Ответное слово Льва Оборина 

Я хочу поблагодарить жюри за эту высокую награду. Я не собирался заниматься критикой, когда впервые, в 2008 году, написал рецензию на книгу Александра Левина для журнала «Знамя»; меня порекомендовал «Знамени» как автора Дмитрий Петрович Бак, за что я очень ему благодарен. Главной моей самоидентификацией было и остается представление о себе как о человеке, пишущем стихи. Но я рад, что пришел к критике — и сейчас постараюсь объяснить почему. Пересматривая ту свою рецензию 2008 года — довольно путаную, блуждающую без должного контекста, — я замечаю, что поиском этого контекста уже тогда был озабочен. Постепенно — под влиянием чтения и поэтических, и критических текстов, после нескольких лет преподавания истории литературной критики, и, конечно, уже тринадцати лет практики — я стал понимать, чем хочу заниматься в критике и какая критика для меня наиболее интересна. 

Персонаж одного любимого мной фантастического романа говорит: «Я, как обычно, сижу на заборе и не знаю, в какую сторону спрыгнуть». Критика — сама по себе поляризующая область: от дилетантского представления, что она в принципе не нужна, представляет собой дурную (завистливую, заумную, заведомо предвзятую) рефлексию, до цеховых требований большей жесткости или, напротив, максимальной корректности. Одна из важнейших задач критика — учитывать все эти мнения и вместе с тем не позволять им мешать своей работе, сбивать оптику. Так же, как и сопрягать несколько задач — разговор о конкретном явлении, случае, книге; утверждение того, что книга эта существует не в вакууме, а взаимодействует с прочим зачем-то говоримым; отсев, слишком часто мотивируемый нехваткой времени и личными триггерами. Впрочем, будучи по-монтипайтоновски перевернутой, эта мотивация превращается в «позитивную программу» интереса и поиска. 

Чем дальше я думаю о критике, тем больше она представляется мне гуманитарной картографией, причем критик работает с изменчивой картой. Здесь приходит на ум несколько аналогий, ни одна из которых не верна до конца. Можно сравнить критика со впередсмотрящим — но он при этом постоянно оборачивается назад. Можно со смотрителем маяка — но его странным образом интересует и происходящее на континенте. Можно с работником диспетчерского пункта — но он скорее не ведет самолеты безопасными курсами, а увлеченно или ревниво сравнивает показания своего радара с чужими. В конце концов, составление карты — это прочерчивание связей, заинтересованное и тщательное рассмотрение отдельных элементов и их соотнесение с тем, что происходит вообще, — разумеется, насколько хватает глаз. Разумеется, отчасти работа критика совпадает здесь собственно с работой поэта, писателя, деятеля литературного поля, огромной лаборатории, пользующейся вроде бы одним им тем же языком, части которого образуют констелляции и способны помыслить друг друга.

Еще один повод для расхождения — термин «филологическая критика». Как правило, под этим понимаются тексты, мало отличающиеся от научных работ, использующие академический инструментарий (вплоть до правил оформления), публикуемые в научных журналах. Мне же здесь в первую очередь вспоминается афоризм Сергея Аверинцева: «Филология есть служба понимания», а еще то, что в западной традиции литературоведение от критики довольно часто не отличают: и то и другое называется criticism. В блестящем романе Роберто Боланьо «2666» первая часть называется «Часть про критиков», хотя эти персонажи — явственные, рафинированные литературоведы, разъезжающие по конференциям. За дальнейшими разъяснениями по поводу терминологии я могу отослать к недавней прекрасной книге Сергея Николаевича Зенкина «Теория литературы. Проблемы и результаты», а про себя хочу сказать, что в моем случае — случае человека, имеющего филологическое образование, но не ученую степень, — филологичность — это как раз попытка обеспечить читателю понимание: что это, как это можно читать, с чем это можно сопоставить. Вполне ясно, что здесь уместна эссеистичность, более вольный стиль, чем в научной работе.

Мне хотелось бы думать, что тот корпус моих статей и заметок о поэзии, за которые мне присудили премию Андрея Белого, набрасывает в первом приближении карту или атлас современной русской поэзии — как это делают и работы моих коллег. Наши атласы не совпадают или совпадают лишь в общих чертах, потому что мы смотрели из разных точек, а формальные, темпоральные, политические, тематические очертания происходящего за это время менялись. «Облачный атлас», как называет это Дэвид Митчелл.

Заканчивая свою речь, я бы хотел еще раз поблагодарить жюри Премии Андрея Белого — а еще поблагодарить те журналы и ресурсы, сотрудничество с которыми позволяет мне где-то фиксировать мой интерес к чтению («Воздух», «Горький», «Знамя», «Новый мир», «Цирк Олимп», «Прочтение», «Октябрь», Colta и многие другие — спасибо вам). И, конечно, поблагодарить всех авторов, о которых мне довелось написать как критику, всех коллег, в диалоге с которыми я находился, и всех читателей, которые заглядывают в мои заметки.