(Манипуляции с вазой, часами и дверью)

     I

     Интересное мне продолжение города, запустившего улицы в чернокнижие, продолжается речью хозяина лавочки, обращенной к черни его
усов:
     – Если сегодня явится мсье Собака, что нельзя исключать, поскольку он каждый день является мсье Собакой, а вычти его из дня – и в ночи завуалируется Собакой, тогда как день с золотой промоиной в собачьем месте...
     Но пока возможен смысл высказывания, а уже – за спиной господина Собаки, разносклоняемо устремленного в лавочку – с длинношеей треснутой вазой под мышкой, но ваза вся – шея, вся – неизвестность: длиннее или короче. Поп-папа-далось вам попадобное неподобие? Раз уже непременно обратить шею, не назначить ли вазой – летящую шею? да не в хлам – а на карниз экватора, летящую от тела к голове! – а они выщучивают сифон из лебедя с утекающей атласной подушкой, латинский эвиэт! Подскажите и цветики с такими иррегулярными стеблями – или ваза для зме... Впрочем, речь-то о господине Собаке, вид из последующего пальто. Господин Собака скорее чему-нибудь перпендикулярен, чем параллелен домам, обносящим его своей конституцией, чтоб попасться – на всякий случай – в обносках, не найти в господине Собаке и двух параллельных рук, им бы только пересекаться! Но всегда ли он – с вазой, есть пропорционально длине всегда. И сметать ли в суверенитет тело господина Собаки, включенное в исключения и отступления, каковые не исповедуют высь, но выспренны в смутные времена? Вероятнее утверждать: иные отступления просрочили господина Собаку. И реверс его лица из розовой смальты в разовых одуванчиках, и пейсы, реющие с кромки щек...
     Но путешествие у кого-нибудь на хвосте – хвастовство! Именно – не ходатайство. Скорее – заседание. Засевшим и некогда потешать путешествием свою тёшку, но – над тумбой парапета – длинноруко втереться в тенета и...тьфу! – над роза... проза... над прозоватой главой (чьим хвостом следуют) – прямо с транспорта свеситься в грядущее и закатить катаклизмы. А за скобками штор еще заначать варианты: ЛУКУЛЛОВ ПИР-РР(-рова победа). И – распоясываются пророками! А со спины, закусив восклицательные булавки, расшивают (расставляют) хвастовством себе жизнь. Я вижу, вижу ваши ухватки, лавируя между щипками на добрую память г-ну Собаке от Мирового Зла и щипцами улиц, расщелкивающих к перекрестку домишки, начищенные уличными орлами решки, почему и к моей жизни не прихвастнуть господина Собаку, не надставить содранными с него днями?
     И господин Собака – случайно хвастун. И хозяин лавки, куда целится господин Собака... о-о, я не знаю, что мишень продает, возможно и – меру... тогда хозяин – не хвастун, а сумасшедший, сумасшедший-то позволяет себе – уже по-пахански эпохально хвалиться! И мое хвастовство, наследующее прецеденту господина Собаки, составной наливной у(до-ста!)веряющему– произведение (урожай) моего междуполья... а поля – желающим сеять птиц, кто прицыкнет: не разлетаться!.. Хм, как славно, давайте выпьем!
     Кстати о... человечестве – не представляется ли вам плавающей суммой бутылей с посланиями, запечатанными до слепоты, ясно – метафорой корпускуленции? Видать, оно представляется кому-то другому.
     Но сгущая собой – строй закройщиков... то есть стройный крой пророков – фитильком крою: в зеркале ваших левых пророчеств – пророчества-то, право – б/у! Сняты с преамбулы хвоста – того нароста приватного прошлого при вашей ватной спине, хоть сами вы – чужой хвост, лицуете тающие лисы-пожары – на зайчатинку премудрости, а вбитый вами в мир гвоздок – гвоздем его программы, косящим шляпой с ваших плеч... я от прошлого ушел, я от будущего... только рвачи перелицовывают прошлое – будущим и рвутся наклонной плоскостью времени на высоту– в чемпионском саване, да пребудем неразрывно... эй, в самом деле – шампанского! Кстати о... значит – не донести послань-ица? Напротив – несите вечно! Нарядитесь болтливым маятником и несите о себе – направо-налево... а неужто вы с чем-то новеньким? Тем неспешней – старенькие разорвут! А покачаемся – да и... В том и фокус: останавливаются сами. Если хотят. И, выкраивая из синяков господина Собаки море отступлений, я отступаю от господина Собаки, но возвращаюсь – обчистить и отступиться, но вряд ли остановлюсь.
     Так утвердим и мелкие колебания исконно перпендикулярного господина Собаки над чьй-нибудь шеей или вазой, каковую тоже, как вахту, несет – и препутанно: в лавочку, хоть резонней ее оттуда вычеркнуть, но если лавочник – шельма-Мишель – сумасшедший...
     Уж он – с такой-то репутацией репы – всегда живет параллельно часовой стреле, вернее – живет не всегда, но мы случайно застали его как раз, когда он живет. И, спасая параллель от свойственного кутилам-часам цинизма, навязал ее себе на шею. И вообразил: галстук подписывает вокруг-де его де-белой репутации – дюжины нимбов на день! И восходит из лавочки на крышу – сеять нимбы с восхода до звезды. И так звездно рассеян по миру, что посеял – и кто сиятелен, и ждет от мира отражения – в скрижалях, в статных истуканах, в хамелеонах экивоков, эй, отражение – мое, возвратите-ка мое! Блудное, шатающееся, гуляющее отражение, напялившее меня плюмажем – и устряпывающее золу золотыми моими плюхами... И не смеет отлучиться с крыши – вхолостую лучиться в лавочке, и не смеет заложить себя брикетом в кубрик, но проклятое уже заложило меня, как часы, – в пространнейшую историю подробностей (лепное великолепие)!
     А мой предпоследний долг – шьет господин Собака над долгошеей вазой, отдать последнее – сему демиургу из уркаганов, где бы ни находился, но обычно находится мною на крыше – матрешечно любит принарядиться, когда мой габитус-габардинус бронируют заячьим Орденом Солнца, солнечным Орденом Святого Зайца...
     А пока не развяжется господин Собака – и мне не уколоть его последней восклицательной булавкой... и сидеть в путешествии (на хвосте господина Собаки, идущего мне навстречу), и этот поворот от финала – продолжение (золотое сечение) хвастовства.

     II

     Словом, лавка, куда, как в грядущее, устремлен господин Собака (голышами-тезисами моих пророчеств) – из бывших, но не прочь преставиться в новое время – моей тягой к перемене мест, что и перевьючиваю на господина Собаку, провожая туда, откуда я возвращаюсь. Он (непроницаемый в парении с тезиса на другой) ходит беззаветным зигзагом на сторону – словно подтвердить твердь сей версии мироздания, но, подозреваю, – пылит господин Собака, я, как подручный угодник из зеркала, проживаю – вдоль стеклянной стены, прихватившей карантин жизни. Этой вашей... знаменитой... любовью я отболел – рукопашные утехи, несерьезность, пастозная тоска! На отточенный и сверкающий сверлибр души вы подвешены беспардонной гирей тела – натурального и фигурального... и что странного в лавочных зигзагах, если лавочник – сумасшедший? Его влиянием схвачена и дорога! Из уличных прений пешеходов туда-сюда: – Ай, господин Собака отправился, конечно, не в щепетильно-фешенебельную среду, но раз уже вас не пресечь и руке Москвы – зачем вы достовернее удаляетесь, чем катитесь к лавке?
     А кто сказал, – отчехвостит господин Собака, – что я призван гас-конадой – в своды каменных знаний о сущем, в каковых вам – вольготно и параллельно прежним порядковым знатокам? Я жаден на кус изрядней – и от дороги! Чем длиннее дорога, тем шире жизнь, а чем жизнь короче – тем дорога дороже, но моей нищете одну бы цель: лавку! – а вы надуваете ей вторую – краткий курс, хотя внутренний голос стрижет мне: не лапай цель-девиц папы-Момента, если расположился демонстрировать собой – до следующего папы, наместника Веч-пч...пчхи! Посмотришь этих людей, так нет выше званий – дослужиться до календаря и разносить на лицах новолуние, притворите ваши уста – не задует мои речи!
     До вас не доносится, – шепнут мне в скважины ртов, – что улица, мечущаяся от господина Собаки, апеллирующая от его башмаков – к радикалам и к стрекачам, прискорбно юнее, то есть – статейно меньше собой, Собака клевещет на нашу улицу! И пройди ему номер с рук – а, к несчастью, пройдет и это,– и объявит великим босячье собачье поприще! Мы пойдем другим путем. Не за этим улицыным сыном – за отсутствием истины, скученным в его присутствие...
Ах, оставьте мне этот ваш путь, то есть – оставьте себе. Кратчайшую жизнь, прервавшуюся на цельнокройном господине Собаке, сыплющую в дыру золотое руно подножного зигзага. Я ли следую за ним, если разночтением улиц выводит – вас? Да зеленеют побеги ваших ног, чье пресечение клеветы – неминуемо, а мое – блуждает Собакой, но за правоту Вашей Несметности и жертвую себя – в исключение! И подшиваю беспутные наряды на лишние коленца улицы – к моему, дуси, досье.
     А продувная бестия-ваза?! – пройдутся прохожие лица.
     Продувная – шея, впрочем – и весь мир продувной. Предпочитаете – надувательство? Городишко, надутый высокой архитектурой – ареной провала пенатов в пеналы... сферу вашего распространения – до отказа надутую вами... и набалдашниками чьих-то голов, надутые хвастовством господина Собаки, как мышь на крупу, так выпьем, дутые и одутловатые, за неразрывность надувательства!
     А что до хозяина лавочки – в бескозырке «Сумасшедший», титулованный – на основании ню сиятельнейшей из глав, затем что мир – дутый мир! – с ней расходится... И Собака, ах-ах, расходился – в стороны от мира, да он ходит, как вы: по горизонтали! А я хожу – вверх! – кроют с крыши.
     Но чтобы сторонам потускневшего господина Собаки – вам и мне – в тщеславном рвении к потустороннему не погасить Сиятельство штемпелями рук – пусть отклоняется от исхода дня. Чтоб с утра – ваш и мой в дупель. А свой из нас ввечеру обернись вдруг – пророком... гля, взлетел на пальце в небо! Но от исхода в лавку господина Собаки им манежит пытливость – уже с утра. А высокий глас гегельмона напоминает мне синий небесный бархат – но пущен в сапожную бархотку: примерно отдраивать.
     И еще мне слышится: кто-то плачет. Но скорее – в виду, чем в связи с лавкой, где – веселье: старина-Мишель сам себе – и сума, и шествие на престол, и кукушьи и петушьи выкрики – стойко бессердечные, и двенадцать головок пушечных выстрелов, и запруда музыки – и зачем ему перистая прорва петушек? Но дальше на улице – точат слезки.
     А вдруг – я? Глупый вопрос: как я делаю утечку за лавочкой, когда курсирую? Вы-то понимаете: ТАМ (Тиберий, Август, Митридат) меня посадили значительно раньше (смотри: позже), а за господином Собакой я – сейчас.
     А зачем ему туда, куда отпето не спешит? – вновь сольются в шлагбаум солирующие лица.
Но тс-сс! То – Великая Тайна и вся жизнь... Тайна, Покров! Тут и завершить бы – под покровом жизни... но от куриных куда суть отхожа: от-куда прохвост господин Собака? Докладываю: от рудимента транспорта. Кто таков? Докладываю: связующее звено, связующее своим отсутствием – лавочника, кто – съехав на крышу – захватывает отсутствием господина Собаки все менее увязанные, но все более широковещательные вещицы.
     <...>

     V

     Но расходившись в хвастовстве господином Собакой – от хвоста до уклончивой лавки, пожалуй, доходчивее – до нового штурма, да превзойдет меня в лавочку господин Собака с его заношенной вазой.
     Каково? Состоять кавалером сопливки Войны, а когда она замещает старость – хрустально выкатиться из глазницы времени... ах, ах! Смотрите, смотрите! – возгласит дотянутый до лавочки господин Собака, осматриваясь. Возможно, в сей конспирации и процветает вся та настоящая вещь, каковую настоящим – подменили? Не прозрачно ли тем сиятельное отсутствие, вывернутое присутствием на крышу? Так выпьем за свет, протежирующий – тьме, или – за несомненность сомнительной минуты, зачерпнувшей бортом Вечность и... фуй, столь вульгарно оборотистой, что – смотрит в Вечность, а отражает... стойте опрокидывать, я не досказал, что еще опрокинуть!
     Тррах! Бом-ля-ля! О-ля-ля! Кукаре-ку-уу... – и с когтя льва по гузку омеги – сцена немая.
     Впрочем, я не абонирую обетованного абриса, – произнесет, наконец, господин Собака, – но остаюсь в родных пределах, с падшими – дать вам весть, что есть лучший мир – собачий!
     Неужели же мсье Собака не пошлет и меня – прямо в бой при исторических вершинах его штиблет, куда уже, вижу, бросил блистательные армады?! Ну-с, чьи экзерциции здесь громыхали?
     Чтоб вас так бросили дети, как я – мою вазу! – возопит господин Собака.
     И я некогда, мсье Собака, был завит– белокурой валторной... нет – перманентным солнцем! Скорее... желторотым, чем лимоннокислым... а рекомендуюсь ли – инфантом? В конце концов, не стойте у меня на дороге!
     Я не предполагал, что через лавочку проходит дорога...
     Представьте – дорога жизни! А ваша ваза была, извиняюсь, с ручками? Но подозреваю ее – в непроходимости большей, чем дверь...
     Отставьте от вазы свою дубовую сикофантку, доносящую всех и каждого...
     Скажите пожалуйста! Жизнь и та – великолепная дверь, а ваша ваза – не жизнь? Белоручка!
     Что это вы уснастили себя портьерой? – веско спросит господин Собака. – Не придется ли жарко?
     Это у вас – жар, огонь, республика Чад! Вы ловили вазу и не поймали, а я прохлаждался философствованием: а что есть – дверь, то есть – жизнь?
     И что? – заинтересуется господин Собака.
     А, просто неприличная вещь. Но раз ваза уже на ущербе – вас, возможно, утешит– провести со мной золотые часы...
     Бита ваза, а не часы! – напомнит господин Собака. И поручись, что вы проводите часы, а не ваши золотые проведут вас – лучше лоцмана!
     В сущности, мсье Собака, всякая вещь – не дверь, так часы. И самовлюбленно показывает, просто захлебывается – красноречием собственного рождения и вехой своей персоны. Вы показываете голодранку-Осень – при голой дранке, ясно, сподручней коптить рифмочки в жирандолях деревьев. И встали на демаркации... демаркационном тарараме бросовых флагов-листьев, за которые вам не выйти, да-с... рождены – тасовать лишь свои переливчатые пожитки! А я, как на духу, показываю время Стужу, кем и облачен – в царственный бархат окна и мира, числящегося – за моим окном, неотвязчивым от бархата, неотъемлемого от... и так далее.
     И предпочли коптить усы, – отметит господин Собака.
     Скромные стрельчатые указатели – где, мсье Собака, ежедневно искать созревшие к раскупорке тайны...
     И – как все у вас – обратные!
     Я не хотел сорить словами, мсье Собака, но вы уже бросили вызов...
     Вазу! Она-то и послужила выходом к... Таки дверью?
     И привела нас к подобной Тайне...
     А-а, и ваша Тайна отражает подобие чьей-то холеной физиономии, вменив настоящую выхухоль собственной...
     К пре-подобию, мсье Собака. Их предподобие мадам Фортуна тоже держала меандрического, как ваза, господинчика и тоже... В назидание же вам с вазой господинчик разжился двумя возможностями пожертвований – за цельность портрета при броске, именно – двумя благородными ручками, чью пару мадам и отскоблила – себе. Но за жертвованиями господинчик бездельно ощутился не при благородстве – и затеянной сварой обучил письму ногу! И бегло прописал коварство мадам, да-с, – миру! Доказую сим рецептом, решил вычурный господинчик, то есть – сим сбежавшим с пера великим омлетом... о-о – памфлетом! – повествующим о безалаберности мадам и низринутом и битом ею дребезгом – неком стоике, чья успевшая в каллиграфии нога разбежалась марафонским памфлетом – на скандальные действия мадам Ф., заручившейся неким оракулом... великим поэтом, коего конфузит, но, к счастью, под ним – пиитическая нога... тс-с! Надеюсь, вы понимаете, мсье Собака, дальнейшее развитие сюжета – Тайна! Ах, вы так огнеупорствуете – с вами действительно жарко! Правда, нынче я – слишком в мирских одеждах...
     И хозяин лавочки удалит от себя портьеру и предстанет в пурпурно-лазурном блеске витражных ромбов, возможно – накануне краеугольного разоблачения.
     В свете Тайны и позвольте успеть – направо или налево, шаркнет господин Собака, – этот свет – длиннее искусственного... скоропалительных коптилок, уж вы-то знаете – собаку съели! И покуда светит – и куда бы ни преуспеть, но меня уже нет...
     Как?! Смеете оставить меня с чистой совестью – в этой синюшно-кровавой клетке? В безрукавой памфлетке с мирным атласом вместо шерсти на спине?!
     Но пока моя жизнь – моя, возразит господин Собака, – почему я не могу ею прогуляться – туда-сюда... и вернуться жить там, где мне приглянулось?
     Эй, держите его, моя королевская стража! – крикнет Мишель Первый. – Он обобрал меня до нитки и захлопнул в свой шутовской наряд! Не хватает только бубна...

     VI

     В самом деле, не возвратить ли господина воистину Собаку – на божественно-солнечную улицу, не осенить ли – балконом, осиянным то ли плачем, то ли смехом, короче – процветающей розой? Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: истинно, вечным богиням она красотою подобна... или – сими строками уже слепо удлинил себя некто? И все бы господину Собаке уподоблять мир той и этой войне.
     Эй, господин Собака, – полюбопытствует Роза, – что вам будет за недонесение вазы?
     Тс-с! Это свернутый перешеек! – шепнет господин Собака. – Тс-с! Не стоит прохаживаться по перемычке вазы, по крайней мере – туда...
     А почему вас зовут господином... простите... Собакой?
     А потому что я, как собака, не желаю идти по следу. Что, конечно, ничтожный повод для пре-подобного имени...
     И солнце стоит над улицей, под балконом которой стоит господин Собака, как золотое око. Право, как хорошо, когда вас кому-нибудь видно! И разве этот длинный свет или взгляд не говорит вам – о чьем-то присутствии?
     И разве этот предлинный взгляд или свет не отливает вам – чьим-то отсутствием?..

     VII

     Обнаруженное в вазе стихотворение, от авторства коего господин Собака отрекся, поскольку оно более отнимает, чем прибавляет, поскольку настоящее – лишь подстрочник настоящего стихотворения господина Собаки.

          НА ДАТУ МЕЖДУ УСАМИ ТИРЕ

          Я вам помечу, почему часы
          вдруг навернули пошлые усы
          на фонды щек и ввергли свой овал
          в компресс скафандра, в карнавал невежд...
          но левый ус – короче, как ни вей!
          Ужо пошит из бархатных напраслин –
          и расплатился собственным нахрапом,
          чтоб иногда казаться правым.

          Часы-шпион, отъявленный часыщик, 
          он явочно напыщен и насыщен 
          нещадностью логических посылок: 
          огрех-миндаль, и крендель, и кандиль 
          (ишь, крендельными цифрами осыпан!). 
          Он нанят Вечностью – 
          за мной следить!

          Посыл посула: когтю от лисы. 
          (Возможно и: кишочкам – для росы). 
          А если все усатые – часы?

1991

(Из книги "В садах...")