Александр Житенев
Жизнь с тайной: «счастье» / «счастие» в прозе Е. Харитонова
редактор - Павел Настин
Тайна самозарождается и в силу этого не имеет ничего общего с секретом. Тайна – это инаковость, ставшая проклятием и язвой. Даже будучи выболтанной, тайна не перестает быть тайной, потому что это структура отчуждения, конфигурация дистанций.
Инаковость, выросшая до тайны, не может не быть преступной. Обладать тайной и быть виновным – одно и то же. Преступность производна от таинственности, ибо тайна – это око греха, дар узнавать себя в любом из соблазнов.
Расслоенный слух, расслоенное зрение – главное достояние человека с тайной. Способность в случайных словах, сказанных без всякого умысла, отмечать исключительно то, что непоправимо отделяет от всех остальных. То же и о жестах.
Можно исповедоваться во грехе, но не в своем бытии; оттого-то вина обладателя тайны абсолютна и, следовательно, не может быть отпущена. Осознать себя носителем тайны – значит застать себя в мире без благодати и благословения.
Тайна ауратична, и значит, конспирация бессмысленна: можно не знать, в чем состоит инаковость, но ее нельзя не увидеть. Верно и обратное: тайна исключает конфидента, поскольку она не коммуницируема. Мир вне тайны: шагреневая кожа.
Е. Харитонов – писатель с тайной: «Изолированный Болезненный Пункт есть у всех. Он стержень жизни и ее форма и не дает ей развалиться. На нем человек и свихивается. Он и пункт. И лучший из пунктов есть невозможная, безысходная любовь».
Безысходность – ключевая характеристика тайны. Она четко разделяет «счастье» и «счастие»: «Берегите свое несчастье. Не сменяйте его случайно на счастье. И счастие будет с вами всегда». Дилемма: мир в душе vs. выговоренность души миру.
«Будем распутывать цепь причин и следствий или поймем, что причина не в причинах?» «Счастие» нельзя выбрать – к нему можно быть только предуготовленным: «Счастье – я не умею его чувствовать, мне всегда видится его изнанка», «сколько рядом было счастья, и все было не моё».
Раздвоение бытия. Попытка «показать людям как я круто туго напряженно упруго как будто живу» – и неодолимое тяготение к тому, чтобы духовно «разоружиться», «преклониться». «Героизм слабости», «восхищение перед теми, кто ничего не превозмог».
В мире Харитонова самоценны т. «убийственное обаяние», т. способность вызывать «умопомрачение». «Неутолимая и бесконечная» любовь – от обделенности этими дарами: «У меня такой одухотворенный вид, что со мной никто не хочет целоваться. Все равно что целоваться с книгой».
Суть харитоновской версии гомосексуальности – в погоне за своей целостностью: «любят того кем хотелось бы быть и невозможно быть». Выигрывает тот, кто внушает любовь – т.е. тот, кто останавливается: «вы (вы вы вы) мне нужны показывать вам свое равнодушие».
Органическая трагедийность отношений, вызванная разноустремленностью интересов: «Я хотел его замкнуть на себе. А ему урвать от жизни», «пленять других». Отчаяние, самоирония не без жеманства: «Пошел я как-то посидеть к себе на могилку. Съесть яичко за свое здоровье».
Отчаяние – нерв прозы Харитонова: «тоска – это мой дом». Отчаяние – от жизни «на разрыве двух миров», связанных отношениями взаимоотрицания: «мира семейности» и «бессемейности»: «И не бояться обжечься. Ну и что. Отошел и пошел дальше. (Отошел и заплакал)».
Харитонов презирает общество нетерпимости, в котором инаковость «очерчена неприязненной чертой». Но в его версии мира возможность «пожизненно быть подсудимым и не веселиться» – неотменимая норма самосознания, а «слезы над бездной» – «самая большая радость».
Драматическая основа прозы Харитонова – в смещающейся границе миров, разделенных прозрением-узнаванием. По одну сторону – мимикрия, конспирация («облокотился по-юношески, без умысла»), по другую – обморок, головокружение («расходимся как не помню, здесь выпало место»).
Энергия, питающая личностное бытие – шок от перехода из одного мира в другой. В этом смысле Харитонов – писатель соблазна, «хан восточного коварства», мастер «заветных», «золотых» слов, черпающий силу в «фатальной правоте» чуждого ему этического «порядка».
«Вычурность» и «ажурность» его речи – следствие «мечтательности», отчуждающей от всех и вся: бывает, «мечтательность развивается до таких пределов, что если кто-то рядом, даже молчит, все равно своим присутствием мешает мечтать».
По Харитонову, можно обладать общим секретом, но не общей тайной: «При дружбе или любви накапливается невысказанность, и в один момент вся связь рвется». «И вот писатель все больше и больше отъединяется от всех, все глубже и глубже заходит в свой тупик».
Возможность «дописаться до своего узора» и «найти свой тупик» равноценны. «Тупик» – спасение от всего «отвлекающего», от всех «нагромождений», утяжеляющих жизнь: «Вот я лежу и уткнулся и согрелся как котик, и <…> вот я в своей точке. Человек, у которого вся жизнь на кончике пера».
Харитоновский герой, «человек уединенного слова», никогда не соблазнится «корыстью поэта превратить людей лишь в потрясенных зрителей своей души». В «искюсстве тонком погруженном» он ищет возможность «пробиться к честному слову» – к слову, обращенному внутрь себя.
Отсюда – отвращение к публикабельности, к «рукописям, перевезенным в пизде»: «Самый великий писатель с тех пор как земля попала в Созвездие Рыбы – Иоанн Богослов – никогда не издавался отдельно. Оба его сочинения мы знаем только по альманаху под названием Новый Завет».
С писанием такого рода «ничто не соединится»; «надо, чтобы ничего в жизни не было: никаких успешных дел и притёртого круга людей, и тогда! и тогда! только тогда в душе то, что надо». Возможность «сладко запасть в сердца» покупается, т.о., лишь тотальным вычеркиваньем себя из бытия.
«Слезка», «катающаяся в сердце», – вот что занимает человека тайны; возможность запечатлевать то, что «хорошо смотрится лишь во мраке». «Меня нельзя ничего попросить сделать. <…> Только дремать на солнышке. И солнышка нет. Если бы я завтра умер, я бы не огорчился».