Кирилл Корчагин

РЕЧЬ об ИГОРЕ БУЛАТОВСКОМ

Сегодня Премия Андрея Белого вручается только за заслуги перед русской литературой, а в этом отношении заслуг Игоря Булатовского хватило бы на несколько литературных жизней. В последние годы, как все вы знаете, Булатовский возглавляет издательство «Jaromír Hladík Press» — казалось бы, маленькое, существующее во многом благодаря краудфандингу, и, тем не менее, уже открывшее перед читателями, уставшими от литературного фастфуда, целый мир, даже несколько миров. Что это за миры? Прежде всего, те, которые творили осколки большого модерна – Беккет, Хандке, Понж, Гомбрович. Миры, которые отчасти продолжают творить наши современники, выбравшие следование этому разнонаправленному конгломерату традиций – Полина Барскова, Дмитрий Гаричев, Василий Бородин. Это мир современной музыки (книги Эрвина Люсье, Владимира Мартынова, Джона Кейджа), за систематическое издание текстов о которой Булатовский взялся едва ли не первым. И многое другое: закоулки восточно-европейской литературы, великие новаторы и великие маргиналы, острова и материки. Когда я пишу эту речь, я смотрю на список книг Яромира Хладика и чувствую трепет от того, как из этих осколков (еще раз повторю это слово, в известной мере резонирующее со всем, что делает Булатовский) собирается удивительный калейдоскоп всего того в современной культуре, ради чего еще пока стоит жить и действовать. 

Притом, все перечисленное – это, пожалуй, самое простое, о чем можно сказать в связи с Булатовским. Одна из его литературных жизней, один из созданных им миров. Следующий мир во многом смыкается с миром Яромика Хладика – это мир переводов. Во-первых, с идиша: здесь Булатовский один из немногих, кто помог этой поэзии зазвучать по-русски,  Ицик Мангер в его версии – это, пожалуй, одно из самых удивительных явлений в поэтическом переводе по фактурности и пластике стиха. И, казалось бы, что может быть более противоположно этому идишскому модернизму, чем Верлен и Бодлер, которые в общем-то тоже давно находятся в сфере интересов Булатовского (хотя, подумав об этом, становится ясно, что и те, и те – проклятые поэты). Кажется, ни о Бодлере, ни о Верлене почти нельзя ничего сказать, нельзя предложить новый перевод, потому что он немедленно исчезнет среди многих прочих, ведь любой поэт, освоивший в общих чертах французскую речь, сразу же берется за Бодлера или Верлена. Но и здесь Булатовскому было, что предложить: своего рода практику смирения перед подлинником, очищения перевода от частой для переводчика увлеченности собственными открытиями. Может быть, наиболее заметно это на примере Бодлера, где Булатовский проводит тщательную работ реставратора, счищая с поэзии великого фланера налет времени, отделяя вечную риторику от переменчивой метрики, чтобы услышать за хором многочисленных русских переводчиков эхо подлинника.

И, наконец, Булатовский как поэт. Я говорю об этом в самом конце, потому что для меня поэзия Булатовского – самая сложная тема. Потому что это и один из тех голосов, к которым хочется прислушиваться сквозь года, интерес к которому не проходит, как это часто бывает с яркими новаторами, просиявшими, чтобы раствориться в небытии. Поэзия Булатовского каким-то странным образом совмещает в себе два противоположных качества – она звучит здесь и сейчас, в тон эпохе, но, в то же время, с годами наливается иными смыслами, приобретает новый объем. Общеизвестно, как трудно такое совмещение. Об этой поэзии сказано уже довольно много: о том, как акмеизм переплетается в ней с конкретизмом, как она вместе с очень немногими другими упорно продолжает петербургскую традицию, как Ходасевич в ней сошелся с Гором и Сатуновским, как она ничего не боится – в том числе вывернуть себя наизнанку, отбросить все то, за что ее любят и ценят, чтобы проверить себя на прочность. Излишне говорить, что такая смелость – одно из главных, пусть и редких поэтических качеств. 

Все эти три жизни Игоря Булатовского, если пытаться сказать о них всех вместе, кажутся чем-то цельным – одновременно и завершенным, и готовым прорасти новыми смыслами; они находятся в движении и открыты будущему, но уже сейчас смотреть на них со стороны – завораживающее переживание.