Владимир Аристов

РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

 

               Дорогие друзья, коллеги!

     Позвольте поблагодарить вас всех. Не боясь показаться банальным, скажу, что особая благодарность моя – за бескорыстное начинание этой премии. Буду как самую дорогую награду носить в конверте неразменный знак внимания. Деньги связывают с настоящим, бескорыстие позволяет скользить во времени. Оно дает возможность ощутить «проспективность» образов, то есть их направленность в будущее, и невольно вспоминаешь, что проспективность характерна для трудов и самого Андрея Белого. Он оставил несомненный, развернутый во времени проспект многочисленных своих проектов, подобных призрачным зданиям. И поэтому возвращаясь сюда, помимо настоящего города можно различить линии уходящего в даль иного города.

     Приезжая в ваш город, неизбежно приходишь к проблемам собственно поэтического изображения, которые кажутся актуальными. Попытаться еще раз запечатлеть людей, составляющих его ускользающую основу, сущность, подвижную архитектонику. Понятен искус – хочется отвести это от глаз, как мнимое и неподлинное перед архитектурой неподвижных перспектив величественного города. Но убеждающее нас, что в такой зыбкости нет никаких постоянств, важных инвариантов – само по себе обманчиво. Здесь – один из самых насущных вопросов, которые стоят или стояли, толпились когда-то передо мной или перед нами, если иметь в виду некое сообщество близких мне друзей-стихотворцев.

     И другой вопрос, как воссоздать множественность? Нельзя теперь войти через многих в одно, но можно через одно – во множество и затем в каждого как в новое множество и как в одно. Запомнить каждое дерево, все деревья по дороге из Москвы в Петербург. Но войти в них через покривившуюся осину где-нибудь на двести пятьдесят первом километре. Непредставимость и нерешаемость такой задачи делает ее несомненно значимой и живой. Попытаться выразить эстетическую ценность (драгоценность) лица незнакомого человека, встретившегося тебе в здешних глубинах метро. В попытке такого описания нас подстерегает двойная опасность – впасть в документальность или изобразить «типичного представителя», – может быть, с небывалой силой, но где же тогда окажется увиденный и исчезнувший сразу, как вихрь, человек? Человек в своей посторонней, но тождественной тебе значимости.

     Об этом могут сказать, например, строки замечательного питерского поэта Николая Кононова: «У самого Обводного… из окна дурного ты в полный рост возник, как Аполлон, узлом оптическим…» и т. д. Увидев людей, мы откроем Петербург (реальный и реально-проспективный, – небывалый город Белого). Найти его заново, открывать его снова, – значит делать открытым для других городов, для Москвы, для мира. Называть его имена. Вернуться в этот невозвратимый город. Изобразить неизвестного человека, войдя в его жизнь, чтобы вновь оказаться в своей и связать затем с другими – да, такой способ может показаться сложным, но все же он необходим, если мы не хотим инерционно очутиться опять в затверженном поэтическом или прозаическом способе выражения. То, что я пытаюсь найти много лет – выразить другого человека как я-ты-я, а не как обычно делает лирическая поэзия: я-ты (где исходно «я», а потом направленность к «ты») или как проза: ты-я (где исходно «ты» и направленность к «я»).

     Благодаря за то, что отмечены мои книги, хочется упомянуть о тех задачах, которые когда-то давно виделись мне существенными (понятно, что из-за краткости выступления удастся произнести об этом две-три бессвязные фразы, не вдаваясь в суть долгих противоречий и конфликтов). Многим представлялись утопичными изначальные мои устремления соединить свободу образов древнерусского былинного стиха и западный верлибр современный. Сам разговор о поэтических задачах (или более обще – о «поэтических идеях») вызывал удивление. Нужен ли вообще этот квазинаучный язык или жаргон? Но о перспективе микроутопий надо говорить множеством языков сразу, не смешивая их, но и  не опасаясь соединять точность и неточность. Разговор языков позволит расслышать, различить едва отделимую от шороха листьев, как почти стертая фонограмма, речь другого человека. То, что отдельные языки культуры связаны, писал и Андрей Белый, когда говорил о «дрожжах мысли» в своих воспоминаниях: «…космосы точного образа по Микель-Анджело строятся в образе точного космоса у Галилея, Коперника, Тихо де Браге и Кеплера – тоже художников, изображающих ритм упадающих или кружащихся масс». Можно говорить о языках метареальной поэтической школы. Вместе со Ждановым, Парщиковым, Драгомощенко и другими я пытался что-то вразброд произнести. Причем я полагал, что такая школа в нынешнем понимании – это вольное пространство, где не столько учат, сколько пытаются учиться по некоторым определенным (хотя и не сразу представимым) принципам. Все эти долгие и медленные поиски нового оформления в разных способах изображения я назвал Idem-forma («idem» по латыни – «тот же»), где я-ты-я пытается связать всех. Видеть и ощутить всеприсутствие сразу. Соединить множественность, опровергая логическую аксиому «третьего не дано». Нет, эта «третья данность» заключается в том, чтобы не отвергать бывшее, но обретать новый взгляд, когда различные сущности просвечивают и взаимодействуют. Подчеркиваемая иерархичность искусства не должна мешать ощущать присутствия многих современных авторов. Быть независимым и при этом относить себя к стихотворной школе – означает не отказываться, но обретать. Размытость поэтического изображения есть попытка и способ увидеть живую множественность, где многие сущности и персонажи говорят сразу. Цель сейчас моя (и не только моя) – найти себя самого, как «тебя самого».

     Где-то, у какого-то временного пункта призрачного проспекта, занося прощально слова в свою тетрадь, вдруг в отражении лужи на асфальте увидеть Поприщина, которому почудилось на мгновенье, что за его записки ему присудили премию имени Гоголя. Такое земное отражение, зеркало небес так легко отвести от мимолетного лица. Удержать его среди других в нашем зрении сложней и все же возможно.