Михаил Эпштейн
СТЕРЕОЭТИКА: ДВОЙСТВЕННОСТЬ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ И «АЛМАЗНО-ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО»
1. ОТСРОЧЕННОЕ МУЖЕСТВО
Вряд ли в истории последних десятилетий, по крайней мере в России, найдется общественно более значимый пример мужества, чем жизнь Александра Солженицына. Но если бы это мужество работало всегда без отказа, стало бы автоматической, нерассуждающей отвагой, Солженицын вряд ли дожил бы до того времени, когда, подкрепленное литературными свершениями, оно получило всемирный отзыв. В первой главе «Архипелага ГУЛАГа», «Арест», приводится эпизод, когда автора, боевого офицера, арестовывают в 1945 году на линии фронта и везут на Лубянку. У него не находится мужества сопротивляться, по крайней мере крикнуть, предупредить сограждан.
«...Почему же я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту?
Я молчал в польском городе Бродницы, но, может быть, там не понимают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока – но, может быть, поляков это все не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск – но она была малолюдна...
А теперь я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами поднимаются густо уставленные москвичи. Они, кажется, все смотрят на меня! они бесконечной лентой оттуда, из глубин незнания – тянутся, тянутся под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины – так что ж я молчу??!..
А у каждого всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав, что не жертвует собой...
А я – я молчу еще по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне все равно мало – м а л о! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек – а как же с двумястами миллионами?.. Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам...
А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю.
И еще я в Охотном ряду смолчу.
Не крикну около «Метрополя».
Не взмахну руками на Голгофской Лубянской площади...» [1].
Солженицын поступил благоразумно, но совесть продолжает мучить его. Между двумя добродетелями: мужеством и благоразумием – трудно найти срединную точку равновесия.
То, что Солженицын тогда смолчал и почти тридцать лет спустя все еще продолжает себя за это судить, не может быть нравственно оценено в рамках того эпизода, но требует расширения на всю солженицынскую жизнь. Вообще в этической оценке время течет назад, будущее бросает свет на прошлое. Оценить молчание Солженицына 1945 года можно, только услышав его крик 1973 года, крик, называвшийся «Архипелаг ГУЛАГ». Если бы смутно почудившееся ему в 1945 году: что он крикнет правду двумстам миллионам – так и осталось благонамеренной фантазией, заглушающей голос совести, – один суд. Если же, как мы знаем, «чудо» стало явью, то не-кричание, позволившее Солженицыну сохранить жизнь и укрепить голос на дальнейший крик, есть необходимый и морально оправданный выбор.
Перед нами вырастает такая странная, двусмысленная категория, как отсроченное мужество.Может ли момент мужества быть перенесен на потом? В этом кроется большой моральный риск. Во-первых: а хватит ли у тебя мужества сделать позже то, чего не можешь сделать сейчас? Во-вторых: а сохранятся ли те обстоятельства, которые требуют мужества, или оно девальвируется по мере благоустройства и демократизации общества? То мужество, которое в трудный час стоило миллион, в легкий час окажется ценой в копейку. Как говорит Аристотель, «мужество проявляется не во всякое вообще время, а в то, когда страхи и опасности ближе всего» [2]. Отсроченное мужество – как отсроченный долг. По нему накапливаются проценты. Оправданием немужества в прошлом может быть только еще большее мужество в будущем, общественно более весомое мужество.
Вообще отсрочка, столь важный термин современной деконструктивной философии (differance значит одновременно «различие» и «отсрочка»), не есть простое перенесение на потом, откладывание того, что может так никогда и не произойти. Отсрочка второго пришествия вовсе не значит, что оно состоится таким, каким оно ожидалось 2 тысячи лет назад, только в другой момент времени. Отсрочка – это накопление ожидания и значения, это воспитание и созревание в тиши, это рост тех молчаливых ценностей, которые не были предъявлены раньше, чтобы своим приумножением оправдать перенос на будущее. Стоимость отсрочки велика, и в случае Солженицына она оправдалась.
2. СТЕРЕОЭТИКА
Есть два полюса среди добродетелей: самоотдача и самосохранение. Мужество, щедрость, жертвенность – действовать во имя других, отказываясь от себя. Благоразумие, осторожность, бережливость – сохранять, выращивать и приумножать себя. Иначе и жертвовать нечем, нечего отдавать другим. Какая стратегия окажется морально выигрышной, невозможно заранее предсказать, это зона полнейшего риска. Можно отдать себя, не успев себя еще взрастить, – отдать почти задаром. И можно всю жизнь взращивать, укреплять, лелеять себя – и так и не дожить до акта отдачи. Примеры-эмблемы у нас в близкой исторической памяти. «Парнишка кудрявый 17 лет», отдавший свою жизнь «за рабочее дело», а точнее, за власть убийц и демагогов, за то, чего он не мог понять и оценить и что было недостойно его подвига. И маститый писатель, всю жизнь ждавший того часа, когда можно будет высказаться смело и безбоязненно, – и не оставивший после себя ничего, кроме многотомного собрания сочинений в жанре «чего изволите»...
Один из самых влиятельных постулатов в истории этики восходит к Аристотелю: добродетель – это середина между двумя порочными крайностями. «...Избыток и недостаток присущи порочности (kakia), а обладание серединой – добродетели» [3]. Казалось бы, верная путеводная нить: не будь трусом – и не будь безрассудным смельчаком; а то, что посредине между этими дурными крайностями, это как раз и есть зрелое, осмотрительное, рассудительное мужество.
Однако всегда ли между двумя крайностями можно найти место для одной-единственной добродетели? Сам Аристотель показывает, что между двумя крайностями может быть несколько середин. «Серединою же по отношению к нам я называю то, что не избыточно и не недостаточно, и такая середина не одна и не одинакова для всех» [4]. Одна середина больше отстоит от одного края, а другая – от другого.
Если излишек боязни – это трусость, а недостаток боязни – безрассудство, то между ними размещаются и две середины, две добродетели: мужество, которое дальше отстоит от трусости, и благоразумие, которое дальше от безрассудства. Диапазон нравственного поведения не фокусируется в одной центральной точке «правильного поступка», а описывается большим ценностным промежутком между мужеством и благоразумием. Точно также между двумя пороками: скупостью и расточительством – размещаются две добродетели: щедрость, которая дальше от скупости, и бережливость, которая дальше от расточительности. В нижеприведенной схеме по краям располагаются два порока, а между ними – две добродетели:
Безрассудство – мужество – благоразумие – трусость
Расточительство – щедрость – бережливость – скупость
Бесстыдство – прямота – скромность — ханжество
В языке нет слов и понятий, чтобы точно центрировать добродетель, но есть дополнительные пары понятий, между которыми остается большой промежуток для свободных действий, – нравственный континуум, волновая функция доброго: между щедростью и бережливостью, между мужеством и благоразумием, между прямотой и скромностью, между жизнелюбием и воздержанием.
Как есть стереомузыка и стереокино, которые доносят объемные образы звуков и предметов, так есть и стереоэтика (от греч. stereos – объемный), исходящая из раздвоения добродетелей, из невозможности единственно правильного морального выбора. Развертываясь в размытости ценностного поля, стереоэтика вводит принцип совмещения разных нравственных перспектив,подобно тому как зрение совмещает две разные проекции предмета и только поэтому воспринимает мир объемно, рельефно. Двоенравие в этике – то же, что двуязычие в культуре: способность переводить мысль или ценность с языка на язык. Стереоэтика – нравственная зрячесть, «двуглазие», стереоскопия, обусловленная совмещением двух разных знаковых моральных проекций одного поступка: отвечая критерию бережливости, он опасно приближается к скупости, а взывая к чувству щедрости, может обернуться расточительством. В этой двойной системе координат и блуждает наше нравственное чувство, никогда не находя полного успокоения, точки идеала, абсолютной середины.
Щедрость и бережливость, мужество и благоразумие можно назвать со-добродетелями, и они так же необходимы этике, как правая и левая рука организму, а правое и левое полушарие – мозгу. Возможно, что с различием этих двух полушарий, с врожденной асимметрией мозга связана и двойственность моральных принципов. Через призму со-добродетелей мы постигаем нравственные ценности смещенными друг относительно друга – и одновременно совмещаем их в одной перспективе, как объем добродетели, который никогда нельзя полностью воплотить в одном поступке, но только в серии поступков, сочетающих в разной степени мужество и благоразумие, прямоту и скромность, смелость и смирение. Без попытки совмещения с другой добродетелью, своей парой, любая добродетель переходит в порок. Расточительность – это щедрость без бережливости, скупость – это бережливость без щедрости и т.д. Порок – это именно одномерность, отказ от стереоскопического восприятия вещей, нравственная одноглазость.
3. МУДРОСТЬ И СОВЕСТЬ. ПРОТИВОЗОВИЕ
Наконец, есть две «сверхдобродетели», которые как бы регулируют отношение между со-добродетелями: мудрость и совесть. Мудрость – это метауровень морального самосознания, которое взвешивает и соотносит ценности самоотдачи и самосохранения в каждый момент времени, подсказывая способ наибольшей ценностной самореализации. Мудрость нашептывает слова мужества в моменты малодушия и нашептывает советы благоразумия в моменты героического безрассудства.
Другая метаэтическая категория – совесть. Она тоже регулирует отношения между со-добродетелями таким образом, чтобы, склоняясь к одной из них, не впасть в крайность порока. Бережливому совесть напоминает о щедрости, чтобы он не впал в скупость; а щедрому – о бережливости, чтобы он не впал в расточительство. Но, в отличие от мудрости, которая веселится на путях к целому, совесть болит и мучится оттого, что не в силах достичь полного равновесия добродетелей, поскольку добродетель как таковая недостижима. Есть добродетель мужества или добродетель терпения, но нет добродетели вообще. Если мудрость есть нравственная катафатика, поиск гармонии и соединения добродетелей, то совесть есть нравственная апофатика, чувство невозможности такой гармонии и «угрызения», происходящего от такой ущербности. Мудрость встает над противоречиями, примиряет их; совесть мучается противозовиями и не может их разрешить. Мудрость – орган веселья... Совесть – это орган страдания, который здоров, когда болит.
Противозовие – этическая категория, указывающая на раздвоение совести, раздираемой противоположными побуждениями, двойственностью самих добродетелей. Если противоречие – это категория логическая: две речи, два довода, которые стоят друг против друга, то противозовие– это категория моральная, поскольку предполагает два разных побуждения, стремления, порыва. Есть два зова, который слышит человеческая совесть. Один – зов-призвание, а другой – зов-отзывчивость. По отношению к себе есть долг воплощения и приумножения тех даров, которые тебе даны от рождения. По отношению к другим, близким, современникам, потомкам, спутникам по жизни, братьям по человечеству – долг сострадания и взаимопомощи. Нам поручены ближние – и вручен наш собственный дар, который мы должны воплотить.
Противозовие незаметно заложено и в таком сильнейшем призыве: «возлюби ближнего как самого себя». Как я могу возлюбить ближнего, если я не люблю себя, если не могу перенести на другого то ощущение единственности, бесконечной важности, драгоценной незаменимости и неповторимости, о котором я узнаю первоначально из опыта отношений с самим собой? Чтобы возлюбить ближнего, я должен сначала возлюбить себя, а возлюбив себя, могу ли я «изменить себе» с ближним? На почве этой заповеди возникает самый настоящий любовный треугольник, трагедия ревности, поскольку я должен равно возлюбить себя и другого и не могу не мучиться ревностью к этому другому, которого должен возлюбить наравне с собой. Эти муки ревности нераздельны с муками совести: в них поочередно побеждают то «я», то ближний.
Таковы две этически требовательные реальности, в которых мы застаем себя: данность других и данность дара. Самоотдача и самореализация. Отдаваясь одному долгу, легко пренебречь другим. Отзывчивость и призвание, как правило, не могут не противоречить друг другу, и это противозовие и составляет ту маету души, ее «маятниковое» раскачивание, которое называется муками совести.
Есть и такие редкие люди, у которых призвание и отзывчивость составляют одно, люди с этическим призванием и профессиональной отзывчивостью, такие как Альберт Швейцер, Януш Корчак, доктор Федор Петрович Гааз (1780-1853). Но для большинства людей призвание и отзывчивость – это два совсем разных зова.
Высшая нравственность – это совмещение двух метаэтических способностей: мудрости и совести. Но точно так же, как и те со-добродетели, которые мудрость примиряет, а совесть не может примирить, так и сами мудрость и совесть составляют две метаэтические со-добродетели, между которыми трудно, вопреки совету Аристотеля, «попадать в середину» [6]. Мудрость говорит одно, совесть другое. Вряд ли возможно, нацелившись в добродетель, попасть в ее сердцевину, как стрелок попадает в яблочко. Такой точной середины нет среди добродетелей, которые постоянно двоятся, требуют выбора, раскаяния, нового выбора, мудрых решений – и угрызений совести.
4. РАЗНОСТНАЯ ЭТИКА. «АЛМАЗНО-ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО»
В плане стереоэтики можно переосмыслить и дополнить «золотое правило», древнейшее воплощение нравственной мудрости человечества. «Золотое правило» независимо формулировалось и Конфуцием, и еврейским мудрецом Гиллелем, и Иисусом в Нагорной проповеди. «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки» (Матфей, 7:12) [7]. Отсюда и заповедь «не делать другим того, чего себе не хотите» (Деяния апостолов, 15:29). «Золотое правило» основано на взаимности, оборачиваемости человеческих воль и нужд и в конечном счете на том, что объединяет людей, на их идеальном тождестве. Как я должен вести себя по отношению к другому, так и другой должен вести себя по отношению ко мне, и наоборот.
Следует заметить, что «золотым правилом» сумели вооружиться и человеконенавистнические системы, проповедники которых, духовно разрушая себя, преуспели и в разрушении других, следуя тому же закону морального равенства. На «золотое правило» ссылается в своей «Декларации прав человека» Робеспьер, казнивший тысячи своих соотечественников и затем сам казненный. Гракх Бабеф, устроитель «Заговора равных», доказывавший, что превосходство таланта и предприимчивости является лишь химерой и благовидным обманом, тоже опирался на «золотое правило». Конечно, нельзя возлагать вину на моральную максиму за злоупотребления ею, но, видимо, сама форма отождествления, «оборачиваемости» объекта и субъекта нравственного действия должна быть переосмыслена в свете революционных и тоталитарных движений XVIII-ХХ веков, с их постулатом равенства. Этика тождества нравственного субъекта и объекта должна быть дополнена признанием их нетождественности.
В основе «золотого правила», как впоследствии и кантовского категорического императива, лежит заменяемость нравственного субъекта: следует поставить себя на место кого-то другого, поступать так, как он поступил бы с тобой согласно твоим желаниям, или поступать так, чтобы другие могли принять в качестве образца максиму твоего поведения. В этом самая суть классического понимания нравственности: ты подлежишь как объект тем же самым действиям, которые производишь как субъект.
Но это лишь первая эпоха нравственного самосознания, продлившаяся тысячелетия. Все настоятельнее возникает новая потребность: исходить при определении нравственного закона из абсолютной единичности, незаменимости каждого нравственного субъекта. Высшую ценность представляет не только мое подобие другим, наша общая человечность, но и мое отличие от других и их отличие от меня. Задача стереоэтики именно в том, чтобы соединить эти два нравственных фокуса.
Возможна ли этика, которая учитывала бы именно разность людей, вступающих в нравственное отношение, их несводимость друг к другу? Здесь вспоминается новозаветное учение о различии духовных даров: одному дается слово мудрости, другому – слово знания, этому – вера, тому – чудотворение, иному – разные языки... (1 Посл. к Коринфянам, 12: 4--11). «Служите друг другу, каждый тем даром, какой получил, как добрые домостроители многоразличной благодати Божией» (1 Петра, 4:10) [8]. Именно это различие даров лежит в основании разностной, дифференциальной этики, которую можно выразить в следующем принципе:
Поступай так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других людей.
То, что могу я, никто в целом мире не может сделать вместо меня. И если есть в мире люди, способные лучше меня играть на скрипке или писать поэмы, то уж точно никто лучше меня не сможет позаботиться о моей матери или моем ребенке, о моем друге или моем саде. Для подавляющего большинства людей фокус нравственного действия, сфера их незаменимости сосредотачивается в «ближнем», но этим ничуть не умаляется единственность их призвания. Высшую нравственную ценность представляет именно мое отличие от других людей и их отличие от меня, отличие каждого от каждого. Задача в том, чтобы обобщить и вывести в качестве всеобщего закона именно это право и долг каждого отличаться от каждого.
Делай то, в чем нуждаются другие и чего на твоем месте не мог бы сделать никто другой.
В «осевую эпоху» (VIII-II века до н.э.), когда, согласно Карлу Ясперсу, закладывались основы универсальной, сверхплеменной, общечеловеческой морали, установка на различия могла расшатать и разрушить эти основы. Однако теперь очевидно, что только этика всеразличия может спасти от релятивизма как чисто отрицательной реакции против традиционной морали, ее универсальных норм и канонов. Человеку не удается до конца поставить себя на чье-то место, обобществить свое «я» – и потому он начинает осмыслять свою субъективность как вне- или антинравственную, как право на вседозволенность.
Между тем именно эта несводимость единичного к всеобщему и может стать источником новой нравственной энергии, изливающейся в мир не по старым, пересохшим руслам. На эту тему много размышляли русские философы – Н. Бердяев, Л. Шестов, М.Бахтин, который в своей «Философии поступка» строит этику «долженствующей единственности»: «То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность наличного бытия – нудительно обязательна. Этот факт моего не-алиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования поступка...» [9]. Нравственно – делать для других то, чего не мог бы сделать никто другой вместо меня, быть для других, но не как другие.
Скрипач приносит наибольшую пользу людям не тогда, когда, мобилизованный на трудовой фронт, берет в руки лопату или топор, а когда берет в руки смычок. Конечно, рубя деревья на дрова или вскапывая грядки под картошку, он мог бы принести практическую пользу обществу, но в обычной ситуации рубить и копать может каждый. И только в редкой ситуации – например, когда мужское население истреблено и способность копать или рубить становится уникальным даром – скрипач этически обязан делать то, чего вместо него не может сделать никто другой. Обязан уже не социально, а именно этически – не для общества, а для замерзающих, голодающих, гибнущих. Уникальность, а не только универсальность есть мера нравственного действия.
Отсюда такие формулировки, отнюдь не отменяющие всеобщности «золотого правила», но вставляющие в его «золотую оправу» драгоценный камень индивидуального дара, «алмазный» критерий единственности:
Лучший поступок тот, в котором наибольшая способность одного отзывается на наибольшую потребность другого.
Делай то, чего могли бы желать все, включая тебя, и чего не мог бы сделать никто, за исключением тебя.
Два вопроса образуют критерий нравственности:
1. Хотел бы ты сам стать объектом своих действий?
2. Может ли кто-то другой стать субъектом твоих действий?
Лучшее действие то, которое согласуется с потребностями наибольшего и возможностями наименьшего числа людей; действие, объектом которого хотел бы стать сам деятель, но субъектом которого не мог бы стать никто, кроме него самого. Первый критерий – универсальность морального действия, второй – уникальность. Мораль невозможна без того и другого. Следовательно:
Действуй так, чтобы ты сам желал стать объектом данного действия, но никто другой не мог стать его субъектом.
Делай то, что каждый должен был бы сделать на твоем месте, но чего никто не может сделать вместо тебя.
Мораль – подвижное равновесие нормативного и индивидуального, причем в «алмазно-золотом правиле», приведенном выше, именно индивидуальное различие оказывается нормой поведения, именно непохожесть между людьми и оказывается основанием их общности.
Предлагаемый здесь двойной критерий нравственности – это мера сочетаемости даров и нужд, единственности и востребованности. Так закричать, как мог закричать Солженицын на эскалаторе, в принципе мог бы всякий, хватило бы дыхания в легких. Общество испытывало потребность в таком крике, но чтобы такой крик мог прозвучать на 200 миллионов, даже шире, на весь земной шар, для этого нужен был именно Солженицын, и не такой, каким он был в 1945 году, а каким он стал в 1960-1970-е годы, уже пройдя через 11 лет ГУЛАГа и годы литературного труда... Чтобы этот крик мог вызвать действенный отклик, а не страх и оцепенение окружающих, для этого нужна была другая эпоха, другая историческая сцена. Нравственность – это не мера личных способностей и не мера общественных потребностей, а изменчивая мера соотношения тех и других. Поэтому этика не сводима к эстетике или психологии, которые имеют дело с индивидуальными способностями, с талантом и гением. Но точно так же этика не сводима и к социально-историческим условиям, которые определяют меру потребности в тех или иных поступках индивида.
1. Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования // Собр. соч. Вермонт; Париж, 1980. Т. 5. С. 27-28.
2. Аристотель. Большая этика, 1191а // Собр. соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1984. Т. 4. С. 319.
3. Аристотель. Никомахова этика, 1106б // Цит. изд. С. 86.
4. Там же, 1106а. С. 85.
5. Об этом говорит образ веселой Художницы – Премудрости в Книге притчей Соломоновых. Премудрость пребывала с Творцом в самом начале миротворения: «...Тогда я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь перед лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя с сынами человеческими» (Притчи, 8:30-31).
6. Аристотель. Цит. изд. С. 86.
7. Соответствующие предписания есть в индуизме, буддизме, джайнизме, исламе... См.: World Scripture: A Comparative Anthology of Sacred Texts / Ed. by Andrew Wilson. New York: Paragon House, 1995. Р. 114--115.
8. Вообще теория даров представляет сравнительно мало разработанное направление христианской этики, хотя на этот счет, помимо евангельской притчи о талантах, имеется немало увещеваний, в том числе и такое: «И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то, имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли, – в учении; увещеватель ли, увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли, начальствуй с усердием; благотворитель ли, благотвори с радушием» (Римл., 12:6-8).
9. Бахтин М.М. К философии поступка, в кн. Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984-1985 / Отв. ред. И.Т. Фролов. М.: Наука, 1986. С. 112.