Александр МИРОНОВ
Из книги БЕЗ ОГНЯ
* * *
Чуть солей, чуть кровей – придушить и размять,
трижды плюнуть на Запад, в мурло Велиарово…
Ах, скажи мне, моя Голубиная Мать,
кто варил это страшное нежное варево?
Кто варил – тому здесь уже больше не быть:
он варить-то сварил, а расхлебывать – ворону.
Почему же так страшно мне переходить
на ту милую, дальнюю, праздную сторону?
Мне и Кесарь не друг, мне и слов самосад –
сорных роз – опостылел, как вымысел Родины.
Я и знать не хочу, как Центрального Пса
будет время топить в его красной блевотине.
В Лете, где растворяется времени нить,
смерть вторая к душе клубом пены подкатится.
Потому так и страшно себя растворить
и увидеть червленые буквы Акафиста.
Что не слышало Ухо – не скажет Язык –
так от Века Иного до Времени Оного.
Для того, чтобы выучить эти Азы,
надо верить каленым щипцам игемоновым.
Знать, и там ордена, как и здесь – так чего ж
ты, Психушка моя, притворяешься дурою?
Обточи свое тело о жертвенный нож
и прикрой, Потаскуха, себя амбразурою.
А потом поднимись и ступай, не скорбя
ни о чем, говоря: так и надо, и надо нам.
Андрогиново племя приветит тебя
недомыслимым словом, забвеньем и ладаном.
май–июнь 1977
* * *
О Выборг, крайний из клевет,
с дымком на блюде тополей,
твой воздух белый, как билет
в интимный склеп, как в кабинет
искусных Гофмана затей.
Флажками гота сдобрен Спас –
пасхальный город в праздник красный,
твой сон ушел дымком из нас –
но крестным ходом сдобрен час,
и он явился Пасхой праздной.
Ты спутал, православный, сны,
хоругви с рожей транспаранта,
звон с лихолетьем тишины,
тропу вдоль крепостной стены
и крестный ход – с кругами Данта.
Была оправа из флажков,
а лик болезнью не умышлен,
была музыка из силков,
касаний-паузы-снегов,
и ноты с косточками вишен.
июнь 1966
* * *
Я знаю, Отчизна, мне страшно с тобой повезло.
Премудрости бездна твое родовое стекло.
Зловещая линза разлетов твоих и кривизн,
глухая отчизна среди говорящих отчизн.
Послушай, все тот же заморский поет соловей.
Древесное ложе любого указа верней.
Утроба до гроба – тобою воспетая жизнь,
а смерть – пробужденье в забытой Отчизне отчизн.
Какая услада – учиться, работать и петь.
Для этого надо поглубже забрасывать сеть.
В реке Бормотухе, видать, караси хороши,
и так хлебосольно село Настучи-Повяжи,
что ешь, а не хочешь – и в ухо, и в глаз, и в ребро,
а после, как кончишь, так сходишь опять же добром.
Случись тут ни к месту ни к стати недобрая весть –
на случай болезни в селе электричество есть.
Народ хорошеет, добреет лицом и крылом,
и с Пушкиным связаны все нерушимым узлом.
Народное тело – храмина высоких забот,
и Ленина каждый, как душу, в кармане несет.
начало августа 1974 года
Искушение
Гроба бесцельно вопиют
а татарва все просит дани
Огонь – ты пламенный уют
в моем домашнем балагане
Я чиркнул спичкою и вдруг
лицо зеленое дымится
Приди любезный мой супруг
поет истлевшая девица
Другой бы испугался я ж
всего лишь тихо рассмеялся
тому как радио-кураж
с огнем беспечным сочетался
Их грех содомский был велик
и я гневливо встал со стула,
тут дева отвратила лик
а спичку сквознячком задуло
1975
Кьеркегору
Где насекомые минуты
снуют, сплетая суету,
ты разорвал слепые путы
и разум бросил в темноту.
Он померцал и скоро сгинул,
рассеявшись средь толстых дам.
А ты твердил свое: Регина,
Иов, Исаак и Авраам.
Ты умирал, моля о Даре,
когда сплетал тебе венец
твой враг, бессмертный, как в футляре
непробиваемом мертвец.
1975
* * *
Душе моя, душе моя, проснись!
Час приближается округлый и опасный.
Век-упырёк нальется буквой красной,
В раскосые глаза рассыплет рис.
Душе моя, проснись, и заодно
Из века в век, качаясь и звеня,
Мы упадем в разумное окно
Из комнаты, где не было меня.
июнь 1975
* * *
Твердит младенец грозно и упрямо:
«Не покупай мне шар воздушный, мама».
«Но почему, – спросила мама, – милый?»
«Сей шар напоминает мне могилу», –
сказал ребенок. Мама: «Не пойму,
шар голубой – могилу? Почему?»
«Сей безобидный шарик голубой, –
прорек младенец, – это шар земной,
кружащийся в пространстве планетарном
в укор своим могильщикам бездарным;
хранит его Святой Господень Дух,
хотя от смерти он, как червь, распух».
1975
* * *
Жить надо все-таки верней –
от веры к вере.
Изысканный остаток дней
хранить в пещере,
изведанную горечь слов
творить и вторить,
телесный храм, разумный кров
нерукотворить,
сойти к теням своей души
Христом распятым
и смертных почестей лишить
смиренный Атом,
жить Богу, сотвориться вспять,
как учит Слово,
но попросить себя поймать
у Птицелова,
а здесь вразнос и невпопад
истаять душу,
в потопе дней ускорить ад,
взыскуя сушу,
как пресмыкающийся Ной,
как вопль Иова,
смиреньем персти земляной
привлечь Благого.
февраль 1976
Памяти В. Н. Петрова
Как почту боли, обрамленье раны,
я вспоминаю тихий ясный дом,
чернильный рай и праздник валерьяны,
развеянный летейским сквозняком.
Ту комнату, как братское кладбище,
когда, внимая смыслам непростым,
он нес в руке слабеющей и нищей
меморий голубиные листы.
И до укола в трепетное сердце
живую ткань сквозил словесный ток,
а там уж, глядь, и приоткрылась дверца –
то Прозерпины властный голосок.
Как память-гостья по весне опальной,
явилась смерть с подарком ледяным.
Он вспомнил все. Она вошла, как пальма,
когда Господь ее прислал за ним.
1979?
Бес-хранитель
Н. Н.
Это было в больничке на улочке с птичьей фамильей:
Кто смеялся, кто пел, кто слюну источал в изобильи...
Петербург номер пять – так назвал я чудесное место.
Но морфин-апельсин, ах, не мне приносила невеста.
Был дружок у меня, парень славный, но чуточку нервный.
Мы, как Джекил и Хайд, не могли разобраться кто первый.
Ведь при разности кличек одну мы носили фамилью,
Я был худ и высок, он был склонен, увы, к изобилью.
Между ночью и днем мы жевали свои беломорье
И глядели в окно на веселое наше подворье,
Где под сизым дождем, распахнув свои сиплые глотки,
Танцевали врасхрист идиоточки и идиотки.
Помню, в том крестовидном дому
Весь распят, закавычен,
Бил рогами я в красную тьму,
Пьян от вытяжки бычьей.
А однажды приятель мой выкинул тоже коленце:
Он повесился в ночь полнолуния на полотенце,
Убежал от лечения, скрылся в кромешном закуте. –
Бедолаге – каюк, а хватились меня – вот те, ну те!
Перепутали нас: он повешен, но я-то помешан,
Ненадежен, конечно, но, в общем, не так уж и бешен,
Я еще бормочу и торчу и топчу папиросы.
Так лечите меня бычьей кровушкой, свиньи и козы!
1978
Песенка
Н. Н.
Давай поплутаем, попутаем, Канта прочтем –
не вечно же в этой дыре нам с тобой кантоваться.
Здесь жизнь – только слово, а блядство читается братство.
Мир спарен с войной, словно сука с ученым котом.
Плутай, не плутай – завопишь Ему, как не крути:
Учитель небесный, мой первый, мой верный, мой сладкий,
что делать, конструктор, с такою жестокой посадкой –
учиться шитью или просто корзины плести?
Вот Ветхий завет мой: для Господа божие дело,
для певчей вороны – весь пыл человечьей любви.
От нечего делать, видать, и Офелия пела
в палате надзора, в maison de santé на крови.
1976?
* * *
Дар утрачен, я потерян
Взвешен, вычислен, измерен
Сам собой, как самосад.
Чу! Там ангелы трубят,
Там вопят, ширяясь, бесы –
Интересный зоосад.
Возле клеток разговоры…
Я, как вор, ныряю в норы,
Словно лис, укравший кур, –
Мне законы и позоры
Там, как дыр и убещур.
Но и там в норе, однако,
Светят черви Зодиака.
Все червиво, так червиво:
Молния легла на жниво,
Все хотела, но сожгла.
Жизнь – она была красива:
Жертвой? – мерзью, псиной, псивой
Явью, прожитой до дла.
4 декабря 2001 года
Сплошное стихотворение
Непрерывно светясь, угасая опять непрерывно – между
светом и мраком: зазора здесь быть не должно – так,
наверно, писать я и должен, и жить, разумеется, должен,
как какой-нибудь Сент, ну, пожалуй, экземпал, Экзо-
Джони Перс или кент или «Кент» или просто какой-
нибудь «феня», бормоча, угасая, светясь и опять бормоча,
как бормочет сознанье, себя устыдясь и цепляясь за
каких-то нелепых отцов, матерей, экстра-Анима, Анимус…
Господи, Анус, как Анус, жить – да жить в нем: мерцая,
светясь, угасая, как на острове, только внутри, в нутряном
бедном убогом пространстве, где жизнь то ли дышет, то
ли затихла, замолкла, завяла, и вдруг нас, меня исторгает
в немой спазматический круг.
2001
Соколиная охота
Е. Шварц
Ручного сокола пустили,
А оказалось, он больной.
Его вороны исклевали –
Вороны, умницы, ловцы.
А жалко сокола ручного –
Должно быть, Бог и то спомог
Хозяину и труполову
Не зреть, как умирает Бог.
31 октября 2001 года
Рассеянный
Это город Петроград,
Исторический окурок?
Или город Петербург,
Город турок или урок?
Может, город Ленинград,
Где родился я, придурок,
Там, где мама умерла,
Мой сурок всегда со мной.
Мой сурок еще со мной.
2000
Разница поколений
Тех хоть мучили
и они стали чучелы
а ты сам себя замучил
как последнее из чучел
изуродовал напоил
изнасиловал износил.
Хоть и лучше бы под огонь
самому пришлось стрелять бы
не буквально так фигурально, а так
вроде дожил до деревянной свадьбы.
Кто-то тронет меня (поцелует?)
И спустит не в яму, так просто – в огонь.
18 мая 2004 года
With love
К. А. Козыреву
Свинцовая музыка, друг мой любезный,
свинцовое время. Свинцовая пуговица
к телу накрепь пришита.
Давай-ка еще разок
сходим на наше кладбище
и выпьем медовой перцовки.
Потом к Элле Липпа поедем и к юноше Леше.
Ах, только бы время не рухнуло,
это свинцовое свинское время!
А как ты относишься к вечности, друг мой хороший?
Ты ведь оттуда, оттуда, оттуда, оттуда…
Все мы оттуда, куда и уйдем безвозвратно.
23 декабря 2004 года
* * *
Изуверясь, извратясь,
Не вернуться на оси
в жизнь, которая вилась
колесом по небеси –
Пусть и жив я, и не пуст,
Господи, не вознестись
к уст устам – соитью уст,
изуверясь на оси,
Повторяяясь, как пришлось
тени, а она верней
дней ушедших на авось –
богодней и трудодней.
Тень моя и плоть моя –
значит, это тоже – Я?
Повторяясь и слезясь
то ль от ветра, то ль от муки,
я ищу, Небесный Князь,
не твои прохладны руки,
а горячие «ещё»
пытки бешеной, последней
Господа, своим мечом
медлящего крик предсмертный.
Значит, я ещё живу? –
Свят Господь! – и наяву?
Претворяясь и светясь
куколкой – когда восстану?
Ткнет каблук меня, и в грязь
обращусь я сдуру-пьяну.
Буду думать: из камней
Бог творил Евангелистов,
обращусь я в крепь кремней,
плесенью застыну, истов –
камнем, явью, крепью стать –
вечной смертью умирать.
Камень с камнем – пирамида.
Господи, моя обида –
Ты стоишь и я стою
Грешным камнем на краю,
Изуверясь, превратясь,
Там, где камень Твой и Аз.
январь 2004
Неоконченное
Окаянная жизнь. Вся душа окаянная,
то железная – вкось, то совсем деревянная.
Богомерзкий алтарь: кто по что, я – по дрянь свою
жлоблюсь или стою – на кресте и – по дрянь свою.
Мерзью выщерблен рот: где клыки мои, Дракула?
В честь каких же забот суждено мне так наголо
сесть на кол господарев? Прости, деревянная
моя жизнь, мой Господь. И совсем окаянная…
март 2004