* 1954 (пос. Ольга Приморского края) † 2009 (Кельн, Германия)
Поэт, эссеист, переводчик. Окончил Киевскую сельскохозяйственную академию. В 1974 поступил в Литературный институт (Москва), по его окончании работал дворником, электромонтером, фотографом, литературным консультантом в журналах «Дружба народов» и «Сельская молодежь». С конца 1970-х публиковался в советских изданиях («Московский литератор», «День поэзии», «Литературная учеба»), стихи вызвали бурные дискуссии в печати.
В 1993 получил степень магистра искусств в Стэнфордском университете (США), затем жил и работал в Кельне. Стихотворения переведены на многие европейские языки.
Лауреат премии «Живая легенда» IV Московского биеннале поэтов (2005).
Премия Андрея Белого 1986 присуждена за нетривиальный и убедительный труд по расширению возможностей поэтического языка, за поэму «Я жил на поле Полтавской битвы», возвращающую воображение и мысль читателя в поле подлинного чтения.
Сайт, посвященный А. Парщикову: http://parshchikov.ru/
Днепровский август. М., 1986 (один из четырех авторов).
Фигуры интуиции. М.: Моск. рабочий, 1989.
Cyrillic light. М.: Золотой Векъ, 1995.
Выбранное. М.: ИЦ–Гарант, 1996.
Парщиков А., Курицын В. Переписка. Февраль 1996 – февраль 1997. М.: Ad Marginem, 1998.
Метареалисты: Александр Еременко, Иван Жданов, Алексей Парщиков. Избранное. М.: МК–Периодика, 2002.
Парщиков А., Ганиковский И. Соприкосновение пауз. М.: Манеж, 2004.
Рай медленного огня [Эссе, письма, комментарии] / Предисл. И. Кукулина, М.: НЛО, 2006.
Ангары. М.: Наука, 2006.
Землетрясение в бухте Цэ (совм. с Е. Дыбским). М.: Икар, 2008.
Выбранное. М.: ОГИ, 2010.
Вступление
Беги, моя строчка, мой пес, – лови! – и возвращайся к ноге
с веткой в сходящихся челюстях, и снова служи дуге, –
улетает посылка глазу на радость, а мышцам твоим на работу,
море беру и метаю – куда? – и море приспосабливается к полету,
уменьшаясь, как тень от очков в жгучий день, когда их на пробу
приближают к лицу, и твердея, как эта же тень, только чтобы
лечь меж бумагой и шрифтом и волниться во рту языком; наконец
вспышка! – и расширяется прежнее море, но за срезом страниц.
Буквы, вы – армия, ослепшая вдруг и бредущая краем времен,
мы вас видим вплотную – рис ресниц, и сверху – риски колонн,
брошена техника, люди – как на кукане, связаны температурой тел,
но очнутся войска, доберись хоть один до двенадцатислойных стен
Идеального Города, и выспись на чистом, и стань – херувим,
новым зреньем обводит нас текст и от лиц наших неотделим.
Все, что я вижу, вилку дает от хрусталика – в сердце и мозг,
и, скрестившись на кончиках пальцев, ссыпается в лязг
машинописи; вот машинка – амфитеатр, спиной развернутый к хору,
лист идет, как лавина бы – вспять! вбок – поправка – и в гору.
Выиграй, мой инструмент, кинь на пальцах – очко! – а под углом
иным – те же буквы летят, словно комья земли, и лепится холм,
чуть станина дрожит, и блестят рычажки в капельках масла,
а над ними – не раскрытые видом гребешки душистые смысла,
сам не легок я на подъем, больше сил против лени затрачу,
а в машинку заложены кипы полетов и способ движенья прыгучий!
Правь на юг, с изворотом, чтоб цокнули мы языком над Стокгольмом,
уцепившись за клавишу – Ъ, – мы оставим первопрестольный
снег. Я обольщен жарой. Север спокоен, как на ботинке узел, –
тем глубже он занят собой, чем резче ты дернешь морозный усик.
Не в благоденствии дело, но, чтоб дух прокормить, соберем травы
на хуторах плодоносных, петляя в окрестностях теплой Полтавы,
вот я, Господи, весь, вот – мой пес, он бежит моей властью
васильками – Велеса внук – и возвращается – св. Власий.
Глава первая, в которой повествуется о происхождении оружия
1. 1.
Где точка опоры? Не по учебнику помню: галактики контур остист,
где точка опоры? Ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист?
Или перед собой ее держит к забору теснящийся пыльный бурунчик,
или на донце сознания носит ее трясогузка – прыткий стаканчик?
Но уронится заверть в расцепе с небесной зубчаткой, а птичка
вдоль отмели прыг-скок и ушла... надо мной ли висит эта точка?
В сравнении с ней элементы восьмого периода – пух, дирижабли,
так тяжела эта точка и неустойчива – лишь время ее окружает,
лишь ошметки вселенной и палочки-души (две-три), прежде чем
утратиться вовсе, край иглы озирают, и – нет глубже ям.
Словно газета, заглавьем читая концовку, вращаясь в пучине и рея,
ближе к точке кривляются все, – кто же смог быть смешон перед нею?
От нее отделяются гладкие мелкие камушки – их пустота облизала –
это души оружия, и сразу становится тесно в штабах и казармах.
Обнаружились души оружия, намечаясь в эфире, как только
в лоск притерлись приклады к ладоням, в идее – обычная галька.
Меж людьми побродила винтовка и знает, что такое удар по улыбке,
застилая полвоздуха, пуля из-под ног извергает булыжник.
Ах, чем палить по мишеням новобранцами ада, лучше пить в одиночку!
Хмельное тело затылком нащупывает самовитую точку.
Она свободней, чем оборванный трос, чертящий на воздухе лепестки,
гуляет – где хочет, и в нее никогда не прицеливаются стрелки.
Это точка опоры галактики – не вершина, а низ блаженства,
от нее – и пушка, и нож, их морозное совершенство.
1. 2. Первая пушка
Первая пушка была рассчитана на любопытного врага,
и число частей ее – по числу врагов.
На левом берегу Ворсклы возвели водяные меха,
а между ними – колонну со скобкой для рычагов,
по краям которых подцеплены широкие платформы.
Люди вереницей шли с платформы на платформу и обратно,
такие весы поочередно давили на меха,
получался массовый насос, выталкивающий два заряда
и дающий общее распределение греха.
Меха и колонна покоились на шестиколесном помосте,
а вдоль реки пробегала кожаная кишка,
надуваясь от насоса, она гнала колеса и вместе
всех артиллеристов, удивленных слегка (1).
Копиисты писали машину на облаке, палящую лагом,
в этом был урок мореходного и авиадуха,
и косила врага, как вертлюг, разболтанная костомаха,
колеса за ее спиной напоминали два уха.
Пушка могла быть разобрана на мельчайшие частички
и разнесена по свету в нагрудных карманах армий,
спрятана за щеками или вплетена в косички
и т. п., что еще не перенято нами.
Представим, что враг стоит напротив ствола.
Выстрел! – стрела соединяет грудь и спину,
тело руками обхватывает бесконечную машину,
тщится, становясь меньшим узлом большего узла.
И немедленно выравниваются весовые качели,
а тот солдат, что составил перевес,
взлетает, как завитушка мадонны Боттичелли,
и уходит за Малобудищанский лес.
И спалили конструкцию, в дыму не увидев ни зги,
кто знал, что паровоз эту тьму растревожит?
«У него, – писал Маркс, – было, в сущности, две ноги,
которые он попеременно поднимал, как лошадь» (2).
–
(1) См. памятник Шевченко в Полтаве, автор Кавалеридзе.
Он похож на гору летящих друг с дружки тележек,
чей суммарный вектор упирается в нуль, и скатиться,
поборов мертвую точку, тележки не могут.
Смыслы пересекаются и в том, что пушка
вводит, а памятник – выводит целые нации
из мертвой точки – я ее называю мушкой
или, во втором случае, чистой гравитацией.
(2) Маркс К. Капитал. Партиздат, 1936. Т. 1. С. 311.
<...>
1. 4. Первое деловое отступление, написанное в моем саду,
расположенном на поле Полтавской битвы
Ребенки – зайцеобразны: снизу два зуба, а щеки! Так же и зайцы – детоподобны.
Злобны зайцы и непредсказуемы, словно осколки серы чиркнувшей спички.
Впереди мотоцикла и сзади – прыг-скок! – живые кавычки!
После октябрьских праздников по вечерам они сигают в мой сад,
наисмелейший проводку перегрызает и, сам чернея, отключает свет.
Я ж защищаю саженец северного синапа от их аппетита
в одиночестве полном, где нету иллюзий единства и авторитета,
и сколько-то старых привычек не противоречат всякой новой привычке.
Я покупаю в хозмаге мешок мышеловок – розовые дощечки
с железным креплением, как сандалия Ахиллеса – где пятка
мифологическая, там у меня для приманки насажен колбасный кружок.
А на заре обхожу мышеловки – попадаются бабочки и полевки
и неизвестного вида зверьки типа гармошки в роговой окантовке.
Всем грызунам я горло перерезаю и вешаю их над ведром головой вниз,
чтобы добыть множитель косоухого страха – кровь крыс.
Скисшую кровь я известью осветляю и побелочной щеткой
мажу остовы и скелетные ветви погуще, так, чтоб стекало с коры.
В сумерках заячье стадо вкруг сада лежит, являя сомнений бугры, –
да! – ни один из них не пойдет хоть за билет в новый Ноев ковчег
через ограду – столь щепетилен и подавлен мой враг.
Ножницы-уши подняли и плачут, а я в жизни не видел зайца и крысу в обнимку!
Я же падаю в кресло-качалку листать руководство по садоводству,
днем тепло еще, и ужи – змеями здесь их не называют –
миллионы км. проползают под солнцем не сходя с места,
вот они на пригорке царят и, когда я их вижу, внезапно,
словно чулок ледяной мне надевают – это хвощевое чувство.
Ух! Книгу читать, думать или вспоминать, а я выбираю – смотреть!
Сразу я забываю зайцев осадных и яблоню, я забываю того, кого вижу.
Что это в небе трепещет леса повыше и солнца пониже?
В этом краю, где женщины до облаков и прозрачны,
зрю ли я позвонок, что напротив пупа, и золотое меж них расстояние,
линию, нить, на какой раздувается жизнь на хромосомах,
как на прищепках – X, Y... вдруг отстегнется и по земле волочится
краем, как пододеяльник пустой, психика чья-то – на то воля Господня.
Там образуются души и бегут в дождевиках, как стрекозах, –
мальчишка-кислород и девочка-глюкоза.
Глава вторая. Битва
<... >
2. 4. Иван Мазепа и Марфа Кочубей
В доме снеди росли, и готовился пир, так распорядился
Мазепа,
третий день во дворце блюда стояли, и уже менялся
их запах,
мычали коты от обжорства и неподвижно пересекали залы;
дичая,
псы задыхались от пищи, под лавками каменели,
треща хрящами,
рыбы лежали – пока их усыпляли, они подметали хвостами
двор,
зеркала намокали в пару говяжьих развалов, остывал
узвар,
тысячи щековин соленых, моченые губы, галушки из рыбных
филе,
луфари и умбрины в грибной икре черствели в дворцовой
мгле;
полк мухобоев караулил еду, и гетман ступал в шароварах,
как языки,
кривые турецкие вина носили бессонницей трезвые
казаки;
столь долгоносые мыши, что, казалось, наполовину залезли в кульки,
алели
бесстрашно на солнце закатном, и, если от них вести
параллели,
мы наткнемся на красные перцы в бутылях – так же спокойны
они,
и еще: словно жгучие перцы в стремительной водке, мутились
свечные огни,
и бурели привезенные из Афона лимоны; были настежь
открыты
окна, затянутые холстами, и пышные всюду завиты
рулеты,
и рулетики с хреном, обернутые салатным листом, и посуды –
нет им цены! –
и еще: поглядите, пан гетман, какие занялись вашим домом
цветы!
Поглядите, пан гетман, какие цветы ваши очи измором
берут!
Красниус мальвиус роза засовы срывает с тяжелых
ворот.
Марфа, виновница, имя, в которое вставлено Ф –
буква-мужчина,
медленно входит в хоромы и останавливается
смущенно.
Что-то сказал ей Мазепа и смазал ее кулаком по уху.
Марфа
прыгнула прямо на гетмана, ступни ее, словно ленточки в небе.
Мазепа
вправо успел уклониться, а левой рукой отбросил противницу.
Марфа
села на корточки у стены и отдыхала, волосы – лимонного цвета.
Мазепа
к ней подошел и ударил ее острым носком по колену.
Марфа
вскочила, и оба, потеряв равновесье, упали и покатились.
Мазепа
бедро ее оседлал и взвыл, задирая искусанное лицо, и – покатились:
снизу
смерть вторую гетман увидел – горящее чучело Чечеля (1) и свое;
сверху –
крест на ключице у Марфы, который сам подарил ей;
снизу
Марфа увидела росписи на потолке и гетманский подбородок;
сверху –
чучело гетмана над Киевом в светлый день... у Марфы затекает
рука...
чучело, словно кит, плывущий хвостом вперед, – усы торчат
из мешка,
это – Иван Степанович гетман Мазепа, мммаа! – толпа выдыхает –
паа!..
тополя пузырятся перед несбывшимся королем Украины,
толпа
имеет голову серной спички, и вот поочередно сгорают усы
на скобе,
и мешок оживляется битвой с оранжевым шаром, нашарив его
в себе.
Катится пара дворцом, наконец расцепились, дрожат, разошлись
по углам,
она спиной повернулась и кровь стирает с лица перед иконным
стеклом.
Мазепа ей говорит: я не ищу себе места в тебе,
уходи!
Крестница кровь стирает с лица, платье разорвано сзади
и на груди,
лопатки ее сближаются так, что мог бы Мазепа их вишенкой
соединить, –
несмь доволен Владыко Господи, да внидеши... – но тотчас теряет
нить, –
несмь доволен Владыко Господи, да внидеши под кров души
моея,
всякий кусок золота в невесомости принимает форму тела
ея.
Ввел он крестницу в спальню, где окна распахнуты и пахнет
травой,
пол покачнулся под ней, и от испуга вцепилась она в рукоятку
над головой
и взлетела.
Пыль оседает пока, мы разберем гордый закон
механизма:
гостил у Мазепы однажды инженер из Вероны, пионер
терроризма,
с фиолетовыми волосами, что-то от барбариса под слабым дождем;
Мазепе
в доме мечталось давно оборудовать мышеловку для знати;
трепет
объял инженера, он создал устройство и ускакал возводить карусели
в Варшаве.
На потолке были два блока из дуба укреплены и свободно
вращались,
специальный канат был пропущен по блокам,
и с одной стороны
к нему привязали бобовой формы местные валуны,
а с другой стороны
цилиндр, в котором был вырезан паз для упора, дабы не давать
грузу
увести через блоки канат, но, если его тянуть на себя,
сразу
упор вылетал из гнезда и хитрый канат вверх забирал
машинально
так и Марфа, дернув за рукоятку, была поднята
над спальней,
этого мало: место, где стояла она на полу, обратилось
в колодец.
Так задумал Мазепа.
Так исполнил веронец.
Что сказать о колодце, когда он ни звука не возвращал и топил
перспективу?
Легче влезть на стеклянную гору или разговорить полтавскую
деву
в угольно-синем белье под оранжевой газовой блузой, оборона
во взгляде.
Сколько старшин и полковников Хортицы себя показали на итальянском
снаряде!
Сколько бледнели они – лишь бахрома кумачовых рубцов на лице
набрякала,
канули воеводы, и рукоятка, качаясь, их души вокруг
растолкала.
К той рукоятке мясо цепляли, кусища ну прямо с пирушки
пещерной, –
взвейтесь, собачки, и затвердейте от страха, торча,
как прищепки!
Марфа летала туда и сюда, каблуки наставляя на гетмана, амплитуда
свежела,
вот ее вынесло кверху, и воздух она обняла, отпустила
и села
гетману прямо на плечи, и он покачнулся, и левой рукой прикоснулся
к эфесу,
и ощутил щеками укол шелка чулок, побудивший в нем силу, поперечную
весу,
силу, берущую в битву полезную Дарвина и морскую звезду, – всех! –
помимо
той черепахи – см. предыдущую главку, – что с Карлом
сравнима.
В мышцах любовников смешана крепость лопастей
и небес,
а когда возвратились они, увидали: в тысячах
поз
казаки сопели, в испарине разбросанные, словно отрезы сизого
шелка;
ножки собачек скобкой согнулись, а спинки утрамбовались, и выросли
шейки,
ибо – эволюционировали: с нижних лавок взяли запасы и захотели
с верхних;
торты нетронутые лежали, но башни их повреждены – все в луковых
перьях,
и рыбьи скелеты – мел, а головы их – фольга, а в мисках
из-под салата –
уши кабаньи – 6 штук, у него бывает и больше, когда отряхивается
от болота;
у лучших котов концы хвостов раздвоились и умели отщипывать
пищу,
мерцали осколки тарелок – были съедены тыщи и не съедены
тыщи;
иглицы-птицы, зобы раздувая, клевали столы и пушистые сдобы
крошили,
грудились кости обглоданные и дрожали кустиками
сухожилий,
были колбасные палки проедены вдоль для забавы, но как –
непонятно;
всюду играл холодок, и ловили друг друга по залам, как львы,
бурые пятна;
дух вычитанья витал, и торчали ножи, распрямляясь в святой
простоте,
по одиночеству с ними сравнимы законы природы, ярящиеся
в пустоте.
Солнце стояло в зените, и ночь во дворце, несмотря на раскрытые
ставни,
может, к дверным и оконным проемам были привалены камни,
я допускаю...
________________
(1) Полковник Чечель был в сговоре с изменником и защищал от Меншикова
батуринскую ставку. Чучела гетмана и полковника по приказу Петра
казнили всенародно в Киеве еще до Полтавского сражения.
<... >
Глава третья. Царь награждает
В сознании полтавчан битва не теряет актуальности и в наше время.
Эпизоды сражения живо обсуждаются в транспорте, в очередях,
на парковых скамеечках. В ностальгических стихах современных
баталистов есть стремление повернуть историю вспять,
чтобы снова увидеть победителя и побежденных,
ощутить возможность и смысл героизма.
Привожу сердечные и несколько неуклюжие строки,
появившиеся в газете «Ворскла» от 1 июля 1984 года.
А с пьедестала смотрит величаво
сам Петр, как будто бы живой,
и вспоминает дни военной славы
и памятный Полтавский бой...
Нас не одна эпоха разделяет,
а двести семьдесят пять лет.
Здесь пред тобой лежит земля родная,
здесь поле славы и побед.
Царь сердца осязал конкретно, как доктор Амосов.
Царь наградил небо землею и наоборот.
Царь утвердил циркуль в груди генерала и очертил полмира.
А тебе – ворону на грудь, ты не подвел.
Как царица Химия, царь стоял перед ними.
Трубили ангелы в костяные горны.
Царь над героем склонился.
Голову развосьмерил в надраенных пуговицах его.
На фрейлинах – юбки густые со льдом.
Пряные кавалеры поодаль.
Царь стряхивал с лица невидимые морзянки – лицом.
Казалось, не было у царя рук.
Уже в размере его стопы содержится часть пути.
Царь награждает.
Медали теплели на груди офицеров.
Времяобразование.
Фрейлина вполоборота.
Бывает, у большей рыбы меньшая торчит изо рта.
У царя голова была мала.
Тело ело царя.
Поскольку материя неуничтожима, главное в ней – выносливость.
Не с людьми сражаетесь, а со смертью.
А из бессмертья какую свободу ты вынес?
Если сражаешься ради резона, резоннее сдаться.
1461 пушечный выстрел за пять часов боя, а?
Нева в папоротниках весельных лодок.
А паруса – скорлупы выпитых яиц.
Царь награждает.
Отвагу – подобием человека.
Терпение – подобием отваги.
Землю – тенью своей.
Царь – награждает.
Перспективу – за то, что удар уточняла, даль сведя воедино.
Камни – геном времен: от камней происходит время.
Царь свинец награждает– вниманьем; записывает: свинец.
Смерть! Шведами тебя награждает царь!
Любовников боя – ложем с гипсовыми пружинами, пусть лежат неподвижны!
Царь сел перед армиями и стал книгу листать, и долго листал.
Где брат мой, Карл?
Как борода на спиннинге – на шляху перепуталась божевольных толпа.
Здесь ли царь брата искал?
Где брат мой, Карл?
Царь награждает.
Поле ночное в переливах лазутчиков – звездой из 1000 жерл.
Где брат твой, Карл?
Трех лошадей, под фельдмаршалом раненных, обвенчал святотатец.
Где, Карл, твой братец?
«Побеждающий да не потерпит вреда от смерти второй».
В топких венках гроба офицеров.
Царь награждает.
Историков – чем попало.
А пленных – обедом.
Военспецам немецким в спецовках царь за ЦУ выдал русские деньги.
Мальчишки казнили маршала шведов.
Зеркало подносили к его очкам.
Маршала шведов били палками.
Маршалов пальцы белели.
Награждаются:
Меншиков А. Д.,
Я. В. Брюс,
Шереметев Б. П.,
М. М. Голицын,
Репнин А. И.,
И. И. Скоропадский и др., не вошедшие в кадр.
Где брат мой, Карл?
Ему – «камень, и на камне написано новое имя, которого никто...»
Царь награждает.
Царь меня награждает.
Цифры, за то, что они легче времен и не тонут, – павшими одушевил.
Крепости коменданта А.С. Келина львом наградил, влитым в металл.
Фары патрульной машины на повороте сдирают шкуру со льва.
Вечер в Полтаве и во всей Европе.
Сияют фонтаны.
Офицеры выходят из театра.
Бронзовый лев держал в зубах чугунное ядро.
Давно укатилось ядро, но лев не чувствует перемен.
Вид его ужасен.
Следствие не помнит причину.
Царь награждает.
Где брат твой, Карл?
Там, в степи,
шел твой дубль
на убыль.
Будь поле чисто, как воздух!
Железо, брысь!
1984
(Митин журнал. 1985, № 3)