Dark side of the White

Начну с окололитературного анекдота в качестве эпиграфа. Окололитературного потому, что речь пойдет о художнике. Гениального художника П. однажды спросили, какого он мнения о художнице С. – сука она или свинья? «Свинья, – ответил тот. – С сукой к кому хочешь можно пойти в гости, но с С. я бы никуда не пошел». Мне кажется, здесь художник Янис П. не только с большой точностью атрибутирует художницу Джемму С., но и в духе остзейского позитивизма намечает тонкую грань между сукиным сыном и поросенком.

Теперь, собственно, речь. Прошу заранее извинить меня за вызванное волнением употребление грязных слов, как-то: имплицитный, неподцензурный, дискурс и, возможно, некоторых других.

Уважаемые лауреаты, дорогая публика, бесценное жюри, великий город! Я бесконечно рад, признателен, тронут – и волнуюсь. Дрожу и успокаиваю себя: «Будь мужчиной, Каштанка!» Эти слова из цикла «Рижское чаепитие» принадлежат перу малоизвестного рижского поэта Алексея Ивлева. Мне было приятно найти на днях пару слов в Сети об этой строчке – в ЖЖ великого литературного куратора, моего первого издателя Дмитрия Кузьмина. «24 июня 2003 года. Закрытие сезона в ‘Авторнике’. Не обзор, а пометки для памяти.<…> Алексей Ивлев – текст из давнего-давнего ‘Родника’ (тот самый, в котором известная строчка ‘Будь мужчиной, Каштанка!’), с предуведомлением в том духе, что в кругах ‘Авторника’ многие знают этот журнал, но мало кто знает напечатанное в нем.

Ну да. Мало кто знает, что там была и другая строчка: «Будь мужчиной, литература!»

Примерно за полгода до этого, получая премию Андрея Белого, Дима произнес буквально следующее: «…Я пытался, в меру сил и понимания, продолжать ту самую традицию великой русской неподцензурной литературы второй половины XX века, ключевые фигуры которой стояли у истоков Премии Андрея Белого». А три года спустя, когда умер Алексей Ивлев, он ответил мне по поводу написанного мной некролога, в котором я походя и, право, за дело лягнул известную московскую поэтессу, примерно следующее: «Сережа, ни в одном из подконтрольных мне изданий этот текст не будет напечатан».

Будь мужчиной, Каштанка… Будь мужчиной, литература…

Предуведомляя крики заядлых феминисток, замечу, что это, в общем-то, имплицитный упрек сильному полу. Ведь от женщин обычно не требуют быть женщинами – женщина всегда остается женщиной. Единственное, о чем порой хочется попросить – так это о том, чтобы с ней можно было пойти в гости. Ну а мужчин порой приходится встряхивать. Отдадим нам должное, мы порой в состоянии встряхнуться. Три автора – назову по году рождения: Чеслав Милош [1911–2004], Иоганнес Бобровский [1917–1965], Юрис Куннос [1948–1999] – в полной, полагаю, мере отвечали на вышеозвученный призыв.

В первую очередь все трое, утверждая мужское начало, широко и творчески пили. Процесс потребления алкоголя прирастал смыслами. Так, Куннос, будучи ростом «метр с кепкой», будучи мертвецки пьян, весил столько, что его с трудом могли поднять и перенести с тротуара на скамейку двое мужчин усиленной конституции. Говоря о Бобровском, вспомню Параграф восьмой «Устава Поэтического кружка Фридрихсхагена»: Центральным органом Поэтического кружка Фридрихсхагена является печень. Информационный обмен поддерживается всей душой. Наконец, Чеслав Милош, проживший на пять лет меньше Бобровского и Кунноса в сумме, мог бы перефразировать известного питерского поэта: «Из пивших со мной можно составить город».

Что еще хотелось бы упомянуть – кроме алкоголя? Определенную мужескость я вижу в том, что, выпив, они ссали. Мужественно и против ветра. Я имею в виду определенное сопротивление естественному и, казалось бы, единственно верному тренду второй половины XX века. Все трое писали стихи после Освенцима. При этом каждый сохранял наивную веру в прекрасный мир – вне уступительных отношений в духе известного питерского поэта, – но несмотря на так называемый катастрофизм Милоша, на так называемую травму и на чувство вины Бобровского, на так называемые «обстоятельства» Кунноса – от прохождения воинской службы в Чехословакии в 1968 году до выселения в 1993 году в социальную квартиру без света, туалета и отопления.

В их творчестве я не нахожу дискурса, где имплицитно присутствовали бы некие «они», без которых мир оказался бы нескончаемым полетом стрекозы над ромашковым полем. Никто из них не воспевает свободу как таковую – ни тайную, ни либерум вето, ни свободу товарно-денежных отношений. Напротив, они словно бы держат в уме шекспировское (или овидиевское – или всехнее) When I have seen the hungry ocean gain, с буддийским стоицизмом принимая безжалостную диалектику свободы. Зато я нахожу, что им удается сохранять относительную инвариантность душевного состояния по отношению к власти. В частности, они не тяготеют к власти, к влиянию или контролю как таковым даже во имя служения народу или доброй воле. Им также чуждо то свободолюбивое отношение к себе, что делает необязательной точность: я свободен – в частности, свободен от точности.

Так. Что же представляют собой эти нечуткие мужланы? Этот вот жесткий, скованный имманентными рамками мир, неизбежно текущий к своему то ли концу, то ли началу. Приходит на ум река – ограниченная берегами вода, текущая к точке впадения в море. Все трое суть поэты реки – и это не метафора. Милош и Бобровский: Нёман – Nemunas – Memel – Неман. Куннос: Западная Двина – Dwina – Düna – Daugava. Поэты реки – конечно же, метафора, поскольку она, река, уже представляет собой метафору: времени. Оно, время, не жалуется, хотя и вынуждено течь, оно равнодушно к власти и еще оно, к сожалению, бесконечно точно – by definition.

Поэты времени. Это время Восточной Европы. Многие знают его, но мало кто знает отпечатанное в нем. Мало кто отдает себе отчет в том, что пространство между Одером и Зап. Двиной являлось в обеих половинах XX века крупнейшим агентом зап. культуры. Будет лишь небольшим преувеличением сказать, что Коржибский, Сепир, Тынянов (во втором поколении «тутэйшых» – Якобсон, Хомски) создали современную лингвистику. Виленская художественная школа (Кикоин, Кремень, Сутин) – это колыбель «Парижской школы» живописи, а Городское художественное училище Риги (Клуцис, Сута) стояло у истоков российского авангарда.

Общество Бобровского в Берлине на стене «дома Альфандари», Циммерштрассе 80, в котором он с 1959 года работал редактором Union Verlag, установило памятную доску: Темой его произведений было отношение немцев к их восточным соседям [Thema seines Werkes war das Verhältnis der Deutschen zu ihren östlichen Nachbarn]. Я думаю, что тема – это отношение слова к его восточному соседу (т. е. к слову справа), слова написанного к слову непроизнесенному. Нащупывание следующего слова; плюс размышление о том, не должно ли сказанное слово стать последним; плюс ощущение вины за то, что именно это слово произнесено – в то время как другие, столь же уместные (или неуместные) слова остаются непроизнесенными.

Я просекаю тему и затыкаюсь. Будь мужчиной, литература!