КНИЖНАЯ ПОЛКА ВАЛЕРИЯ ШУБИНСКОГО
Александр Миронов. Без огня. М., «Новое Издательство», 2009, 120 стр. («Новая серия».)
Среди нескольких больших поэтов блистательной ленинградской плеяды 1970-х Миронов — самый странный, даже загадочный по своему генезису. Для всех этих поэтов культурное сливалось с природным, стихийным; культура осмыслялась как переплетение саморазвивающихся, жизнедающих и опасных энергий. Но и Стратановский, и, конечно, Кривулин, и даже Шварц (хотя в ее случае это наименее очевидно) шли из рационального вольтеровского космоса в бессознательное, осмысляя и осваивая его. Миронов же двигался в обратном направлении; его лирика начинается со сводящих дыхание энергетических волн, источник которых — и уязвимая телесность поэта, и культурная память, сливающаяся в подобие тревожного и сладкого сна. Та же самая память, но уже более ясная, «дневная» ее ипостась помогала овеществить и оформить эти волны.
Как и Стратановский, Миронов сильно изменился в 1990-е. Лирические волны стали суше и острее (но не слабее), память — более избирательной, но притом более ломкой, нервной. Новая книга состоит из совсем стихов старых и написанных в последнее десятилетие. Среди старых есть и неоднократно печатавшиеся («Сколько праздников! Сколько естественной радости, радужной пыли…», «Чуть солей, чуть кровей — придушить и размять…», «Свет сплоховал, и я зажег свечу…» и др.), есть и стихи, не вошедшие в вышедший шесть лет назад однотомник. Среди них — трогательное и красивое стихотворение на смерть В. Н. Петрова, талантливого прозаика, искусствоведа, мемуариста, друга Хармса и Кузмина:
<…>
Как память-гостья по реке опальной,
Явилась смерть с подарком ледяным.
Он вспомнил все. Она вошла, как пальма,
Когда Господь прислал ее за ним.
Сейчас Миронов пишет совсем иначе. Все «красивое», «музыкальное» осталось в прошлом. Мандельштам писал в «Четвертой прозе», что теперь ему в поэзии любо только «дикое мясо, сумасшедший нарост». Он-то обострял или лукавил, а Миронов в самом деле оставил от своей поэтики только это «дикое мясо», обрамленное информационными шумами, потоком сознания. Поэт не пытается сделать из этого хаоса «хорошие стихи» в обычном смысле слова. Это не значит, что среди стихов последних лет нет очень хороших и очень хорошо сделанных, как, например, «Изуверясь, извратясь…» или «Капнул дождь, как старческое семя….». Но они написались как бы случайно, сами по себе. В своей бескомпромиссности поэт ничего из написанного не хочет «закруглить», ничему не хочет придать благополучную формальную структуру — как бы в издевку заканчивая стихотворение не ожидаемой «остротой», а бессмысленным напевом:
Это город Петроград,
Исторический окурок?
Или город Петербург,
Город урок или турок?
Может, город Ленинград,
Где родился я, придурок,
Там, где мама умерла,
Мой сурок всегда со мной.
Мой сурок еще со мной.
Но зато воплощенный в слове момент осознания бытия прорывается с такой последней точностью и ясностью, какая в ином случае, может быть, была бы невозможна. А ведь поэзия — это в конечном итоге именно такое осознание:
Все продано, все проклято.
С берестяной таблички
Какую руну нам прочесть.
Скворцы и живчики,
Синильные синички,
Опомнитесь!
Бог есть.