Аркадий Драгомощенко

РЕЧЬ О ЮЛИИ КОКОШКО

 

Yet we remain within the limits of banalaty
unless we learn to test the strength and durability of these limits.
This option has been introduced without our participation,
but it has to be shared between the I and the Оther.

Александр Скидан

 

Санкционирование "изначально-природного", или же того, что находится в сфере "истинного", чаще происходит в акте манифестации приоритета "голоса".

Понятие "голоса" в словесности производится в метафизической области установления привилегий "настоящего" или его презентаций (спектр значений полагает одновременно истинность и время).

Наряду с чем выражение "свой голос" или "ни на кого не похожий голос" (список выражений можно продолжить), становясь прозрачной фигурой риторического обмена, обслуживает установление если не ценности самого литературного факта, то его "создателя".

Личность, автор, его/ее "я", облеченные метафорой уникальности, напоминает/ют о традиционных способах производства субъективности, когда "я" мыслится в оппозиции к "массам"; в чем нетрудно угадать привычное распределение известных ролей: массы, как неорганизованной материи, и субъекта - восходящего (стремление) к Форме, Полноте, Благу, Закону (после чего, по обыкновению, произносится слово Бог).

В одной из работ Лакан говорит о том, что высказывание Достоевского: "Если Бога нет - то все позволено" заключает в себе фундаментальное противоречие, поскольку, как продолжает он, очевидно, что "если Бога нет - то ничего не позволено."

В последнем предположении кроется обстоятельство, которое может быть описано так: любого рода трансгрессия не является оппозицией Закону (типа: действие/противодействие, культура/природа, и т.д), но есть исключение, содержащееся в репрезентации самого Закона, который отнюдь не подавляет, не запрещает, но лишь производит собственную неполноту (достаточно вспомнить известную теорему).

Неполноту, чье воплощение есть язык в самом своем неустанном действии - письме; не отделяющем мир от пишущего, но являющимся дистанцией, отдaляющей все от всего, или - пространством, где автор таинственным образом прекращает им быть (быть собой, автором или кем-то другим, например, кондуктором), выступая из области ночи в область дня, потому что, как пишет Юлия Кокошко:

"Ночью есть вероятность счастливых событий. И Эдем сей пуст, возможный максимум душ собран в доме именно ночью, а днем они разлетаются, выменивая себя на совершенную пустоту".

Если продолжить чтение, предложенном создающимися в процессе чтения (и что отчасти неверно) представлениями то - можно прочесть иное, добавочное, избыточное: ночь письма есть ночь вос(з)хищающего соединения множества голосов, где по определению не может существовать "единственный", "уникальный" голос, и если речь опять зайдет о таковом, то с запаздывающей легкостью мы будем вынуждены согласиться, что пишущий есть действительное средоточие ночи, средоточие всех голосов.

Однако, ночь счастья одновременно есть и ночь безудержного горевания, разлучения, и наряду с тем собственного, будущего забывания. Не таков ли воз - в отличие от швейной машины, "пожинающий" зонт, противогаз, шприц, etc.; воз, разворачивающий цепь метаморфоз поочередного воз-никновения, прочерчивающего перспективу поочередного "никновения" одного в другом:

"А на следующем возу, за сосульками, опять везли снег, мешки снега, ящики с гололедом, подушки с иголками и заборы предместий..."

Безусловно, пишущая, которой, в этот час внимания к ней, является Юлия Кокошко, намеревается сказать "сразу и обо всем" или, иными словами, стать всеми голосами (словами) - голосами реального забывения и неодолимо-фальшивого, как само письмо, воспоминания. Очертания фотографии расплываются. (Не станем забывать близость льда, иглы, ангела, рильке, попытаемся также не забыть и о заборах...),

Зрение неизбежно ставит вопрос о слухе

Но разве слух обращен к уникальности голоса? К его неповторимости? К божест-венности истины, которую мы очевидно не найдем в письме пишущей? Если бы наоборот, мы бы давно уже терли в руках каблограммы от великого Курицына или странной Роднянской. Увы, в руках мы ничего не находим. Мы вынуждены полагаться на себя.

Впрочем, так принято в Петербурге.

А вслед еще один правомерный вопрос: почему мы, или пусть, прежде всего, я, не имея ни того, ни другого, ни, наконец, чего-то вероятного третьего, решились отдать ей, Юлии Кокошко, преимущество, выраженное скромной премией Андрея Белого?

Здесь уместно сказать, что вручение этой премии обязано возможностям самой пишущей (мы остерегаемся слова "дар", как слова "дыра"), которая смогла сделать очень немногое, но, на мой взгляд, необыкновенно трудное - обойти, подобно шелковичному червю, (конечно же, опять Поль Валери!) препоны непроницаемого; точнее, найти возможности, которые считались заколоченными, наподобие заборов, закрытыми, невозможными либо навсегда присвоенными другими. Иногда жаль тех, кто, получив землю тотчас начинает рыть ее в поисках нефти...

Чаще всего в земле мы находим свидетельства лишь прежних подобных попыток.

Вероятно отсюда могут проистекать некоторые смутные досадности, о которых я бы не хотел упоминать, хотя по этой же причине я могу, допустим, сказать иное, а именно, что каждая вещь имеет вес, цвет, вкус, меру и время.

Вещь имеет множество других измерений, как и желание. Но отнюдь не бесспорно желание - измерить или иметь.

Каждая работа художника впитывает в себя невероятное количество измерений, ожиданий не-имения и не-желания.

Во всяком случае, когда-то мы так думали.

Иногда, ощущая в чтении работ Юлии Кокошко размокший вкус почти газетной бумаги сказок Андерсона (см. с изнанки поэзы Кибирова), чувствуя папиросную дрожь полуслепого Платонова, клюквенный грохот кровельной жести ОБЕРЕУтских пиров, угадывая несомненное письмо (одно единственное в собственном от него отречении) тому, кого любовь находит раньше, чем тело, я прихожу к заключению, что Юлия Кокошко получает сегодня знаки своего преимущества за неизъяснимо опасные и столь великолепные качества, которые отметил в начале уходящего века один писатель и без которых пишущий ничто:

- за "хитроумие, молчание, изгнание".

И, паче того, - за то хрупкое равновесие, которое Юлия Кокошко выдерживает между молчанием изгнания, изгнанием молчания и хитроумием, позволяющим ей об этом продолжать знать, не разрушая нужную работу сердца.