Иван Соколов - СЛОВО О «НОСОРОГЕ»

С возникновения журнала «Носорог» в 2014 году легко отсчитывать литературную историю новой России, как бы случайно совпадающую с политическим порогом между постсоветским транзитом и посткрымским расколом. Семнадцать номеров и десять книг за истёкшее семилетие — таков итог практически неправдоподобного успеха. Журнал возник, вспомним, на выжженном поле медиа-костей: печатная периодика в России отправлялась на костёр с конца нулевых, когда одна за другой закрывались редакции и разделы «Культура». Расцвет «Носорога» пришёлся на годы политической реакции и общественной анемии, когда вдобавок ко всему ежеквартальные круги от Крыма по валютным водам подталкивали типографские цены всё дальше к облакам. Вместо того чтоб скромно исчахнуть, «Носорог» быстро превратился в, пожалуй, самый престижный литературный журнал в России.

Благодаря строгому соблюдению наложенных на себя обетов, которые одобрил бы сам св. Лойола, «Носорог» укрепился в самобытном табернакле, где экстаз деталей обрамлялся железной аскезой принципа. С одной стороны, с первого номера культивировалась вычурность дизайна: волнующие обложки, задушевная бумага, игра с читателем в украшения-подсказки — и над всем этим череда образов классической и новейшей живописи (почти всегда фигуративной). Это издание не для узкой группки буквоедов, удовольствовавшихся бы и ксероксом, — «Носорог» с самого начала должен был стать своим в художественных лавках, своим в ряду журналов-вельмож, таких как «n+1» или «The White Review». Литература должна была вернуться в стан контемпорари-арта. С другой стороны, амбиция подчинялась ограничениям своеобразного «кодекса аутиста». Журнал искал разного и нового читателя, но не терпел популизма и объяснительства — даже биографии авторов в нём табу. Под запретом был и дискурс цеха, любая экспликация литературных политик: никакой критики (максимум крошечные предисловия), никаких опросов/интервью, никаких презентаций. Стратегия журнала должна была следовать или не следовать из собственно публикуемых материалов: художественной прозы, поэзии, эссеистики и редкой теории. Пока отечественная публичная сфера декларативно политизировалась, в «Носороге» чурались любых заявлений активистско-идеологического толка. Наконец, в десятилетие, когда вся российская периодика ушла в интернет, «Носорог» первое время вообще соблюдал цифровой целибат.

С годами эти вериги полегчали, когда под давлением рынка редакция и оседлала онлайн-пьедестал в своих соцсетях, и опробовала новые просветительские форматы, такие как Школа издательского дела. Осторожные шаги были сделаны и в сторону социальной повестки: отказываясь жертвовать принципиальной неоднозначностью искусства, «Носорог» предложил читателям опосредованный, рефлексирующий подход к ключевым вопросам культуры. Новейшие дискуссии о политиках феминизма нашли свой отклик в работающих с телесностью и гендером 13-м и 15-м номерах, ковровой реификации советского прошлого противопоставлен «оттепельный» блок в 14-м выпуске, в фигурах одиночества и замкнутости в 16-м «Носороге» строился диалектический образ глобального локдауна.

Эти сложные сочетания открытости другому и самоограничения закрепили за изданием его уникальное место. Решительно отстраиваясь от консерваторов «Журнального зала», в своей эстетике «Носорог» наиболее очевидно наследует «Митину журналу». Публикуемые авторы либо принадлежат к утверждённому последним канону неофициальной литературы, либо находятся в прямом диалоге с ним. На книгах «KOLONNA Publications», в конце концов, выросла и редакция и аудитория журнала. Движение «Носорога», однако, производится в собственных направлениях: в сторону большего маньеризма, большего академизма и большей универсальности, чем это свойственно проектам Дмитрия Волчека (особенно в последнее время). Эти векторы размещают «Носорог» в координатах большой новейшей литературной сети, куда входят издательства «Новое литературное обозрение», «Издательство Ивана Лимбаха», «Garage»/«V-A-C», магазины «Фаланстер», «Порядок слов» и др. Родство интересов и социальная близость связывают журнал и с проектом [Транслит], но «кодекс аутиста» и обеспеченная непростыми финансовыми альянсами визуальность скорее отмежёвывают их от ангажированной идеологии, тяжеловесного интеллектуализма и краудфундированного существования альманаха.

Своеобразие «Носорога» можно отнести на счёт бэкграунда его создателей. Социальный капитал и художественные установки трёх редакторов уходят корнями в их предыдущие проекты. Работой Кати Морозовой в бодром интеллектуальном глянце нулевых («Prime Russian Magazine») можно отчасти объяснить высокий статус журнала в богемной среде и его ориентацию на союз с современным искусством; «OpenSpace» и затем «Коммерсантъ-Weekend», где подвизается Игорь Гулин, что-то говорят о глубоких связях «Носорога» с профессиональным литературным сообществом, как и о свойственном Игорю интересе к лиминальным зонам литературы; выпускавшаяся Станиславом Снытко «Русская проза» самый прямой предшественник «Носорога» — именно там выковывался широкий круг авторов, работающих в разных жанрах на пересечении отечественных и западных традиций «длинного» двадцатого века. Такие вешки, как «вторая традиция» или «миноритарный канон», неслучайны для всех трёх редакторов и с точки зрения их научных интересов: Сергею Ауслендеру был посвящён в своё время диплом Кати Морозовой, Константином Вагиновым многие годы занимается Игорь Гулин, а Станислав Снытко в настоящее время уже второй раз работает над переизданием романа Андрея Николева. География этого модернизма говорит сама за себя: пусть штаб-квартира «Носорога» и в Москве, но, учитывая другие две вершины — Венецию и Беркли, — сходится редакторский треугольник явно в Петербурге и в петербургском видении модерна.

Успех журнала, разумеется, в создании не существовавшей до него аудитории. На закате нулевых пропасть между современной литературой и новым досугом горожан, которых тогда называли «хипстерами», казалась непреодолимой. Наряду с другими вышеназванными институциями именно «Носорог» внёс значительный вклад в обновление актуальности художественного письма. Сигналом славы для первых номеров журнала стало их появление в авторских бутиках одежды и кафе миллениалов. Сегодня видно, что история «Носорога» упредила и даже подготовила возникновение таких новоиспечённых кумиров юношества, как «Подписные издания» в Санкт-Петербурге.

Притягивала читателей непроговариваемая и эклектичная программа «Носорога», которую я бы определил как новое понимание того, что́ такое высокий, поздний и пост модернизм в их современной проекции. Конкретнее я бы сказал, что «Носорог» предложил своим читателям новую «эстетику аффекта» — кропотливое исследование как материальности, так и трансцендентности формального момента, производящее в адресате совокупность невыразимых ощущений. Аффект, как известно, более мелок, абстрактен и странен, чем воплощаемые в речи эмоции (гнев, радость, тоска), его интенсивность нельзя поименовать ни одним словом. Это хорошо видно в возможно единственном программном заявлении редакции, где объяснялось, что название журнала имеет в виду не только привычное нам животное, но и «воображаем[ый] обра[з] единорога — неуловимо[е] и чудесно[е] [с]редоточие символов бисексуальной красоты и противоядия от внешнего мира, столь сильно желанного для людей-охотников». Образ «Носорога» напоминает о трёх главных аффектах современности по Сианне Нгай: «милота», «ебанутость» и «занятность», — возможно с лёгким отпечатком посткэмпа. Сюда и ненавязчивая ретромания журнала, и квир-соблазнительность его изображений, и лёгкий мистицизм с уклоном в спонтанную эзотеричность, и фетишизирование деталей на пышных поверхностях, и пристрастие к маргиналиям. «Носорог» может ссылаться на барокко и средневековье, но его аффектация — это форма современности. В аффекте «носорожности» осторожно сообщаются индивидуальное и социальное.

В более общем смысле аффект «Носорога» вписывается в важную парадигму модерна — перед нами заново утверждённый примат художественного над дискурсивным. Журнал никогда не спорил, а в частном порядке даже солидаризировался с основным кредо новой эпохи: «Личное есть политическое». Вместо того, однако, чтобы подчинять искусство требованиям той или иной общественной идеологии, вся практика «Носорога» представляет собой борьбу за непрямой, но принципиальный потенциал художественного, возвышенного, эстетского как освободительного. Именно так я понимаю строчку из Нормы Коул, опубликованную в моём переводе в последнем выпуске журнала: «невидимая речь не онемеет».