Роман Тименчик

ПИСЬМО КОМИТЕТУ ПРЕМИИ

     Я испытываю глубокую благодарность Комитету премии и чувство морального, как говорили раньше, удовлетворения от того, что в моем лице отмечена русская филология начала текущего века, пожинающая плоды столь счастливого и трагического для нее века прошедшего. Общий облик ее создан трудами ушедших и ныне пишущих, ветеранов и начинающих, рассеянных по свету и присутствующих в этом зале. Филология отмечена лестной наградой в тот момент, когда ей наперебой предлагают перестать быть собой, переквалифицироваться в публицистику и в педагогику для этически и эстетически отсталых детей века, откликаться на малоинтересные журнальные сенсации, заниматься «переосмыслением», когда и осмысления-то еще не произошло, оскорблять свою мысль о непознаваемом более или менее вероятными догадками, как говорил Гумилев, и «делать красиво» читателю, тому, как говорил Зощенко, «веселому читателю, который ищет бойкий и стремительный полет фантазии». Иные предлагают филологии вернуться куда-то в доопоязовские времена, в «шаткую и валкую», как говорил Мандельштам, «лирику о лирике, самый дурной вид лирического токования».

     Возражая против понуканий к болотисто-туманным разглагольствованиям, я вовсе не призываю к неприсутствию описывающего. Наоборот, принадлежностью филологического подхода и честной игры в нем я полагаю постоянные напоминания о возмущаюшем эффекте неотступного и недремлющего наблюдателя, почти наглядную картинку, возникающую у читателя, когда он видит изрядно потертое клише «пишущий эти строки».

     Прежде чем «переосмыслять» и «изменять представления», надо в первый раз восстановить всю историю русской словесности двадцатого века – со всеми мелочами, идущими к делу, со всеми неприглядностями и несуразностями, в общем, говоря словами Ахматовой, – «какую есть, желаю вам другую». Восстанавливание истории – процесс постепенный, начинающийся с собирательства. Книга, которую героиня моей книги как-то назвала гениальной, «Мастерство Гоголя», открывается словами: «Не бесцельны и скромные работы собирателей сырья».

     Среди прозрений и подсказок Андрея Белого в этой книге я бы отметил кажущуюся мне особенно важной сегодня – о становлении смысла художественного текста в затрудненном диалоге читателя с автором; «Действие – взаимодействие: автор движет нами, когда заставляет преодолеть кажущееся вначале неясным; в усилиях преодоления учимся мы, споря с показанным или ему удивляясь... В сотрудничестве с автором сдвигаемся мы с косной точки; все, что нарастет нового из опыта чтения, что станет предметом работы над автором, в свою очередь сдвинет автора – в нас».

     Потому и надо изучать исторического читателя в его культурном контексте – при всей неаппетитности этого контекста в моем случае – отсюда и преизбыток советского хлама в моем сочинении. И надо предъявлять себя как тоже исторического читателя, отдавая себе и другим отчет в своих персональных «горизонтах ожиданий», в своем «сентиментальном воспитании», в своем читательском «потолке». Мы комментируем тексты автора и комментируем себя. И в этом наша последовательная филологичность.

     Ибо этот род деятельности, из комментария возникнув, к комментарию же в своем пределе и стремится.