* 1949 (Москва)
Поэт, прозаик, переводчик, филолог. В 1973 окончила филологический факультет МГУ, в 1983 – аспирантуру Института славяноведения и балканистики АН СССР. Кандидат филологических наук (1983), доктор богословия honoris causa Европейского гуманитарного университета (Минск, 2003). Старший научный сотрудник Института истории и теории мировой культуры МГУ. С 1991 года преподает на кафедре теории и истории мировой культуры философского факультета МГУ.
Первая книга стихотворений вышла в Париже в 1986 году. В России публикуется с 1989 года. Переводила стихи Франциска Ассизского, Пьера Ронсара, Райнера Марии Рильке, Поля Клоделя, Пауля Целана, Томаса С. Элиота, Эзры Паунда, Эмили Дикинсон и др.
Лауреат Парижской премии русскому поэту (1991), Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (Германия, 1994), Европейской премии поэзии (Рим, 1995), Литературной премии имени Владимира Соловьева «Христианские корни Европы» (Ватикан, 1998), премии Александра Солженицына (2003), иконописца Онуфрия (2006), Кампосампьеро (Италия, 2010), Данте Алигьери (Италия, 2011), «Мастер» (2012). Стихи Ольги Седаковой переведены на европейские и др. языки.
Лауреат Премии 1983
Ворота, окна, арки. Париж: YMCA–Press, 1986.
Китайское путешествие. Стелы и надписи. Старые песни. М.: Carte Blanche, 1991.
Стихи / Послесл. С. Аверинцева. М.: Гнозис; Carte Blanche, 1994.
Шелк времени / The Silk of Time. Kiel University Press, 1994.
Дикий шиповник / The Wild Rose. Лондон, 1997.
Китайское путешествие. М.: Грааль, 2001.
Стихи. Проза. Сочинения в 2-х тт. М.: NQF, 2001.
Путешествие волхвов: Избранное. М.: Логос; Итака, 2001.
Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян. М.: Индрик, 2004.
Церковнославянско-русские паронимы. Материалы к словарю. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005.
Музыка [Стихи и проза]. М.: Русский мир, 2005.
2 путешествия. М.: Логос; Степной ветер, 2005.
Посредственность как социальная опасность. Архангельск, 2006.
Словарь трудных слов из богослужения. Церковнославяно-русские паронимы. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2008.
Две книги. СПб.: АЗиЯ-Плюс, 2008. [Аудиокнига.]
Апология разума. М.: МГИУ, 2009.
Четыре тома. М.: Изд-во Русского фонда содействия образованию и науке, 2010.
Три путешествия. М.: НЛО, 2013.
Стелы и надписи / Комм. С. Степанцова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2014.
Стансы первые
Елене Шварц
For ever separate, and for ever near.
A. Pope
1
Поэт есть тот, кто хочет то, что все
хотят хотеть: допустим, на шоссе
винтообразный вихрь и черный щит –
и все распалось, как метеорит.
Есть времени цветок, он так цветет,
что мозг, как хризопраз, передает
в одну ладонь, в один глубокий крах.
И это правда. Остальное – прах.
2
Не смерти, нет – и что нам в этом зле,
в грехе и смерти? В каменной золе
других созданий, рвавшихся сюда
и съеденных пространством, как звезда.
А жизнь просторна, жизнь живет при нас,
любезна слуху, сладостна для глаз,
и славно жить, как будто на холмах
с любимым другом ехать на санях.
3
Какой же друг? Я говорю: мой друг –
и вижу: звук описывает круг,
потом другой и крутит эту нить,
отвыкнув плакать, перестав просить.
Мой друг! Я не поверю никому,
что жизнь есть сон и снится одному, –
и я свободно размыкаю круг:
благослави тебя Господь, мой друг.
4
И ты, надежда. Ты равняешь всех:
все водят, это прячется: в орех,
в ближайший миг, где шумно и черно,
в сушеный мак, в горчичное зерно –
ох, знаю я: в мельчайшую из стран
ты катишь свой мгновенный балаган,
тройные радуги, злаченый мрак.
А безнадежность светит нам, и как!
5
Кто день за днем, как нищий в поездах,
с притворными слезами на глазах
в ворованную шапку собирал –
тот, безнадежность, знает твой хорал.
Он знает это зданье голосов,
идущее в черновике лесов
всё выше, выше – и всегда назад.
И сам поправит, если исказят.
6
Так пусть же нам покажут ночь в горах,
огонь в астрономических садах
и яблоню в одежде без конца
как бы внутри несчастного лица.
Ее одежда не начнется там,
где лепестки начнутся: по пятам
за ней пойдут соцветья и цветы
в арктическую рощу высоты.
7
Там страшно, друг мой. Там горит Арктур
и крутятся шары. Там тьма фигур
с пристрастьем наблюдает мир иной
и видит нас сверкающей спиной:
как будто мы за ней идти должны
из тьмы глубоководной глубины.
И мы идем, глотая пыль и соль,
как шествие, когда вошел король
8
и движется по улицам своим
к собору кафедральному. Пред ним
опустошенье. Позади него –
мильоном спичек чиркнув, вещество
расходится на лица и дома,
столбы, как их расставила чума,
простые арки, плаванье и звон...
Но что он видит – знает только он.
9
Ни смерть, ни жизнь, ни зверь, ни человек
и ни надежды безнадежный бег,
ни то, что мы оправданы давно,
ни то, что в глубине моей темно,
не есть желанье, ни желанья часть.
Желанье – тайна. О, желанье – пасть
и не поднять несчастного лица.
Не так, как сын перед лицом отца:
10
как пред болящим – внутренняя боль.
И это соль, и осолится соль.
Стансы вторые
На смерть котенка
Ach, wie nichtig, Ach, wie fluchtig...
Хорал И. С. Баха
1
Что делает он там, где нет его?
Где вечным ливнем льется существо,
как бедный плащик, обмывая прах
в случайных складках на моих руках,
не менее случайных. Разве сон
переживает душу, как озон
свою грозу – и говорит о ней
умней и тише, тише и умней.
2
Тогда крути, Фортуна, колесо,
тень мнимости, Сатурново кольцо,
тарелку у жонглера на шесте
в обворожившей сердце пустоте.
Но даже на тарелке пылевой,
где каждый обратится в призрак свой,
мы будем ждать в земле из ничего,
прижав к груди больное существо.
3
Больное, ибо смерть – болезнь ума,
не более. Болезнь и эта тьма,
в которую он смотрит, прям и нем,
Бог знает где, Бог знает перед кем.
На твой точильный круг, на быстрый шум,
исчезновенье! пусть наложит ум
свой нож тупой – и искры засвистят,
и образы бессмертные взлетят.
4
Вращаясь, как Сатурново кольцо, –
о горе. Кто кому глядел в лицо,
кто знал кого? к тому, что за спиной,
оглянется – и образ соляной
останется. Мужайся, жизнь моя:
мы убегаем из небытия
огромной лентой, вьющимся шнуром,
гуськом предвечным над защитным рвом.
5
Но если бы с обидой или злом
они являлись! колотым стеклом
кидая нам в глаза, и в тот же миг
живые слезы вымывали их!
Ну, поднимись! Лежать в уме ничком
немыслимо; держаться ни на чем,
не быть ничем, крошиться, как слюда,
катиться, как шеольская вода!
6
галактика? воронка? водопад?
рассыпанный и распыленный клад?
но что-то там болеет: бедный путь,
как ящерка мелькнувший где-нибудь,
среди камней, быть может, мировых,
бесценных, славных. Только что нам в них.
И нужен облик, видимый, как снег:
он колыбель, качающая всех.
7
Живое живо в глубочайшем сне,
в забвении, в рассеянье, на дне
какого-то челна: не дух, не плоть,
но вся кудель чудес Твоих, Господь.
Оно признанье – собеседник Твой.
Оно сознанья ливень проливной.
Под шум воды на крышах шумовых
оно заснуло на руках Твоих.
8
Грядущее – как степь, как решето.
Не бойся и не жалуйся: ничто
здесь все равно не будет больше слез.
Все остальное пусто, как мороз
арктический. А он себя сомкнул,
и холмик смерти быстро обогнул,
и побежал, словно увидел цель.
И в эту шерсть уходит взгляд, как в щель.
9
все пройдет, и все летит, как снег:
изнанка зренья, оболочка век,
пустого сновиденья вещество
или измученное существо –
неважно. Все уйдет из глаз моих
по образам и по ступеням их,
все катится, как некий темный шар,
разматывая имени пожар.
Стансы третьи
Вино и плавание
Non vogliate negar I'esperienza
di retro al sol, del mondo sanza gente...
Dante. Inf. XXVI, 17–18
1
Существованье – смутное стекло.
Военный марш, или роман Лакло,
или трактат о фауне озер –
мне все равно. Гадательный прибор
повсюду крылья пробует, горит
и в зрении, как бабочка, сорит
другими временами, и другой
моток пространства катит пред собой.
2
Я не люблю старинных небылиц
о призраках убитых и убийц,
и если их нацедит ночь сама –
тяжелый хмель трусливого ума
я выплесну: судьбой теней своих
пусть бесы потешают псов цепных
и, чью-то совесть подцепив крючком,
показывают в облике ручном –
З
чур, чур, меня! сам воздух, самый ход
его: подобье капилляров, сот,
безвидных гротов, кованых оград –
не пустится на этот маскарад.
Но полночь – кубок; я возьму его,
и смертных чувств простое вещество,
бесстрашное – да будет вживлено
в поминовенье, сладкое вино.
4
Оно одно – обширная, ничья,
единственная родина, края,
в которых, кроме края, ничего.
Когда-нибудь другое существо
возьмет его и вспомнит обо мне,
как будто я давно уже вовне
или не то, что здесь передо мной
стоит, пренасыщаясь глубиной...
5
Ну, колеса тяжелый поворот:
ход краткостей, верхов, низов, долгот,
машина звука, плаванье в уме,
движенье по неведомой кайме.
Не правда ли? нам жить не надоест,
пока мы не увидим Южный Крест –
и ради состраданья звезд чужих
употребим остаток чувств земных!
6
Бездейственное плаванье влечет
особенно: как будто дальше ход,
похожий на мышиный. Вот туда
с тяжелым стоном тянется вода.
О, говорят, что есть еще места,
где здешнего пространства теснота
пульсирует и кажется другой –
проколотой таинственной иглой.
7
Внутри? о да. Но лучше не внутри,
а где-нибудь. Скорее оботри
от внутреннего драгоценный жар,
кристальный куб, пересеченный шар:
оно мелькает, как летучий прах,
все счастья ждет, все топчется в дверях,
все ноет, будто ты чего жалел
или свой хлеб перед голодным ел, –
8
и ну его. Уж если быть, то быть
несчастными без оговорок: плыть
прямо в прозор двух щелкающих скал
и, как ребенок, знать, что ты пропал:
– Глядите же вы все, как я хочу,
чтоб вы меня не знали! как взлечу
куда-нибудь из ваших черных дыр –
вы, чудища, и ты, проклятый мир!
9
Как сироты, привыкнувшие красть,
врать, сквернословить, прятаться – и всласть
все думать, думать, думать что есть сил,
что лучше бы их этот Бог забыл,
что Он как боль в кишках, как соль в глазах...–
вдруг видят сон: неразличимый прах
расходится, спокойно отстоя.
И кто-то молвит: – Умница моя,
10
я знаю кое-что о чудесах:
они как часовые на часах.
Стансы четвертые
Памяти Набокова
And then the gradual and dual blue,
As night unites the viewer and the view.
Pale Fire
1
Есть некий дар, не больший из даров;
как бы расположение шаров,
почти бильярд – но если сразу сто,
задетые одним, летят в ничто.
Мой бедный друг, воображаешь ты
корзину беспримерной темноты?
ничуть не так. Вот замысел игры:
его объем есть острие иглы.
2
Дремучая зима, солнцеворот,
когда мороз свою лучину жжет.
Суровое созвездье-полуконь
стоит, нацелясь в низовой огонь
огнем другим – и чу, свистит стрела.
И чучело альпийского орла
за перевалом бренности земной,
словно рожок, беседует со мной.
3
Как странно быть, не быть, потом начать
немного быть, сличать и различать,
как бабочка, летающий шатер
с углом и лампой, с линиями штор,
кончать одно и думать о другом,
как облако, наполнить целый дом,
сгуститься в ларчик, кинуться в иглу
и вместе с ней скатиться в щель в углу.
4
И триста лет лежать себе в пыли –
и вдруг звучать, как бой часов вдали.
5
Неслышимая музыка звучней.
Собрав мирьяд рассеянных лучей,
она для нас играет за углом
огромным зажигательным стеклом.
И нравится ее простая весть
о том, что все не здесь – и снова здесь,
что искрится хрусталик слуховой,
как снежный порох в бездне меховой...
6
Что это, арфа, клавиши? мой друг,
ничто нам не напомнит этот звук.
То в Альпах непроглядная пурга,
то легкий дух трубит в свои рога.
То дух созвучий, двух и снова двух,
и тот далеко отлетевший дух,
который наполняет этот стих,
как фульский кубок в глубинах морских.
7
Среди старинных стесанных монет
и денег государств, которых нет,
дукатов, и цехинов, и гиней –
среди всего, что умный казначей
собрал по свету и послал назад,
где все сочтет подводный нумизмат, –
дух говорит, как клады из волны,
изъеденные солью глубины.
8
Клянусь: и дар, и несравненный труд,
и этот все вмещающий сосуд,
который сохраняют времена
для некоего нового вина,
мы берегли ревнивей, чем король
из неизвестной Фулы: только соль
возьмет его, когда я предпочту,
как пустота, увидеть пустоту.
9
Затем, что, замирая перед ней,
живая плоть исполнена теней
или видений: дуя на ожог,
бессмертие играет, как рожок.
И сладостно меж образов своих,
шаров, шатров и коридоров их
существовать. Но сладостней всего
уйти из них, не помня ничего.
10
А эти все, кто мучает других,
кто скверными губами скверный стих
разжевывает, кто сует в гробы
учебники рабов: «мы не рабы», –
кто хочет зла, как будто зло – еда,
и сам себе отвратен навсегда
и выветрится, как кухонный чад, –
мне жалко их. Но пусть они молчат.
11
Никто не знает, где он будет жив
и где живет, разлуку разложив
на колебанья зрительной волны
фосфоресцирующей глубины,
как дух и тень. И все соединит,
и все рассыплет. Царственный магнит,
дар привлекает множество даров
и катится, как ливень из шаров.
12
Так выпьем кубок, сложенный, как соль,
за эту жизнь, похожую на боль –
и все же на пастушеский рожок.
За дальний звук, который ум зажег
и сердце отогрел – и не могло
перемениться смутное стекло.
Еще за то, что мы прискорбно злы.
За милосердье – острие иглы.
Кода
Поэт есть тот, кто хочет то, что все
хотят хотеть. Как белка в колесе,
он крутит свой вообразимый рок.
Но слог его, высокий, как порог,
выводит с освещенного крыльца
в каком-то заполярье без конца,
где все стрекочет с острия копья
кузнечиком в траве небытия.
И если мы туда скосим глаза,
то самый звук случаен, как слеза.
<1979–1980>