Александра Петрова
Речь при получении премии

Как известно, у любой медали есть, по меньшей мере, две стороны. На романе «Аппендикс», моей третьей книге, попавшей в короткий список премии Андрея Белого, для меня навсегда закончатся надежды и гадания, сможет ли и следующая оказаться среди избранниц. И хотя к чувству захлопнувшейся двери примешивается еще и боль, оттого что, попав на своеобразный Белый Олимп имен, ни сейчас, ни завтра я уже не смогу увидеть некоторые лица, которым эти имена принадлежат, в этот момент радость превосходит все остальные чувства. Утверждение, что никакая другая премия не могла бы меня столь обрадовать, как эта, будет не только продолжением традиции. 

Идея литературных премий имени того или иного писателя – вещь недавняя, она возникла на заре переворачивающего все привычное двадцатого века. Теперь не от имени божества, триумфатора, императора или короля стали награждать победителя, а от имени мыслителя, писателя или поэта, которые как бы замещают собой какую-нибудь Минерву или Анну Перенну. И не менее, чем Марс для Салиев, распевающих ему свои загадочные Кармены, Андрей Белый, от имени которого даются премии, – сакральное существо для тех, кто, как я, полюбил его навсегда с первого же прочтения. Оказаться среди тех, на кого он через посредников, своеобразных жрецов, обратил свое внимание, – великая честь, тем более что имена некоторых лауреатов этой премии, точнее, то, что они сделали или продолжают делать, для меня – это сигнальные флажки, поднимаемые над дружескими судами странников. 

Разделять иных на поэтов или прозаиков мне представляется архаичным. Так, вслед за своим великим соседом по городу, отчасти вдохновившим меня на роман, я могла бы назвать то, что у меня получилось, поэмой, продолжающей циклы моих стихов. Эпика всегда волновала меня. С конца ХХ века она буквально ворвалась в нашу жизнь, и не замечать ее невозможно, но в контексте моего романа мне было также дорого сияние мозаичных абсид эпохи Каролингов, где множество не отменяет яркости деталей, и многоголосье средневековых ораторий. Еще больше меня влекла оратория, введенная Филиппо Нери, где первый голос мог исполняться посменно любым присутствующим, которыми были, в основном, уличные, бездомные мальчишки, потерявшие родителей во время страшного набега ландскнехтов в 1527 году. У каждого принимавшего эстафету голоса была своя окраска, свой тембр и глубина. В своем тексте я пыталась поддерживать это шероховатое несовпадение, отсутствие явного центра или протагониста, уникальность индивидуального опыта, нерастворимого в общей судьбе. Опыта, связанного с прошлым, с памятью и с огромной историей той или иной страны или общества, к которым индивид, оказавшийся за их пределами может быть иногда даже равнодушным, но которые, однако, он не может преодолеть, вынужденный лишь претерпевать их, тащить на себе, как котомку или панцирь, теряя ориентиры, определяющие его личность, еще и потому, что два (или более чем два) языка, звучащие в одном и том же человеке и действующие через него, могут обернуться молчанием или оказаться весьма неслаженными между собой. Они могут быть призрачными, фантастическими, но недостаточными, чтоб стать соломинкой для утопающего в Mare Nostrum, Нашем море, как стали называть древние римляне Средиземное море с момента захвата его островов. Интересно, что это название вернулось в эпоху итальянского национализма и новой колониальной лихорадки. Эпоха и человек оставляют следы в языке. Иногда легкие, иногда лукавые или кровавые. Несоответствие вещей и названий, случайность языкового эквивалента особенно ощущается тем, кто сам находится на перепутье, вне определенного и явного, как герои пиккарескного романа, где сама промежуточность, авантюрное странничество становится сюжетом повествования. Крайность в порядке вещей, когда человек на краю, когда он оказывается sulla margine, когда он маргинален и находится на обочине между ночью и днем, мужским и женским, своим и чужим, детским и взрослым. Провести пунктир переправ между этими островами способно лишь сострадание или попытка взглянуть на них с какого-то другого угла, постоянно ударяясь об углы конфликтов (от con-fligere, con-, cum- – вместе, flictus – удар, сотрясение, врезание друг в друга, то есть взаимо-сотрясение, взаимо-проникновение). И конфликт между жанрами и формами, между поэзией и прозой, исследованием, дневником, вымыслом и документальным свидетельством – тоже один из путей ориентирования на незнакомой местности.

Благодарю всех тех, кто был со мной рядом во время моего блуждания по полям марсовым, лингвистическим, елисейским, на полевых работах, продолжавшихся несколько лет, во время встреч с людьми, продавшими свою тень за полушку в обмен на то, что им казалось в ту секунду роскошью, а также тем, кто оценил этот бесконечный процесс, своей оценкой придав ему, возможно, и не предполагавшуюся законченность.