К ЧИТАТЕЛЮ

               Взяв в руки журнал с подобным названием, наш взыскательный читатель вправе задаться вопросом: в чем, собственно, заключается новизна данного издания, чем способно оно поразить его, читателя, изрядно пресыщенного пряными лакомствами постперестроечной прессы?

               На вторую часть вопроса ответим сразу: ничем. Отказываясь от догматизма, идеологической зашоренности и мрачной помпезности старой журнальной практики, мы равно не приемлем вульгарной сенсационности и натужного эпатажа нового журнализма; мы принципиально исключаем из понятия «новизны» традиционно-разрушительные коннотации и не желаем потрясать основы или возводить очередные вавилонские башни, иными словами, быть может, и не без сожаления, но решительно прощаемся с романтикой революционных преобразований.

               Мы преисполнены глубочайшего убеждения, что нынешние времена испытывают острую нужду в профессиональном, и посему делаем ставку на узкую специализацию и высокий профессиональный уровень издания, тем самым отказываясь от двух фундаментальных постулатов отечественной прессы: ориентации на «широкую читательскую аудиторию» (сыгравшей роковую роль в судьбе многих почтенных журналов) и наличия в качестве обязательного ингредиента общественно-политической проблематики.

               Провозглашая «НЛО» профессиональным (в некотором смысле – цеховым) литературоведческим журналом, его создатели в полной мере осознают взятые на себя обязательства, кои непреложно вытекают из подобного рода издательской деятельности: жесткие критерии отбора материала, свобода от идеологических, клановых и личных пристрастий, отказ от деления авторов на закордонных/отечественных, престижных/непрестижных и т. д.

               Вопреки укорененной привычке ставить себе идеальную и труднодостижимую цель и отчаянно дерзать ее воплощения, мы предпочитаем следовать Природе и как можно пристальнее обозревать и глубже осмыслять действительное состояние нынешней отечественной словесности и науки о ней. Это, впрочем, никак не означает пассивной фиксации жизнетворного хаоса, царящего в русской филологии (что уже само по себе увлекательное занятие); «НЛО» видит свою высокую культурную миссию в том, чтобы способствовать установлению новой шкалы незыблемых ценностей и подготовке необходимого для этой цели профессионального инструментария. Сообразно данным задачам, журнал структурно разделен на три составные части:

               1. ТЕОРИЯ – здесь будут представлены статьи по современным проблемам теории литературы; междисциплинарные исследования; работы по стиховедению, публикации важнейших классических работ западных и отечественных теоретиков литературы.

               2. ИСТОРИЯ – историко-литературные штудии, посвященные различным аспектам истории России, а также связям России и Запада; введение в научный обиход большого корпуса архивных документов (художественных текстов, эпистолярия, мемуаров и т. п.).

               3. ПРАКТИКА – статьи, рецензии, интервью, эссе по проблемам советской и постсоветской литературной жизни.

               Большое внимание в журнале уделяется информационным жанрам: культурной жизни России и зарубежья (конференции, симпозиумы, чтения), обзорам и тематическим библиографиям книжно-журнальных новинок, презентации новых трудов по теории и истории литературы.

               Нас могут упрекнуть в условности подобного структурного членения, а также в избыточной широте тематико-стилистического диапазона. В качестве оправдания традиционно сошлемся на специфику эпохи, а именно: очевидную неструктурированность научной журнальной периодики, вследствие чего на первых порах существования «НЛО» компромисс между «научностью» и «светскостью» неизбежен. Предложенная же нами архитектоника журнала, при всех ее видимых недостатках, позволяет избежать прокрустова ложа строго фиксированных рубрик и инкорпорировать материалы самых разнообразных жанров (кроме скучных и непрофессиональных). Нет сомнения, что с появлением развернутой сети научной периодики, «НЛО» войдет в более узкое русло литературоведческой проблематики.

(НЛО, 1992, № 1. Программные тезисы к журналу «Новое литературное обозрение»)

К ЧИТАТЕЛЮ

            Надеюсь, что преданный читатель «Нового литературного обозрения», почти целое десятилетие следящий за сложной эволюцией журнала, помнит, что среди прочих радикальных деклараций, сопровождавших открытие издания в (теперь уже полулегендарном) 1992 году, значилось принципиальное нежелание «юбилеить». Даже подойдя к порогу 50-го по счету номера, редакция мужественно преодолела искушение удариться в мемуаристику или тем паче заняться собиранием – пусть и заслуженных – лавров. Однако круглые цифры и даты с неизбежностью подталкивают к обостренной авторефлексии, к подведению промежуточных итогов, выработке новых стратегий, и потому неслучайно доминантой этого выпуска «НЛО» стал анализ современного состояния филологии в широком контексте социальных и интеллектуальных новаций, вызванных революцией 1991 года.

            Если привычно выстраивать прямо пропорциональную зависимость между общественно-политическими взрывами и взлетом гуманитарной мысли, то результаты интеллектуальной деятельности филологического общества 1990-х годов выглядят, на первый взгляд, более чем скромно. Внезапный крах тоталитарного режима не привел, вопреки ожиданиям, к стремительному накоплению теоретического капитала, к появлению новых влиятельных направлений, подобных формализму или московско-тартуской семиотической школе. Напротив, в течение всего десятилетия шел видимый агрессивный демонтаж традиции и сложившихся научных землячеств: вчерашние структуралисты в подавляющем большинстве пополнили нестройные постструктуралистские ряды, блестящая плеяда историков литературы, составлявшая основной костяк авторов первых лет существования «НЛО», фактически распалась в силу расхождения жизненных и научных стратегий каждого из ее представителей. К данной мрачной палитре можно добавить и резкую маргинализацию гуманитарной сферы, дезинтеграцию ее традиционных институтов, отток интеллектуалов за границу и т. д. и т. п.

            Если же отказаться от шаблонных представлений о причинно-следственных связях, а также от неизжитой имперской тяги к гигантомании и непредвзято посмотреть на процессы, подспудно протекавшие в гуманитарной сфере в постсоветский период, то картина может оказаться несколько более отрадной. Нам представляется, что активное нежелание российских гуманитариев в 1990-х годах теоретизировать, идеологизировать, создавать устойчивые объединения и группировки было обусловлено не деградацией профессиональной среды, а той самой демократизацией общества, когда резкое расширение горизонта жизненного и научного познания, необходимость адаптации к существованию в мире революционных информационных технологий и острое осознание узости традиционных внутридисциплинарных границ для решения новых задач менее всего способствовали замыканию в обособленные кланы с их неизбежными авторитарными мэтрами, строгой иерархией и страшными клятвами верности единственно верному учению. В течение десятилетия шла невероятно интенсивная, хотя и не очень заметная извне работа по созданию новых независимых институций гуманитарной мысли (прежде всего периодики и издательств), по акцептации крайне разнообразной современной западной и ранее запрещенной отечественной мысли, по выработке новых навыков и сфер профессиональной деятельности и, не в последнюю очередь, нового мировосприятия.

            В результате сегодня в гуманитарном научном сообществе сложилась весьма уникальная ситуация равноправного и пока относительно мирного сосуществования и полноценной творческой активности сразу нескольких поколений ученых в широком статусном (от академика до студента), географическом, возрастном (от 90- до 20-летних) и методологическом (от воинствующих традиционалистов до неистовых междисциплинарников) диапазоне. До недавнего времени каждый исследователь работал практически автономно, не стесняемый давлением официальных институтов и конкурирующих научных практик. Однако в последнее время неожиданное возникновение теоретических дискуссий на страницах профессиональных журналов (и прежде всего «НЛО») безошибочно указывает на то, что упорная десятилетняя работа по наращиванию культурного слоя стала давать первые плоды. Как будет развиваться новая ситуация в гуманитарной сфере, приведет ли зреющая авторефлексия научного сообщества к шумным групповым битвам, радикальным манифестам, созданиям школ нового уровня или к ярким индивидуальным открытиям и прозрениям, предугадать, а тем более утверждать трудно. Единственное, в чем мы смело можем уверить нашего читателя, что «Новое литературное обозрение», продолжая динамически развиваться и меняться вместе со временем, будет, тем не менее, верно тем базовым принципам, на которых оно возникло и которые не устает прокламировать: высокий профессионализм, открытость новым идеям, неавторитарность, независимость суждений.

(НЛО, 2001, № 50)

МЫ ИСПОВЕДОВАЛИ ЖРЕЧЕСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К КУЛЬТУРЕ

Интервью с Ириной Прохоровой

– До создания «Нового литературного обозрения» вы работали, как теперь принято говорить, в старом «Литературном обозрении». В чем принципиальное отличие между ним и «НЛО»?

– Старый «Литобоз» конца 1980-х был прекрасным журналом, но он никогда не был литературоведческим изданием. Он занимался литературной критикой, и там не было места для систематических профессиональных исследований. 

– В отличие, скажем, от «Вопросов литературы».

– Да, «Вопли» всегда были и остаются советским академическим журналом. А «Литературное обозрение» было рассчитано на широкое культурное сообщество. В советской гуманитарной журналистике всегда существовала проблема адресата – кто читает журнал? И общая планка неосознанно понижалась – «этого наш читатель не поймет, это ему не нужно». Конечно, функционировала подведомственная и узкоспециализированная гуманитарная периодика вроде университетских «Вестников» или «Известий Академии наук», но ничего между этими полюсами не было, и, когда я создавала «НЛО», для меня было очевидно, что ниша независимой гуманитарной и интеллектуальной прессы пустует и блестящие русские филологи не имеют своей социальной площадки.

– Была еще и западная славистика.

– Разумеется, на Западе очень плодотворно работали замечательные исследователи русской истории и культуры, существовавшие как бы в параллельном мире по отношению к советскому идеологическому гуманитарному истеблишменту, который то делал вид, что западного славистического мира не существует, то занимался «критикой буржуазных учений» и разоблачал «происки советологов».

В советской России колоссальное влияние на передовую гуманитарную мысль оказывала московско-тартуская школа во главе с Лотманом, хотя многие из этой легендарной плеяды в 1970-е годы вынуждены были уехать из страны. В 1970-1980-х гг. выкристаллизовались новые талантливые группы исследователей: фольклористы, историки культуры XIX века и «серебряновечники». Но весь интеллектуальный потенциал находился на полумаргинальном положении, ибо большинство этих ученых, обладавших международной репутацией, печатались либо за границей, либо в самостийных сборниках, тогда как мейнстримом почиталось странное схоластическое учение под названием «советское литературоведение».

– То есть журнал сыграл объединяющую роль?

– Да, я мечтала создать достойную площадку для единой, мировой русистики. Еще работая в «Литературном обозрении», я познакомилась с блестящими филологами: Михаилом Леоновичем Гаспаровым, Александром Лавровым, Романом Тименчиком, Александром и Мариэттой Чудаковыми, Николаем Богомоловым и многими другими, а также с крупнейшими западными славистами: Джоном Малмстадом, Катариной Кларк, Ольгой Матич, Кэрил Эмерсон, Эриком Найманом и т. д.

Создавая НЛО, мы с коллегами пытались сломать идеологические барьеры, разделявшие ученых разных стран, наладить нормальную циркуляцию идей, а также уравнять в правах молодых и именитых авторов.

– Вы с самого начала были уверены, что все получится?

– Я руководствовалась советом Наполеона: «Сначала ввяжемся, а потом посмотрим». Все вокруг что-то открывали и основывали, так что удержаться от соблазна было невозможно.

Когда я создавала НЛО, некоторые мои коллеги очень сомневались, будет ли востребован такой журнал в эпоху повального увлечения глянцевой периодикой и развлекательной литературой.

Видите ли, начало 1990-х гг. сегодня несправедливо ассоциируется только с эпохой дикого рынка, криминала и прочих ужастиков. А на самом деле это был уникальный период, лучшее время для создания новых интеллектуальных проектов.

– И вообще – разных возможностей.

– Вы правы. Сейчас, к сожалению, таких возможностей намного меньше. И дело не только в политическом климате, просто в истории изредка возникают такие чудесные моменты, когда коллапсирует вся институциональная пирамида и в пространстве кратковременной абсолютной свободы появляется возможность интеллектуального прорыва, создания новых основ и традиций культуры. Ведь в разных областях культурной жизни было очень много начинаний. Не все реализовались, не все выжили по разным причинам, но, тем не менее, это был огромный эксперимент.

– Вам пришлось заниматься не только отбором авторов и редактированием текстов, но и тем, что сейчас называется менеджментом. Тяжело было овладевать азами бизнеса?

– Честно говоря, было очень нелегко. Родить хорошую идею – само по себе сложно, но выстроить под нее долговечную институцию – это работа изнурительная. Я помню, как мы с Любой Аркус, главным редактором журнала «Сеанс», с восторгом неофитов весь вечер обсуждали цены на полиграфию и типографскую бумагу вместо привычных разговоров о вечном. Мы же совершенно не были знакомы с материальной стороной бытования идей – с экономикой культуры: бухгалтерией, системой распространения, общими азами менеджмента. Тогда издательское дело (как и все прочие новые индустрии) поднималось с нуля, типографии были Бог знает на что похожи: и бумажный голод был, и гиперинфляция. Надо учесть, что подавляющее число издательств открывали интеллектуалы, не имевшие никакого практического опыта. Процесс обучения был очень болезненным, потому что надо было ломать психологию.

– Нужно было отказаться от позиции советского интеллигента?

– Нет, нужно было избавляться от советского барства. Для меня понятие «советский интеллигент» – тоталитарная идеологическая конструкция из разряда «осетрина второй свежести». Есть понятие интеллигента как носителя демократической системы ценностей, а все дополнительные определения – от лукавого. Знаете, у интеллигента советского периода было много достоинств, и я бы не мазала все черной краской. Не будем забывать, что именно на культурное сословие пришелся главный удар системы и потери (как физические, так и моральные) в этой социальной страте были особенно ощутимы. Позиция «советского» интеллигента в его лучших проявлениях состояла в защите и сохранении исторической и культурной памяти. Скажите, кому мы обязаны публикационным бумом конца 80-х – этим изобилием новых имен и несгоревших рукописей? Неужто партии и правительству?

– Но когда эпоха сменилась, советская интеллигенция не смогла играть по новым правилам. Почему?

– Боюсь, обескровленному культурному сообществу просто не хватило количественного интеллектуального ресурса для радикальной модернизации жизни. В конце концов, нельзя же во все времена катком давить людей. Когда планомерно изничтожаются или изгоняются все креативные и активные люди, то результаты не могут не быть плачевными. Вообще, я уверена, что эти вечные претензии к интеллигенции, что она ничего не может, часто идут от лица тех, кто эту интеллигенцию уничтожал. Если вы человека бьете с утра до ночи, не заставляйте его потом мазурку танцевать.

– То есть мы просто должны быть благодарны Богу за то, что хоть что-то получилось?

– Да. Я бы прекратила это постоянное самобичевание или просто рассуждение на тему: «Ах, мы ничего не смогли!» На самом деле смогли достаточно много. Знаете, если сравнивать нашу ситуацию, при всей ее сложности, с тем, что мы имели в конце 80-х, – это небо и земля.

– А когда, по-вашему, наступил перелом? Можно отметить ту точку, с которой начался отсчет нового времени?

– Это был 1990-й год. Вот-вот выйдет сдвоенный специальный выпуск «НЛО» (с приложенным CD), посвященный этому году, где предпринимается попытка рассмотреть его как ключевой, поворотный пункт в новейшей истории России, предопределивший дальнейшее развитие страны. Девяностый год – это время максимальной гетерогенности социокультурных образцов, интенсивной интеллектуальной работы общества по переосмыслению своего прошлого и поисков новых мировоззренческих систем координат, предельной политической активности и социальной креативности, начало резкой модернизации языка («дискурсивной революции»), богатство потенциальных возможностей и критической массы институциональных изменений, делавших процесс распада советской империи необратимым. Именно в 1990 году была отменена знаменитая 6-я статья Конституции СССР о монополии КПСС на политическое руководство страной, бурно развивалось многопартийное строительство, по стране прокатилась эпидемия этнических конфликтов и начался парад суверенитетов республик, возникли новые СМИ (независимые теле- и радиокомпании, газеты, журналы), начал формироваться книжный рынок, завершался краткий век кооператорства и зарождался крупный бизнес (совместные предприятия, первые частные банки, товарно-сырьевые и фондовые биржи), открылись первые частные галереи, художественный андеграунд стал мейнстримом, распался Варшавский блок и произошло объединение Германии, начался массовый туризм и отъезд советских людей за границу, произошел окончательный коллапс советской экономики, вызвавший тотальный дефицит на потребительском рынке и многое другое.

– Давайте поговорим, что происходит в журнале сегодня. Есть ли у вас цензура? Существуют ли авторы, которые не могут там появиться по идеологическим причинам?

– Не стоит путать понятие цензуры как извне навязанной и насильственно унифицируемой системы ограничений свободы слова с индивидуальной стратегией отдельного издания. В моем журнале никогда не появятся авторы, исповедующие фашистские и ксенофобские взгляды, и это моя жесткая позиция.

– Проханова вы бы не опубликовали?

Никогда. Этот автор может быть у нас только объектом исследования. Вообще, что меня больше всего удручало в обстановке 1990-х годов – это абсолютная девальвация элементарной системы этических ценностей. Меня многие вещи тогда глубоко потрясали. Например, можно было пригласить на телевидение жертву ГУЛАГа и вохровца и затеять между ними диалог. В результате мы имеем следующую картину: с одной стороны, хороним святые мощи царя, с другой – ведем разговоры о восстановлении памятника Дзержинскому.

– Для меня в свое время неким символом вашего журнала была статья Душечкиной про образ Деда Мороза.

– Это был прекрасный материал. Статья Душечкиной, как и многие другие наши публикации, – это новый способ говорить об истории культуры, который сегодня особенно востребован. В некотором смысле, антропологический разворот, «культура повседневности» – это и есть сегодняшний гуманитарный мейнстрим. Собственно, так называется одна из наших книжных серий.

– Сегодня многие издательства подхватили вашу идею.

– Признаюсь, я очень горжусь тем, что сделала подобную серию трендом. Обратите внимание: все, что связано с невербальной семиотикой (визуальное, язык моды и тела, история вещей и гастрономии) стало мощным и продуктивным типом объекта исследований именно в России. Может быть, в силу дискредитации слова в советскую эпоху.

– А может быть, потому, что новая буржуазная культура интересуется невербальными практиками.

– Да. Посмотрите, какой немыслимый успех у разных передач, связанных с ремонтом, приготовлением еды, модой. Понимаете, само понятие «культура» у нас всегда было заужено. Мы исповедовали какое-то жреческое отношение к культуре. И опять важно, что сегодня происходит революционная по своей динамике эстетизация жизненного пространства, – это важнейший культурный и мировоззренческий феномен.

– Это как раз то, против чего всегда боролась советская мораль.

– Я думаю, что воинствующий антиэстетизм и визуальное убожество, которое у нас так долго культивировалось, плачевно отразились на состоянии общества. Вспомните суд над стилягами, борьбу с мещанством – за этим стоит глубинное человеконенавистничество.

– Сегодня как раз ставка сделана на красивую и уютную жизнь. Правильно ли я понимаю, что многие темы, которые поднимает НЛО, плавно перетекают в глянцевые журналы – в другом, естественно, формате? Вы читаете глянец?

– Помните, с чего началась слава Б. Акунина? С его утверждения, что он пишет детективы, которые будет не стыдно читать в метро интеллигентным людям. Все мы смотрим ТВ и листаем глянец, хотя упорно сей факт отрицаем. Это стойкое лицемерие очень распространено в культурном сообществе (и не только российском). Когда я выпустила первый номер нового гуманитарного журнала «Теория моды», один мой коллега искренне поблагодарил меня за то, что теперь он может спокойно читать глянцевые мужские журналы у всех на виду, ибо всегда может сказать, что он готовит статью для «Теории моды».

Мне кажется, глянцевая периодика сейчас переживает определенную эволюцию, тайно посягая на ниши культурных журналов. Кстати, русский глянец, как правило, гораздо интеллектуальнее своих западных прототипов. Не исключаю, что у этого жанра большой потенциал развития в сторону интеллектуальной периодики.

– А как себя чувствует НЛО в новой эпохе?

– НЛО чувствует себя прекрасно, готовясь брать новые рубежи, стать международным гуманитарным журналом. С нами уже охотно и активно сотрудничают ведущие теоретики и историки культуры (Мартин Джей, Рене Жирар, Ханс Ульрих Гумбрехт, Роберт Дарнтон, Лоран Тевено, Мишель Эспань, Натали Земон Дэвис, Дональд Рейфильд, Франсуа Артог и др.).

Правда, в последнее время я все чаще стала встречать молодых коллег, которые считают, что НЛО существовало всегда. И тут уже чувствуешь себя бабушкой русской журналистики.

– Сейчас, когда журнал уже раскручен и является брендом, не проявляют ли к нему интерес государство или какие-нибудь коммерческие структуры? Вам предлагают спонсорство?

– Я прекрасно осознаю, как мне повезло: помощь моего брата позволяет мне быть независимой. Это уникальная ситуация, поскольку мой брат еще в начале девяностых годов вдохновил меня на создание журнала и с тех пор поддерживал – не только материально, но и морально. Я ему за это безмерно благодарна.

– Доходит ли НЛО до провинции?

Доходит. Сейчас нас могут читать в Интернете, так что проблем нет, но и раньше читали не только в Москве и Питере. Кстати, мне рассказал наш коллега, что в середине 1990-х годов в библиотеке одного регионального университета «НЛО» перестали выдавать студентам, потому что мы поместили разгромную рецензию на книгу какого-то местного профессора. Для меня это высший комплимент. А некоторое время назад «НЛО» получил государственную премию. Если журнал вызывает такие противоречивые оценки, то, значит, все хорошо.

(Polit.ru, апрель 2007. Интервью взял Леонид Клейн.)

НЕДАВНЕЕ ПРОШЛОЕ КАК ВЫЗОВ ИСТОРИКУ

               Известный американский культурный антрополог и историк книги Роберт Дарнтон, по его словам, давно мечтал совершить «прыжок в киберпространство», то есть создать электронную книгу, в которой научный материал будет организован в виде многомерной сети, что позволит создавать бесчисленное количество слоев разнообразной информации и даст возможность читателю самому выстраивать порядок чтения в зависимости от направления гиперссылок. Подобная организация материала, по мнению Дарнтона, открывает новые способы мыслить об истории идей, экономики, политики и общества, реализовывать тот идеал, который французы называют «histoire totale».

               Спецномер «НЛО», посвященный опыту изучения недавней истории на примере одного – 1990-го – года, может рассматриваться как попытка создания гипертекстового научного исследования. Способ организации материала сознательно ориентирован на его размещение в виртуальном пространстве: верхним «слоем» проекта служит хроника 1990 года, которая может бесконечно обрастать и прорастать комментариями, дополнениями, уточнениями, справками, личными воспоминаниями, аналитическими статьями, аудиовизуальным материалом. Номер задумывался как принципиально открытый проект, позволяющий разным исследователям вносить свои коррективы и дополнения, тем самым постоянно углубляя и обогащая знания о новейшей истории России. (Следует тут же предупредить, что мы собираемся поместить эту электронную книгу в сеть и предоставить возможность уточнять собранные нами данные широкому кругу гуманитариев.) Так что, получив два огромных тома «НЛО» с приложенным к ним диском, читатель должен иметь в виду, что как раз электронная версия является в этом проекте основной, а вдвое сокращенный и поневоле реструктурированный печатный вариант служит громоздким приложением к ней. К слову сказать, «электронная» логика оперирования историческими фактами уже давно стихийно бытует в отечественной филологической среде. Самый показательный пример такого гипертекстового подхода – блестящая книга Романа Тименчика «Анна Ахматова в 1960-е годы», представляющая собой опыт тотального комментирования дневниковых записей и иных документов, связанных с биографией поэта. Известные растерянность и недоумение, охватившие некоторых коллег при чтении этого труда, легко бы развеялись, если бы они мысленно перенесли все это, казалось бы, избыточное интеллектуальное богатство на электронные носители, где отрывочные записи поэта образовали бы верхний слой, под которым обнаруживаются драма жизни и судьбы людей XX века.

               Здесь не место обсуждать сложные взаимоотношения между эволюцией взглядов на мир и техническим прогрессом, что чему предшествует и что чем обусловлено, однако новые технологические возможности в гуманитарной практике, несомненно, так или иначе соотносятся с обновлением самой оптики видения предмета исследования и профессионального инструментария историка культуры. В этой связи симптоматичен постоянно нарастающий интерес к идее описания истории на материале пристального анализа («close reading») локальных временных отрезков – особенно одного года. Прежде всего, хотелось бы упомянуть давний текст Ханса Роберта Яусса «La douceur du foyer», где основоположник рецептивной эстетики исследует столкновение новой художественной оптики с традиционным горизонтом ожидания читателей на примере большого количества художественных событий, произошедших в течение одного, 1857 года (главные из которых – появление «Цветов зла» Бодлера и скандал вокруг романа Флобера «Мадам Бовари»). Эти события, как показывает Яусс, оказались впоследствии чрезвычайно значимыми, поистине «поворотными» для французской культуры.

               Хотелось бы также обратить внимание на два более поздних исследования, вышедших в свет почти одновременно: книгу Ханса Ульриха Гумбрехта «В 1926 году» и монографию итальянского слависта Джана-Пьеро Пиретто «1961 год в Москве». В фундаментальном труде Гумбрехта, который сам автор скромно называет «очерками по исторической симультанности», предпринята попытка реконструировать «сети», или «поля», реальностей (причем не только дискурсивных), повлиявшие на поведение людей в 1926 году. Сам выбор года мотивирован автором тем, что именно в этом году был создан знаменитый трактат Мартина Хайдеггера «Бытие и время», вобравший в себя широчайший набор культурных кодов, связывающий разные «миры» этого года, которые и легли в основу исследования Гумбрехта. «Тотальная репрезентация» 1926 года реализована автором вполне в логике электронной книги – в виде набора отдельных сюжетов-кодов с огромным числом внутренних гиперссылок.

               Д.-П. Пиретто выбирает 1961 год в истории советской России как «ключевой» момент оттепели, в котором складываются система идей и дискурсы поколения либеральных шестидесятников. Автор утверждает, что знаменитый 1968 год в Европе (молодежные движения, энтузиазм, «романтика», альтернативная культура и т. д.) произошел в Советском Союзе на семь лет раньше, то есть 1961 год в России был своеобразным аналогом 1968 года на Западе.

               Следует отметить, что интерес (как академический, так и общественный) к «ключевым точкам», «поворотным этапам» в историческом развитии по понятным причинам особенно обострен в России; события же конца 1980-х годов, с их заключительным августовским аккордом 1991 года, очевидным образом предопределили развитие отечественной гуманитарной мысли на последующие десятилетия. Именно личным переживанием слома эпох пронизана последняя книга Юрия Лотмана «Культура и взрыв» с ее концепцией чередующихся/сосуществующих динамических (взрывных) и постепенных процессов в культуре. Особенно важным оказался для нас при подготовке этого номера взгляд позднего Лотмана на культуру как сложно организованное целое, состоящее из пластов разной скорости развития и сочетающее в своих разных сферах взрывные и постепенные процессы. Андрей Зорин в своей новаторской книге «Кормя двуглавого орла...», опираясь на мысль Клиффорда Гирца о метафорической природе идеологии, прослеживает исторически конкретную динамику выработки, кристаллизации и смены базовых идеологем российской государственности в поворотные моменты исторического развития России. В предисловии к книге Зорин прямо соотносит ракурс своего исследования – интенсивный взаимообмен метафорами между идеологией и литературой в моменты самоидентификации и легитимации новой власти – с уникальным опытом очевидца тектонических исторических сдвигов конца 1980-х – начала 1990-х годов.

            Не имея возможности дать в этом кратком вступлении развернутую характеристику многообразной интеллектуальной активности в современной России, укажем лишь на один важный момент. Если произвести сравнительный анализ творчества за последние 15–20 лет таких разных и по возрасту, и по методам исследования ученых, как упомянутый выше Ю. М. Лотман, А. Я. Гуревич, М. Л. Гаспаров, М. Б. Ямпольский, Р. Д. Тименчик, А. Л. Зорин, Б. М. Гаспаров, В. А. Подорога, A. M. Эткинд, И. П. Смирнов, К. А. Богданов, Б. В. Дубин, Л. Д. Гудков, А. Г. Левинсон и др., то можно вычленить некоторый общий вектор движения отечественной гуманитарной мысли. Его можно крайне схематично представить как переход от обобщенных, пусть и энциклопедических по своему охвату построений к более гибкому, детализированному, индивидуализированному изучению человека и культуры, иными словами, от «текстоцентризма» – к культурной и философской антропологии. Нет сомнения, что этот «антропологический поворот» непосредственно связан с крушением советской эпохи со всей ее системой социокультурных мифологем, что поставило перед российскими гуманитариями (и русистикой в целом) задачу критического переосмысления перспектив и инструментария собственной профессии, выработки новых понятийных категорий и эстетических ориентиров, реформирования культурного поля и его институтов.

               Уникальный опыт «проживания истории», непосредственная включенность в события и параллельная рефлексия процесса символического конструирования новой реальности и сложения новых жизненных практик объясняют тот пристальный интерес к настоящему и недавнему прошлому, к проблеме темпоральности и множащихся идентичностей, который отличает работы российских исследователей последних полутора десятилетий. Неудивительно поэтому, что с начала 1990-х годов особой популярностью в интеллектуальной читательской среде пользуются труды Ролана Барта, Мишеля Фуко, Жиля Делёза, Поля Вирильо, Вальтера Беньямина, Алена Бадью и других философов и историков культуры, сосредоточенных на формировании и формулировании новых концепций времени и границ, разделяющих настоящее, прошлое и будущее, а также самого понятия «настоящего» и новых категорий субъективности. В этом смысле спецномер «НЛО» о 1990 годе, несомненно, лежит в русле важнейших интеллектуальных трендов западной и отечественной гуманитаристики, учитывая и развивая многие положения и открытия наших коллег.

(Вступительная заметка к двойному номеру «НЛО» № 83/84 (2007), посвященному «опыту изучения недавней истории» на примере 1990-го года в СССР. Текст частично сокращен, сноски опущены.)