Книга («Ижицы на сюртуке из снов». СПб.: Алетейя, 2020), за которую ныне получает премию наш лауреат, конечно, не ответит нам на бесконечно интригующий вопрос «Как возможен Чанцев?», потому что, подозреваю, ответа на этот вопрос попросту нет: Чанцев – воплощённая невозможность, и таких – почти – не бывает. Зато она отчасти даёт интересующимся некоторый материал к ответу на интригующий не менее бесконечно вопрос, как Чанцев устроен – если угодно, Чанцев как интеллектуальное предприятие, потому что он, несомненно, предприятие, и многостороннее. Причём, кажется мне, в системе интересов Чанцева условно понятая периферия гораздо обширнее «ядерной» области (если принять за эту последнюю – Японию и японистику в их профессионально поставленном понимании). За пределы японистики Чанцев вышел давно и далеко; может быть, она для него уже и не центр никакой, в новейшей его книге она занимает совсем немного места. Но она – первоопыт и, как таковой, оказывает на всё, о чём в книге идёт речь, влияние тайное и тем более сильное: она задаёт форму взгляда, которым видится всё остальное. Она – резервуар ассоциативного материала, привлекаемого им к рассмотрению предметов, от Японии по преимуществу далёких.
Александр Чанцев – человек с принципиально открытым и объёмным восприятием, читающий явления одних областей культуры через явления других (литературу – через музыку, кино – через литературу) и культуры в целом – друг через друга. Он – один из редких случаев «гуманитария вообще», гуманитария со сложной профессиональной картой, на которой много областей с пересекающимися границами. (Быть многоохватным и неповерхностным, кажется, почти невозможно, – но ему удаётся. В смысле этой многоохватности он, кажется, вполне одинокостоящая фигура в нашей сегодняшней критике, – рядом с ним я могу поставить только Дмитрия Бавильского, который, правда, не пишет критических текстов в таких объёмах.) Но в случае Чанцева интересна далеко не в первую очередь разносторонность и широта тематического диапазона, хотя они впечатляют сами по себе. Куда интереснее, что всё, его занимающее, образует цельность – и смысловую, и стилистическую. 
Может показаться, будто Чанцев не занят выработкой и декларацией собственной теории происходящего в культуре, а занимает только позицию внимательного, ситуативно комментирующего наблюдателя. Заметим, наблюдателя никоим образом не бесстрастного: его внимание пристрастно, избирательно и заинтересованно, и почти только это одно удерживает от того, чтобы назвать его энциклопедистом. Мне уже случалось говорить и писать о том, что у него – особенная этика высказывания: он предпочитает говорить через чужое (отсюда – такой завидный объём рецензирования), по поводу чужого. В этом можно видеть стремление к большей обоснованности собственных высказываний, к их обеспеченности как можно большим объёмом культурного материала. Но можно, не отказываясь от первой версии, – и форму открытости восприятия, вбирание в себя разных точек зрения.
На самом деле я склоняюсь к мысли, что своего рода латентным (при этом глубоко вовлечённым) теоретизированием он только и занят. Теоретизирование открытое – и отстранённое, «объективное» – было бы для него слишком сухим и холодным. Его теоретизирование не сразу бросается в глаза, поскольку – при всей избирательности своего внимания – он не подминает материала под свои идейные заготовки, всматривается в его собственные возможности. Впрочем, он довольно многое выговаривает и открытым текстом – просто как бы в комментариях, между делом. К слову. Не специально.
Легко заметить, что на очень разных, казалось бы, материалах он рассматривает занимающие его проблемы; и если проследить систему связей, которые он устанавливает хотя бы в этом сборнике, черты составляемого им теоретического портрета культуры станут яснее. 
К слову сказать, в книге, принесшей ему славу лауреата, есть большой раздел «бесед», интервью, – так вот, в этом журналистском вроде бы жанре Чанцев никак не журналист. Интервью для него – разновидность мышления, исследования. «Чужое», к которому он так внимателен, на самом деле не такое уж чужое. В собеседники он выбирает людей, родственных ему по внутреннему устройству, и в разговорах с каждым занимается прояснением того, что важно ему самому. А что их всех объединяет? – прежде всего то, что все они – проблематизаторы, нарушители границ, намеренно или просто от внутреннего избытка и неумещаемости в типовые рамки; люди с той или иной степенью фантастичности. Каждого партнёра по диалогу он берёт с разных сторон, как смысловой комплекс, в каждом выщупывает точки схождения разных тематических линий. Он – не столько интервьюер, сколько собеседник, совопрошатель человеческой реальности. С помощью своих собеседников он разведывает интересующие его культурные области; делает их видение продолжением собственного зрения. Он не только расспрашивает их: он и сам отвечает на их вопросы, выговаривая таким образом много существенного.
Но более и важнее того: всё это разнообразие – несомненно, способ философствования от первого лица, выговаривания собственной экзистенциальной позиции. Совершенно той же, что выражена в его художественной прозе (которую мы можем знать, например, по вышедшему несколько лет назад сборнику «Жёлтый Ангус»), – она просто проецируется на разные поверхности, по-разному на этих поверхностях проявляясь.
Ему категорически неинтересно всё «конвенциональное» и «конформистское», принятое и успокаивающее, и, напротив, принципиально интересно всё, что этому противоположно: скорее окраины культуры, чем её центр; недозамеченное, неудобное, «странное», отторгаемое условным большинством; важен нонконформизм не только как тип культурной работы, но шире – как человеческая позиция, как предельная честность, которой не могут не сопутствовать разрушительность и саморазрушение – до полной гибели всерьёз. Поэтому его притягивают, например, и Антонен Арто, и Джим Моррисон, и Егор Летов, и Юкио Мисима, и (один из важнейших его внутренних собеседников, может быть, важнейший) Эмиль Мишель Чоран – всё это люди, при всей их разности, – одной части культурного спектра. (И, конечно, традиционализм – одна из центральных чанцевских тем – важен ему как разновидность нонконформизма, как особый вид независимости.) Разумеется, ему интересны смыслы и плодотворность неудачи – неудачи в конвенциональном смысле, отсутствия успеха по общепринятому расписанию. (Сразу же приходит на ум японское представление о «благородстве поражения».) Неудачей его герои платят за возможность видеть истину, недоступную и неудобную конвенциональному взгляду. Этика поражения оказывается поэтикой самой истины.