Повесть Дмитрия Гаричева, опубликованная в журнале «Октябрь» в 2018 году и вышедшая в качестве отдельной книги в петербургском «Издательстве Яромира Хладека» в непростом 2020 – невероятно плотный и многослойный текст, текст-гобелен. Кто-то из критиков – впрочем, пока не слишком многочисленных – назвал его, намекая на прежние жанровые пристрастия автора, стихотворением, выросшим до размеров повести. Мне же он показался скорее романом на семьсот-восемьсот страниц, сгущенным, сконцентрированным в повесть, написанную совершенно особым, пожалуй, именно что поэтическим языком, плотным, полным недосказанностей и неожиданных сравнений.
Что касается сюжета, то про нобелевского лауреата Голдинга и его «Повелителя мух» вспомнили все, кому не лень, повторяться не буду. Да и герои заметно постарше, и задачи автор решает совершенно иные. Действие начинается и разворачивается in the middle of nowhere, как говорят англичане, и переводчик на русский сразу немного теряется, пытаясь передать это «нигде», у которого есть еще и середина, подобная воронке от взрыва, да и окружающее пространство как будто несет на себе его последствия. Вроде бы место действия и кажется читателю знакомым, но лишь отдаленно, как развалины советского санатория напоминают о некогда украшавших его пальмах и фонтанах. Однако же привел к этому всеобщему запустению не ход истории, а герои-интеллектуалы, взявшие власть в свои руки, чтобы построить новый мир, «зачистив» прежний.
В этом плане крайне любопытен эпиграф из «Возвращения Мефистофеля» Николая Тихонова: для тех, кто помнит (или полюбопытствует) – отсылка к сюжету про новый мир из бетона и свинца, а через него – к другой, более давней истории души, проданной дьяволу. В повести Дмитрия Гаричева этот «новый мир» – некая «республика», мир запутанный и страшный, описание которого создает на протяжении всего текста физическое ощущение сжимающихся тисков, сгущающейся тьмы, нависшей угрозы, то разлитой, то вполне конкретной, но при этом очень перекликающейся с тем липким страхом, о котором много пишет во «Второй книге» Надежда Мандельштам. Помните? «Сравнивая исторический процесс с рекой, несущей плавучий мусор, я подчеркиваю чувство стихийности и полной беспомощности, которое возникало у каждого человека, втянутого в события». Здесь события мчатся к трагической развязке с заметным ускорением, но автора явно интересует присущая человеку «таинственная способность направлять поток» и связанная с ней индивидуальная ответственность за происходящее вокруг.
Не сразу становится понятно, кто они, творцы и обитатели нового мира – не то старшеклассники (один из героев живо вспоминает школу и даже детский сад), не то студенты (тот же герой замечает во время описываемых событий «Дашу из педа», и этот «пед» даже без «меда и политеха» вполне успешно справляется с функцией палладианских колонн разрушенного санатория), а не то вдруг упоминаются «пробные крапины седины» (потом автор определит с точностью до года: восемь лет со времен студенчества и второй год «республики»).
Удивительным образом работают, выстраивая образ «республики», вроде бы узнаваемые и одновременно незнакомые словечки: детсовет, плехановцы, алголевская метка, гамсуновские порученцы, кантонисты… Неуловимо военное время, всеобщая разруха, слои пыли и обломки «старого мира», перемешанные с осколками нового: паблики и сммщики, подписчики и тысячи просмотров, хипстерские завтраки и обеды, до боли знакомые по картинкам любому современному обитателю соцсетей…
Точно так же разбросаны по тексту и «обломки» мира книжного: то внезапно запоют Окуджаву, разумеется, безымянного (нет-нет, не «До свидания, мальчики», как можно было бы предположить), то вдруг мелькнет лозунг из Козьмы Пруткова, то в руках героя окажется том Заболоцкого – однако и поэт, не давший в свое время показаний на автора эпиграфа к повести в те самые времена, на которые так похожа «республика» и о которых пишет Надежда Мандельштам, тоже останется неназванным. Имеющий уши да услышит.
И здесь как нельзя лучше видна многослойность повести Дмитрия Гаричева: достаточно потянуть за ту или другую ниточку, и вот уже пущено в ход целое ассоциативное поле, а дальше все эти поля накладываются друг на друга, интерферируют, расширяются, дают жизнь новым ассоциативным полям, и получается гиперполе, дышащее и живущее уже по своим собственным законам.
Честно говоря, для меня одним из возможных ключей к этому тексту стал одноименный рассказ Чехова, написанный 130 годами ранее. Герои Чехова – тоже литературные мальчики, начитавшиеся приключенческих романов и теперь воплощающие литературу в жизнь (не слишком, впрочем, успешно). Они очень разные – розовощекий Володя и его беспощадный школьный приятель Чечевицын, который в финале рассказа, после неудавшейся попытки бежать в Америку, находит в себе силы написать в качестве автографа единственно возможное свое имя – Монтигомо Ястребиный Коготь.
В книге Дмитрия Гаричева творцы республики тоже очень разные и тоже прячутся под литературными масками – шекспировский Глостер и прустовский Сван, Сулла и Лютер, наполеоновские маршалы Ланн и Лефевр, страшный человек Трисмегист и много кто еще…
И только главный герой – просто Никита (вот и у Чехова в «Мальчиках» главный герой тоже – просто Володя), вроде бы музыкант и исполнитель, сочиняющий песни во имя (или от имени) республики на предлагаемые ему тексты разного качества. Он внутри, в деле, он полностью «свой» для тех, кто строит новый мир. Но при этом не перестает испытывать неловкость и постоянные сомнения, как выясняется, небеспочвенные. Перед нами в своем роде «история становления самосознающей души», если использовать слова покровителя премии Андрея Белого. И трудный выбор, который делает для себя главный герой, ставит его в один ряд с теми, кто сумел переступить через свой страх, кто в разных книгах и в разные времена посмел выйти на площадь. И нет, он уже не мальчик, и происходящее вокруг – уже не игра.
А настоящие «мальчики», именно так именуемые автором, появляются только на последних страницах и, судя по всему, подводят итог существованию этого мира, который медленно приходит в упадок на глазах у читателя на протяжении всей повести. И тут уже становится по-настоящему страшно. И не потому, что автор подробно описывает сцены казни ключевых фигур «республики». А потому, что сами «мальчики» (на последних страницах повести это слово звучит уже постоянно, как магическая формула, как заклинание) немощны, увечны и чуть ли не бесформенны, но продолжать предстоит именно им.