча
Ума Турман
В жёлтом и физкультурном
На подхвате у собственного меча.

Рекламный переплеск, винный блеск
Затопляют мультиплекс.

На и над берлинской койкой
Прямодушно и топорно
Входит в то, что было полькой,
То, кто был студент из Варны.

Теперь их вытачки и шлицы
(Колени локти ложесна)
Имеют отчие границы.
Их забыты имена.

И школьная не в лад наскрипывает парта:
Меняется европ таинственная карта!

В журнальных верстах, цветных небесах
Стреляют ногами мужчины в трусах,
У них ослепительны бутцы
И лица, как чайные блюдца.
И каждое след платком утереть,
К душе-пришивать, вдвоём-умереть,
И в третий восстать и не умереть.

Как надо, как в песне поётся.

Я все номера таскаю во рту,
Я сплюну в ладонь и вновь перечту:
Двенадцатый, надцатый, пятый,
Двадцатый, двадцатый, двадцатый!

(Знамя, 2005, № 4)