Игорь Булатовский

РЕЧЬ ПРИ ПРИСУЖДЕНИИ ПРЕМИИ АНДРЕЯ БЕЛОГО

Честно говоря, я не знаю, что сказать. Мне не хотелось бы придавать этому незнанию никакого пафоса, но, похоже, именно в «незнании-что-сказать» моя единственная заслуга перед русской литературой. Я отдаю себе отчет в том, что как «поэт» (в анкетном смысле, разумеется) я всегда действовал от незнания, непонимания, неосмысленности, даже безмыслия. Прибегал к стихам не от полноты, а от пустоты, не от избытка, а от недостатка, не от наполненности, а от опустошенности. Писал не для того, чтобы сообщить весть, а для того, чтобы ее услышать. Использовал слова, чтобы понять их значение. Всегда ждал «голоса» в голове, предвестия – первого слова, первой фразы – и строил от них это странное здание, растущее сверху вниз, из воздуха, ищущее свой фундамент, не знающее, сколько в нем будет этажей. И спускался внутри него по лестнице, чьи повороты для движения значили больше, чем ступени. Эти повороты между «маршами» стиха помогали понять, вернее, предположить, о чем это всё (не говоря – зачем). Ну да, рифмы, рифмы, со своим, вертикальным, контекстом – богатые, бедные, бедненькие, несчастные, тавтологические, разноударные, вывихнутые какие-то, ассонансные, консонансные, глагольные прости господи, ботинки-полуботинки (где-то я рифмую даже «вверх» и «вниз»). Я много писал что называется «квадратиками» (которые часто были, конечно, совсем не квадратиками а «кругами с крылышками»). Эти волшебные шкатулки безволия (ну или кабинки на чертовом колесе) – лучшее средство передвижения для таких «незнаек», как я. Возможно, моя история самая обыкновенная и очень распространенная. Но таинственным образом (пропустим множество важных для меня подробностей) это внутреннее безволие моей поэтической речи позволило ей, я надеюсь, постепенно стать речью в прямом смысле – человеческой речью, всеми своими физиологическими и синтаксическими средствами обращенной к человеку. Взятой у человека и возвращенной ему. Позволило ей стать разговором. Хрестоматийное: «С тех пор, как мы суть – разговор / И можем слушать друг о друге». А что такое разговор, как не незнание, становящееся знанием, иногда очень трудным, трудно добываемым знанием?
Весь этот кровавый, подлый год я пытался вести разговор о войне – я писал цикл, который называется «На конце языка». Я пытался вести разговор с разными людьми, в том числе и с теми, для кого русский язык стал символом ада на их земле. Я пытался вести разговор с русским языком – о его бессилии, его отравленности, его порабощенности, его надруганности, его стыдности и стадности. Но также и о его способности, его способах говорить об этом и о тех преступлениях, что совершаются на наших глазах его именем и во имя его. Стихотворением из этого цикла я хочу закончить свое выступление.

на конце языка
говорящего я зэка
серое море 
ничего нигде
на большой воде 
негде ласточке сесть
негде побегать мышке
родимая несть
ни дна ни покрышки