Анри Волохонский
ВОСПОМИНАНИЯ О ДАВНО ПОЗАБЫТОМ
Содержание
Живи пока и дышишь и живёшь...
Немного нового о пушкинской белке
Некоторые картины из моей комнаты
----------
Живи пока и дышишь и живёшь
Дышать и жить и жать не ложно можно
Одной ехидной дикобразу в ёж
Но избежать пожалуй невозможно
Так жди и не надейся переждать
Плыви плыви пока умеешь плавать
Хотя конечно жать не пережать
Живей лепить лупить и лапать в лапоть
-----
Былая красота и ее следы
1.
Как исчезающий в пыли отпечаток велосипедной покрышки, стирается память о том что было и чего не было
2.
Чтобы знать будущее и прошлое нужно, говорят, собственными руками сжечь живьем тридцать кошек
3.
Тонкие чувства и воспоминания об этом — совсем не одно и то же
4.
Черные лебеди уступают размерами своим белым собратьям, но храбрее их и превосходят изяществом
5.
Как и Венеция, Санкт-Петербург постепенно погружается на дно окрестных болот
6.
В Японии есть немало больших водопадов
7.
Нога Арнольфини на картине Ван-Эйка стояла прежде на другом месте, а выяснилось это лишь недавно
8.
Политический деятель из древних Афин Алкивиад, сын Клиния, отрубил как-то хвост своей красивой собаке
9.
Крыса — это неумолимое время
10.
Стирая прочь следы укуса крысы
На расстоянье следуем большое
Струею вниз свисая с крыши
Широкою и длинною лапшою
11.
Солнце раньше заходит за холмы, а потом уже садится в море
12.
Зеленоватый ледник на юговостоке Исландии называется Брейдамеркурдьокль, рядом расположена морская впадина Брейдамеркурдьюп
13.
Меня благословил первосвященник знаменитых самарян
14.
В семьдесят седьмом году моя голова каталась в джипе меж круглых колен девушек из военной полиции
15.
Говоря "эта женщина мне нравится", нужно всегда указывать на каком расстояньи
16.
Левиафан интересовал меня с детства
17.
Девушкам — вспоминала одна из них — подали на тарелках лягушачью икру, а вокруг лежали отдельные лапки
18.
Звуки этой книги дрожат и переливаются в каждом сужденьи
19.
Одна тропинка ведет к низкому входу, другая — мимо плодоносной раскидистой яблони прямо в сельскую уборную
20.
Возможно основным занятьем человека должно быть не искусство, но только что?
21.
Девушка в кафе — ее зовут Клавка — похожа на ботичеллиев портрет Джулиано Медичи, ее брат за стойкой бара напоминает воинов Леонардо
22.
В амфитеатре Диониса в Афинах до сих пор стоят мраморные кресла, на которых указаны занятия владельцев, например, жрец Гефеста, еще какой-то жрец
23.
Снег, лежавший по окраинам улиц, уже растаял и из-под него показался блестящий мокрый асфальт
24.
По городу ходит человек, обликом сущий Сократ, вроде лешего, лысый, нос курносый и так же болтлив
25.
Дамам с черной кожей следует использовать зеленую или хотя бы желтую губную помаду, но уж никак не красную
26.
Отвратительный сиреневый цвет, который так любят бедные женщины Южной Германии, является в сущности оттенком пурпура
27.
Не всякий урод скрывает фальшивые увечья под гипсовыми повязками
28.
До постройки плотины город Красноярск среди холмов на берегу Енисея над островом представлял необыкновенное зрелище
29.
Кошка в черных и белых пятнах пытается поймать усевшуюся на шлагбаум сороку
30.
Прекрасное лицо исказилось гримасой
31.
Актриса Софи Лорен еще совсем недавно выглядела так же да не так же
32.
Над могилой Рамбама громко гудят гигантские полосатые шершни
33.
Я видел как у пустынного кладбища в земле обетованной собрались последние рыцари Храма
34.
Французский парк представляет собой укрепление, все позиции которого простреливаются от дворца, а в английском можно укрыться за каждым деревом
35.
Мы улеглись спать под виноградные грозди, сквозь которые просвечивало лунное сиянье
36.
После убийства императора Павла его сын Александр повторял в растерянности: Все будет как при бабушке
37.
Мы сидели на высоком берегу невероятно большой реки, спасаясь от наступавшей армии
38.
Идеал мужской красоты воплощен в ребятах из тайной полиции (проверено на трех полициях разных стран: Германии, России и Израиля)
39.
Нынешняя культура является культурой в том же смысле, в каком культурами являются известные огородные культуры
40.
Вика Иерихонова, с серым лицом, белая и сгорбленная, сидела на горе Скопус освещенная солнцем и пила светлый кофе с бледными лакомствами
41.
Доктор З. вывез из Алжира архаическую ступку, выдавая ее за найденный в пустыне обыкновенный кусок горной породы
42.
Я видел человека, который говорил, что он бывший повар маршала Конева
43.
В пьяном виде одноглазый молодой полу-якут толково разъяснил, почему у ездовых собак нужно срезать верхний коготь сзади над лапой
44.
Моя мама давно умерла, — сказал покойный А., когда я попросил передать ей привет
45.
Дом стоит на вершине горы
46.
Стадо овец и длинные облака двигались черными тенями в Средней Азии на фоне багряного заката
47.
Сияло солнце
48.
По утрам Д. орал как осел
49.
Куда ни бродит эта крыса та
А только вечно пачкает посуду
Ах там была былая красота
Ее следы оставлены повсюду
-----
Предваряющие рассуждения
Многие говорили мне: Напиши воспоминания. Так же, как это делают другие. Но кто такие эти «другие»? Вероятно подразумеваются тоже поэты, что-то такое вдруг вспомнившие. Но меня останавливало то обстоятельство, что один из них уже схлопотал по морде пощечину именно в связи со своими воспоминаниями, которые кому-то не понравились. Там наверное было то, что мне самому в этом жанре не по нраву, а именно — донос. А доносов мне сочинять не хотелось. Я начну поэтому не с моего появления на свет, как это принято в жанре мемуаров с доносами — вот, появился на свет, посмотрел и увидел, и можете себе представить..., ну и дальше там имярек и всё такое — а с события, случившегося несколько ранее, с появления этого самого «света». Одновременно сообщаю будущему моему читателю, что того чужого мемуара я не читал и читать не собираюсь.
-----
Космос
По мнению апостола Павла, Бог создал мир из ничего. Это мнение сейчас общепринято в мыслящем сословии, даже есть физическая теория, которая производит мир из точки, которая вдруг появилась и взорвалась, произведши то, что носит имя Большой Толчок. Ссылаются даже на каббалу, где тоже есть о происхождении мира из точки. Правда если почитать каббалу, то там подразумевается диакритический знак над буквой «О» или перед «У» или еще где-нибудь. Но это не так важно. Суть в другом. Некоторые до сих пор считают, что хаос, так называемый «тоху ва-воху», существовал прежде сотворения мира. И что Бог упорядочил этот хаос и произвел на свет свет. «В начале создал Бог небо и землю. Земля же оставалась тоху ва-воху» — так следует примерно переводить эти строки. А далее Он сказал «Да будет свет». Это я к тому, что хаос существовал и тогда, как и теперь, и, отразившись в плоскости границы света и тьмы, возник дух хаоса, и имя его – Рахаб. А про точку пусть рассказывают друг другу басни обнищавшие в литературоненасыщенности супруги третьестепенных физиков.
Вот ко мне приближается женщина
Со следами былой красоты
Пролегает глубокая трещина
Между сном и улыбкой мечты
Нам нигде ничего не осталося
Что болтать — жизнь и так коротка
В вольных дырах болтом разболталася
И летит словно лодка легка
Отцветает тюльпанное дерево
Плодоносит ракитовый куст
Бесполезно ни в щель и ни в дверь его
Невозможно без искренних чувств
-----
Появление на свет
Появление на свет было 19 марта 1936 года. Незадолго до этого события в нашем доме произошел пожар. Будущая мать включила утюг и отправилась на прогулку, пройтись по летним или уже осенним, а может быть даже зимним улицам. Пришла она, когда огонь успел истребить значительную часть семейного имущества, которое было не слишком правда велико, но все же утрата была обидна, да и зрелище кошмарное. И так впервые проявилась, насколько я могу вспомнить, эта самая Рахаб.
По появлении на свет я стал жить в той самой квартире, которая раньше сгорела. На Разъезжей 17 квартира 22., второй этаж во втором шестиэтажном флигеле, вход из подворотни. Но следов пожара я не помню. Нужно сообщить, что раньше вся эта квартира принадлежала моей бабушке, маминой маме и ее мужу, деду, которого звали Давид Рутгайзер. А бабушку звали Берта Самойловна. Но за пару лет до моего рождения их обвинили и сослали — бабушку в Сыктывкар, а дедушку сначала отправили в лагерь на Дальнем Востоке, по отбытии же срока он поселился там же, где и бабушка. Статью им припаяли крутую: 58-12 через 17, что означало экономическую контрреволюцию. Контрреволюция состояла во владении каким-то барахлом, которое конфисковали. А «жилую площадь» «уплотнили» и поселили на ней еще три семьи. И это было еще одним действием того же стихийного духа. Может быть его следует называть Рахабой?
Меня родили и уложили спать в никелированную кроватку с белой веревочной сеткой. Я был мал размером и часто исчезал куда-то в кровати, заваливался в щель между сеткой и матрацем, но узнал об этом позже, собственных впечатлений пока не было.
Коснусь немного естественного вопроса о моем имени. Первые три месяца имени у меня вообще не было. Мать «хотела девочку», и называла меня «моя доченька». Но все-таки потом возникла необходимость, и имя начали выбирать. Однако после трех месяцев это оказалось делом трудным, если не невозможным. Ни одно имя не подходило. Помогла нам в этом деле тетка, сестра отца Берта Яковлевна. Она была артистка Театра Юных Зрителей. Больших ролей ей не поручали, но с «мальчиками» она как-то справлялась, визжала, подпрыгивала. Все же высокая мечта в ней жила, и она пыталась осуществить ее на семейной сцене. И вот она пришла в гости и спрашивает, как меня зовут. Ей отвечают, что «уже три месяца назвать не можем», хотя пора бы, да всё имена какие-то не такие. И тут она риторическим голосом провозглашает:
— Назовите его «Анри»!
Как раз тогда к нам приехал французский писатель Анри Барбюс. Так что имя было принято, меня же с тех пор преследуют шуткой про князь-Андрея Болконского, хоть я и не виноват. А имя это оказалось и впрямь недурным: оно не склоняется, от него нельзя образовать регулярного отчества и, кроме всего прочего оно, в сущности, имеет форму множественного числа. Именно оно воспитало во мне черты крайнего индивидуализма.
Вскоре я, лежа в своей кроватке, научился различать близких, которых по большей части не любил. Помню, или это мне тоже потом припомнили, как кричал:
— Дядька Люська, ты плохой!
Он меня дразнил, передразнивал мою детскую речь. А звали его Илья, Люся это была семейная ласкательная кличка. Он работал в газете «Смена». Я же в ту пору большинства букв не произносил, страдая вечным насморком, который назывался «хроническим». Помню раз отвели меня к профессору Коробочкину для лечения. Профессор был в белом халате и с огромным блестящим сверкающим нимбом на лбу. Впечатление было потрясающее.
Еще помню как понесли меня однажды куда-то на берег моря, дело было на даче. С нами была, вроде бы, знакомая дама и ее сын по кличке Мопс, который был меня на два года старше. Это мой самый старый знакомый, Лева Поляков. Сейчас он живет в НьюЙорке, прекрасный фотограф. И вот тогда я вдруг увидел огромное красное без лучей закатывающееся над редкими длинными поперечными черными облаками светило.
— Что это? — спросил я в восхищении.
— Это солнце...
Мне было тогда, я думаю, года два. Но я это зрелище хорошо запомнил. Еще и сейчас я вижу иногда огромное солнце без лучей. Но в ту пору слышать, что «это — солнце» казалось мне странным: обычно солнце бывало значительно меньшего размера и совсем другого цвета.
Чтобы распроститься с рождением и ранним детством, нужно сообщить, что мать моя бегала на сеансы гипноза и незадолго до моего появления на свет прониклась вдруг презрением и отвращением к тому самому гипнотизеру.
Был еще семейный анекдот, как на даче, когда началась финская война, все бросились бежать в город, который тогда называли Ленинградом, а жили мы в сельской местности где-то в Белоруссии. Подбежали к поезду, мать возилась с багажом, а Няня-Маня держала меня на руках.
— Посмотри, Анрюшенька, какой паровоз-то! — причитала Няня-Маня.
А паровоз издал гудок, и поезд уехал. Не помню, как удалось уехать и нам.
Няня моя заслуживает отдельного описания. Ее фамилия была Румянцева, но со знаменитым полководцем Румянцевым, который был, говорят, родным незаконнорожденным сыном Петра Великого, имела мало общего. Она страдала глухотой от последствий скарлатины и некоторой глуповатостью от той же болезни. Тогда она казалась мне красивой женщиной. Происходила из крестьян Новгородской области. После войны к нам приезжала из деревни ее мать Дарья. Та была старуха величественная, но о ней когда-нибудь не там.
У меня была не только няня, но и гувернантка. Собственно гувернанткой ее называть не следовало, так как она всего лишь занималсь немецким с группой маленьких детей человека в три. Это называлось «немецкая группа». Помню как она ходила с нами по улицам — по Загородному, по Разъезжей, по Владимирскому, по Боровой и декламировала:
Гоп! Гоп!
Пфердхен гейт галоп!
что в переводе означало что-то вроде:
Гоп! Гоп!
Лошадка йдёт в галоп!
Звали ее Амалия Мартыновна. Впоследствии она погибла во время блокады нашего города, по слухам от бомбы, изготовленной ее же соотечественниками. А со мною в этой группе учились немецкому кажется какая-то девочка, Кирилл Головкин и Николай Рубахин. Последний из них был по национальности грек, сын Каллисты Георгиевны, у которого отца арестовали, и вскоре убили. А Кирилл принадлежал к знатному роду Головкиных и приходился композитору Римскому-Корсакову внучатым племянником. Впоследствии я увидел как-то в Эрмитаже портрет графини Головкиной французской кисти и поразился семейному сходству. Мать его звали Ирина Владимировна, и как я узнал недавно, была она писательница. Но писала «в стол», не для публикации. Скончалась она вроде бы не очень давно, сын же ее умер молодым, не достигши и сорока. Отца его в те тридцатые годы в живых уже не было. Книгу Ирины Владимировны напечатали всего лишь несколько лет назад.
Сюда же я вставлю историю трех моих теток по отцу. Об одной из них, о младшей, о Берте Яковлевне, я уже упоминал чуть ранее. Она принадлежала к артистическому сословию и дала мне имя. Старшую звали Фаина. Она была «главбух». Мужем ей был Абрам Резников, инженер. Его послали работать в Магнитогорск, руководить прокладкою труб. Ввиду тамошних зимних морозов он распорядился проложить трубы на полметра глубже, нежели стояло в стандартах. Его обвинили в разбазаривании народных средств и расстреляли. Трубы вроде бы до сих пор исправно служат. Средняя же моя тетка была Элла Яковлевна, живописец-оформитель, и жила она в Москве. Ее муж отправился в ополчение оборонять Москву от нашествия и был убит. В семье ее звали тетя Люся, так что у меня был дядя Люся и была тетя Люся. Забавно, не правда ли? Младшая же моя тетка была одно время замужем за человеком по имени Герман Эрасмус, дядя Гера. Он тоже был актер, а происходил от прибалтийских немцев. Вскоре они вступили в ссору, ибо был он горазд выпивать, и разошлись.
— Он у меня в ногах валялся... — провозглашала тетя Берта у нас в гостях, сопровождая речь свою смертоносными жестами и намекая, что она осталась непоколебима.
И вот три судьбы трех женщин: у одной муж расстрелян внутренними органами, у другой убит внешним противником, а у третьей он алкоголик. Символично. Задом наперед можно сказать: эфир, вода и огонь. Эфир это который алкоголик, вода это смерть от внешней причины, а расстрел это огонь. Не знаю, чему все это и приписать, иначе как действию Рахаб. Или может быть ее все-таки следует называть Рахаба?
-----
Тех времен забытые песни
Политическое положение тех лет довольно известно. Песни известны менее, вернее на песни не обращают внимания, а в них-то и бывает видна самая суть, в особенности в забытых песнях.
Здесь я немного отвлекусь и сообщу, что думаю об этих самых забытых песнях.
Первая из них, здесь приводимая, относится ко «времени первых стиляг», то есть к годам 1949 — 1952. Вообще-то я хотел приурочить это рассуждение к началу войны, так называемой Великой Отечественной Войны или Второй Мировой Войны, оба названия в равной мере изображают ее чудовищное величие. Велась она за политическое преобладание между двумя ветвями главным образом нордической расы — германской против англо-саксонской, но ввязаны и вмазаны в нее оказались и другие народы, как-то Россия в виде СССР и Япония вместе с Манчжоу-Го, а также Китай, Франция и еще некоторые. По причинам, которые я здесь же и изложу чуть ниже, Гитлер ту войну проиграл именно в России. Дело в том, что он руководствовался картами. А на Западе карты очень похожи на те, которые делают на Востоке. Он и подумал, что если на Западе дорога начинается, то на Востоке она таким же образом продолжается, а это было вовсе не так. Ту же ошибку допустил в свое время Наполеон. Но несмотря на все это, я привожу нижеследующую песню, ибо она как бы вовсе нейтральна и изображает лишь юношеские целеустремления ее главного героя. Внутренние различия последуют ниже.
По дороге в Бидл-добл
Где растёт тенистый тополь
Шел весёлый паренек
Не жалел своих сапог
И махал ему ветвями тополь
Веткой вслед ему махал
Тополь
Значит он дорогу знал
Тополь
Шел он шел он шел он шел
И любовь свою нашел
И сказал ей: Бидл Бадл Барадл
Бидл значит я люблю
Добл — счастье я найду
А Барадл — крик души и вопль.
Так вот, здесь описаны преимущественно впечатления от полузабытых или почти забытых песен. От иных осталась лишь пара строк, которые я приведу, чтобы они не исчезли вовсе. Ведь многие песни исполняют не с возвышения и без музыкального сопровождения. Знатоки утверждают даже, что лучшие песни это те, которые произносятся сами собой, не слишком членораздельно. Их не поют громко, а напевают именно по две-три строчки, прочее забывается. Эти же две строки или одна строка или даже полустрока иногда становятся речением, истоки которого утрачены.
Мать рассказывала мне, как во время гражданской войны в их городок приехали уличные певцы. Исполнив несколько песен, они протягивали руки за платой, которая в те времена была натуральной, в виде продуктов питания, а получив ее, продолжали:
Мы бы спели вам опять
Дайте сахару фунтов пять
Лапотяпотя!
Лапотяпотя!
Просимая цена была фантастически высокой, но припев "лапотяпотя" звучал завораживающе.
Часть песенного материала занесена детскими чернилами в тетрадки юных школьниц. Преимущественная доля этих стихов прочно забыта по причине дурного качества. Но я недавно поймал себя на бормотании чего-то вроде "Джон-Грей красавец..." как раз из этих тетрадок. Привожу то, что помню.
В стране далекой юга
Там где не свищет вьюга
Жил-был испанец
Джон-Грей красавец...
Испанец, красавец. "Свищет вьюга" тоже как будто довольно талантливо. Был там и припев:
У Джон-Грея денег хватит
Джон-Грей за все заплатит
Джон-Грей на все готов!
или
Джон-Грей всегда таков!
А вот что пела маленькому Бобу Акселю сосланная в Мончегорск дочь графа Шувалова:
Да, я скажу вам не робея:
Даме нельзя без чичисбея
Бродят по улицам фашисты
К дамам они пристают...
Стихи были сочинены году в 26-ом для какой-то театральной постановки, по-видимому в Петербурге. На вопрос об этой песне моя мать засмеялась и вспомнила еще пару строк:
Как мы по улицам гуляли
Как нас фашисты обокрали...
Дочь Шувалова напевала во время той самой второй мировой войны. В Мончегорск ее сослали еще в тридцатые годы. А пела она, наверное, слыша по радио слово "фашисты", которое использовалось в те времена совсем в другом значении. Но вот слово "чичисбей" тогда уже совершенно вышло из употребления.
Моя институтская приятельница, которую звали Керкира или Кирена — собственно, я ее так прозвал, опираясь на строку из Аристофана:
Кряжистой бойся Киллены,
была особа грубоватая, но не лишена обаяния. Своим низким приятным голосом она пела нижеследующие песни: о швейной машинке и про альбом.
Помню я модисткой модною была
А теперь артисткой стала, господа
Часто вспоминаю я про жизнь мою
Про швейную машинку я вам песенку спою
Машинка швейная моя
Одна ты радость у меня
Системы модной мон-плезир
Ты мое счастье, ты мой кумир!
Раз мою машинку взяли напрокат
Старичок богатый был ей очень рад
Деньги аккуратно хотя он мне платил
Но моей машинке он изрядно повредил
Машинка швейная моя
Одна ты радость у меня
Системы модной мон-плезир
Ты мое счастье, ты мой кумир!
Мужчин красивых я страсть люблю
И францужáнкам не уступлю
Все говорят что я мила
И все хотят чтоб я дала
Ну поцелуй — хотя 6 один.
По непонятной причине Кирена утверждала, что слова "у меня" в припеве и "хотя" в третьем куплете нужно петь с украинским — так она выражалась — акцентом:
Одна ты радость у мене...
и
Ну поцелуй — хоша б один.
Вторая песня:
Мне мамаша в день рожденья
Пополам с отцом
Принесла для развлеченья
Маленький альбом
Альбом был мил
Он всех пленил
Ах если б показала вам альбом
Пришли бы в восхищенье все кругом
Да право я не лгу
Желанием горю
Но показать альбом никак вам не могу
Сначала не давала
Писать в нем никому
Потом решила дать
Кузену своему
А он нахал
Листок порвал
Ах если б показала вам альбом
Пришли бы в восхищенье все кругом
Да право я не лгу
Желанием горю
Но показать альбом никак вам не могу
Сначала я рыдала
Решила не давать
Потом мне грустно стало
Я стала всем давать
Хотите вам
Я тоже дам
Ах если б показала вам альбом
Пришли бы в восхищенье все кругом
Да право я не лгу
Желанием горю
Но показать альбом никак вам не могу
Песни эти были составлены когда-то в конце позапрошлого века. Откуда знала их Керкира, мне неизвестно.
Таким–то образом всё это и развивалось: в начале прочувствованный «Альбом», затем тетрадки юных школьниц, в конце — «Бидл Бадл Барадл».
Перейдем теперь к более серьезной тематике.
В изданной в 1932-ом году книжечке "30 песен пионеров" напечатан текст под названием "Железными резервами" на музыку Б. Шехтера:
В темпе марша
Железными резервами
Мы выросли везде,
Клянемся будем первыми
В бою, в строю, в труде.
Мы молодая гвардия
Непобедимый стан
Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян
Слова припева выглядят знакомыми. Не стоит обойти вниманием конец третьего четверостишия:
Ведем мы за собою
Всемирный молодняк.
Автор текста — поэт-футурист Сергей Третьяков (1892 — 1939). Его стихи к 1 мая напечатал Маяковский в журнале ЛЕФ №2, 1923, стр. 18 — 19:
Май! Май! Май!
Солнце, кипяти площадей майдан!..
А также
Руру Москва: Держись родной!
Рур Москве: Течет кровь.
Руру Москва: С тобой заодно!
Рур Москве: Точу клюв.
В 1937 году автор строк "молодая гвардия рабочих и крестьян" был арестован и в 39-ом погиб. Но выражение осталось во всеобщей памяти.
В те времена на сочинителей было особое гонение: расстреляли Олейникова, посадили Заболоцкого, пристрелили Хармса и Введенского... Да что там...
На следующей странице той же книжечки — песня: текст И. Френкеля, муз. Ганса Эйслер, так там напечатано.
Коминтерн
Заводы вставайте! Шеренги смыкайте!
На битву шагайте, шагайте, шагайте!
Проверьте прицел, заряжайте ружье,
На бой, пролетарий, за дело свое! (2 раза)
Затем следуют еще три четверостишия. Начало, собственно, первую строку, любил петь мой отец в воскресенье по утрам. Относительно второй строки у него уже не было полной уверенности. Он говорил:
— По-моему там "шагайте", — а больше ничего не говорил и не пел.
Он напевал иногда нижеследующее четверостишие:
Моя липуточка,
Приди ко мне!
Побудь минуточку
Наедине...
О происхождении текста мне рассказал совсем недавно Лев Шаев. В тридцатые годы решили поставить в кукольном театре Джонатана Свифта — "Гулливера в стране лилипутов". Страна лилипутов в том представлении воплощала буржуазные территории, поэтому пародировался эмигрант Вертинский. Актер, вернее кукла с его манерами, пела про липуточку. Постановка долго не продержалась, но песенка осталась в памяти.
В молодости отец плавал по морям и помнил несколько морских песен. Все по тем же воскресеньям он любил начинать день какой-нибудь песней вроде "Пролив Донегал". Вообще-то Донегал не пролив, а залив на северозападе Ирландии, но тогда я не знал этой подробности, а отец пел вроде бы о проливе в каких-то романтических широтах. Есть правда Донегал в Южной Африке, но он расположен на суше, к востоку от пустыни Калахари. А тут — морская стихия.
Бурно плещут волны — страшен Донегал
Много рифов в море и подводных скал
Моряки там знают что придет черед
Кто-нибудь из них на дно пойдет
Там море полно угроз
Там ветер многих унес
Там жил когда-то матрос
С женой-продавщицей роз
Бежит волна за волной
Спит тихо берег пустой
Лишь кто-то плачет о том
Что в море Том...
Имеется в виду матрос по имени Том, о котором плачет его торгующая розами жена. Между прочим эта рифма (матрос — продавщицей роз) свидетельствует о незаурядном поэтическом опыте автора текста, что позволяет поставить вопрос кто же он такой. Я думаю, не Вера ли Инбер? Ее называют сочинителем песни о драке в Кейптаунском порту, где
С какао на борту
"Жаннета" тировала такелаж...
Слово "тировать" означает "смолить". "Тировала такелаж" (бегучий) значит "смолила снасти". На борту у "Жаннеты" вполне мог быть груз бобов какаового дерева. Другие существующие варианты (например "с пробоиной в борту" и "поправляла такелаж") следует считать порчей текста. С такими знаниями о практике морского дела Вера Инбер вполне могла быть автором и песни про Донегал.
Есть еще морская песня попроще. Тут та же рифма:
Чайный домик словно бонбоньерка
С палисадником японских роз
С английской военной канонерки
Как-то раз забрел туда матрос...
История кончается немного грустно:
Канонерка выбросила флаг
На прощанье плакала японка
Но чему-то рад был наш моряк
Другая морская песня касается города Ревель, ныне Таллин.
В далеком Ревеле погасли фонари
А в шумном баре зажглись огни
Играет джаз-банд, поет цыганка
И все танцуют модный шимми и фокстрот
Один лишь мальчик в углу сидит
Его Жаннета с другим кутит
Она приветлива и с ним кокетлива
А он сидит один в углу и все молчит
Зовет Жаннету он на фокстрот
Жаннета ручку ему дает...
Мой милый мальчик...
Ведь в шумном баре нельзя любить
Ведь там где женщины и где вино
Любовь забыта уж давно!
Неужели опять Вера Инбер?
У отца был голос, баритон. У его матери, моей бабушки, тоже была склонность к пению. "Она была загубленный талант" — так он говорил и воспроизводил частицы ее репертуара:
Лелечка цветик сорвет
Нежно головку наклонит
....
Он поплывет, не утонет...
Дитя я на руки брал
В глазки смотрел голубые
И целовал, целовал
Бледные щечки худые...
Оказалось, что это взято из стихотворения А.Н.Апухтина "Сумасшедший", которое я обнаружил в книге "Песни и романсы русских поэтов", 1963, стр. 729. Только там не Лелечка, а Олечка. Теряющий рассудок герой вспоминает, как он брал свою дочь на руки.
Олечка бросит цветок
В реку, головку наклонит...
"Папа, — кричит, — василек
Мой поплывет, не утонет?!"
Я ее на руки брал,
В глазки смотрел голубые,
Ножки ее целовал,
Бледные ножки, худые.
Но довольно забавным оказался вариант, который переписал для меня Лев Шаев:
Он ее на руки брал
В глазки смотрел голубые
И без конца целовал
В бледные щечки худые
Оля, ты любишь меня?
Оля смеясь отвечала:
Нет, не люблю я тебя,
Быть я твоей не мечтала.
Милый тут вынул кинжал
Низко над Олей склонился...
и так далее. Таким вот образом изыск высокой поэзии преобразовался в нечто довольно обыкновенное.
Весьма извращенная и ранее, к середине тридцатых годов песенная традиция стала выделывать совершенно невероятные зигзаги. В покое сохранилась только линия детских песен, которые по-прежнему переписывались движениями руки из тетрадки в тетрадку, и очень вялая и часто терроризируемая преемственность романсов. С другими песнями происходили разные странные случаи. Так перевод М.Светлова немецкой революционной песни "Маленький барабанщик" превратился в авторское сочинение. И понятно: отношения с Германией были достаточно сложные, но все же причем тут революционная песня?
Или вот вопрос: почему слова в песне
Нам разум дал стальные руки — крылья
А вместо сердца пламенный мотор...
(перепечатано в книге "Милые сердцу песни России", 1996, стр. 399) поются на мотив германского гимна военно-воздушных сил? Или, напротив, нацистский гимн заимствовал в наших краях свою мелодию?
А в песне "В далекий край товарищ улетает..." (там же, стр. 422 или в брошюре "Широка страна моя родная", 1952, стр. 55) — в третьей строке скрыт дозволенный секрет:
Любимый город в синей дымке тает...
Слова "дымке тает" следовало вроде бы прочитать, но не вслух, а про себя, как "дым Китая", потому что товарищ улетал именно туда, в Китай, но громко сообщать об этом не стоило. Кажется автор текста вменял это достижение себе в особую заслугу.
Или в песне про озеро Хасан, где про бой с японцами говорится:
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки,
хотя пойди теперь разберись, кто там на самом деле перешел границу у реки. Но зато когда тоже уже давно вышло противоречие с Китаем, самураи не годились, и стали петь:
В эту ночь решила вражья стая,
что дает замечательную рифму к первой строке:
На границе ночь и тьма густая,
а это заставляет задуматься, не была ли "вражья стая" исходным вариантом, который потом заменили на "самураев". И если оно так и было, то ведь значит она все время существовала в удвоенном виде, эта песня "Три танкиста, три веселых друга", воспроизведенная в той же книге "Милые сердцу песни России" на стр. 470. Короче говоря
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
о чем пела колонна солдат, отбивая ритм сапогами по синему диабазу на Разъезжей улице в сторону Ямского рынка, а один маленький солдатик все немного от них отставал.
Так начиналась война.
Война начиналась так. Мы с мамой вышли на другую сторону Разъезжей, на четную, шли от Загородного в сторону нашего дома. И вдруг раздался голос из черного рупора четырехугольного репродуктора, который торчал из пятого угла на углу Загородного проспекта, из дома с башней на Пяти Углах:
— Война!
Светило то самое солнце, на мне был красный берет.
— Война... — сказала мне мать.
Мы перешли Разъезжую по направлению к дому. Вот тут-то и появилась колонна солдат, отбивая по синему диабазу.
Но вернемся к песням.
Благородная ярость стала вскипать в России в июне 1941 года. Однако кипение это продолжалось и в пятидесятые, и в шестидесятые годы, и еще два десятилетия спустя. А там снова началась война, а теперь идет еще одна. По окончании той главной войны появилась всего лишь одна всем известная пародия — песня о батальонном разведчике с несколько деревянной иронией. Фактически же о войне продолжали писать и петь барды и менестрели, баяны и трубадуры. Не будем вспоминать их фамилий. Мне хочется привести лишь одну песню "На безымянной высоте", как ее исполнял на гитаре Слава Чевычелов, а пел некто Пепс. Соль заключалась в интонировании. Пепс — тогда, в конце шестидесятых, молодой аккуратно одетый человек — пел приплясывая с погремушкой и слегка менял смысловые ударения, а это создавало эффект, словно между участниками боя были особые взаимоотношения — «бескорыстная дружба мужская», пользуясь словами еще одной песни, уже не военной тематики.
Горела роща над рекою
И вместе с ней горел закат
Нас оставалось только двое
Из восемнадцати ребят
Как много их, друзей хороших
Лежать осталось в темноте
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Светилась падая ракета
Как догоревшая звезда
Кто хоть однажды видел это
Тот не забудет никогда
Тот не забудет, не забудет
Атаки яростные те
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Мне часто снятся те ребята
Друзья моих военных дней
Землянка наша в три наката
Сосна сгоревшая над ней
Как будто снова вместе с вами
Лежу на огненной черте
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Пепс артистически нажимал на такие слова как "ребята", друзья", на различные формы глагола "лежать" и т. п. Манера исполнения придавала песне должную двусмысленность и высшую прелесть, которой она была изначально лишена. Очень смешная была песня.
Реальность была немного не столь забавна: Рахаба орудовала со всей очевидностью. Меня послали в эвакуацию с детским садом. Мы двигались куда-то на восток. Помню, как у меня отбрали «мое» полотенце, предложив вытираться другим, это меня глубоко оскорбило, но мы стремительно беднели, и обида быстро забылась. Скоро я уже сам собирал осенние ягоды с кустов, а ведь раньше я питался исключительно тщательно протертой пищей и соком тех самых ягод, которые теперь собирал и клал себе в рот. Помню еще как сидели мы на высоком берегу какой-то огромной реки — Оки или Волги — и я напевал сам себе песню:
Пароходик-пароход
Мимо пристани плывет...
Там и правда плыл какой-то пароходик. Но вскоре откуда-то появилась моя мать, которая увезла меня из детского сада прямо к бабушке в Сыктывкар.
Здесь уместно рассказать о моих дедах с бабками.
Дед мой по отцу звался Иче Янкив или Исаак Иаков. Он раньше был аптекарем в местечке Ильино близ Невеля, а в нашем городе был уже на покое, лежал в кровати. Жену его, которая была тот самый «загубленный талант», звали бабушка Полина. Была у них квартира на Лиговке, темная и закопченная. В той комнате, где был стол, выше лампы под абажуром, висела картина Марка Шагала, которую маэстро подарил деду еще в Ильине, он тогда кажется ухаживал за кем-то из моих отдаленных родственниц или даже был ей мужем. Картина тоже была темная, вроде бы какой-то домик. Впоследствии я увидел яркую картину того же мастера в виде огромных размеров эмали на стене в Нью Йорке и подивился небрежности исполнения. А наша картина исчезла во время войны. Может быть она была получше. По той же квартире бродили иногда те самые мои три тетки.
В блокаду дед скончался. Бабушка моя пошла в магазин за хлебом. У нее вырвали из рук карточки. Она вернулась домой и тоже умерла.
Другой мой дед — Давид был авантюрного склада. Он служил в царской армии и был взят в плен австрийцами, но бежал из плена и был пойман и опять бежал, но пойман уже не был, так как повсюду начались революции. Он оказался на границе России и Польши и по семейному преданию произнес на языке идиш:
— Только не туда, где эти свиньи...
Все же чуть позже мы застаем его именно в этой стране, а что произошло впоследствии, мы уже знаем. Но мы не знаем, что было бы, если бы он последовал своему намерению и оказался в Польше или в Германии. Скончался он в конце войны, в Сыктывкаре, от желудочной болезни. Я помню его высокий кожаный сапог под столом в этом Сыктывкаре. Я колотил по нему кулаком, а дед не обращал внимания.
А бабушка моя — Бэла или Берта — прибыв в ссылку, отнюдь не впала в пессимизм, а принялась за работу. Она стала членом артели «Красный чистильщик» и начала чистить сапоги на улице. Это в пятьдесят почти что лет и после довольно обеспеченного существования в той нашей квартире. На Разъезжей. Дед позднее тоже к ней присоединился. Впоследствии она рассказывала на варварской смеси трех или четырех языков:
— Мы приехали, так было хотя бы место, где жить. А потом стали приезжать эти наши враги. (Подразумевались сотрудники правоохранительных органов, которых тоже ссылали туда же). И им пришлось жить там, где если ты выкидывал за окно платок, так он не падал. Из-за мошкары. И они приходили к нам и просили денег — три рубля или пять. И мы давали.
Это был один из первых уроков гуманного обращения. (Другой я получил позже от матери, которая дала мне хлеба отнести пленным немцам, которые работали за нашим двором на Разъезжей).
Отцом бабушки был владелец ювелирной фабрики на Украине. В семье было одиннадцать детей. Бабушка была умна и обладала даром слова, только что языками не владела... И стóит подумать: если бы бабушку не сослали на десять лет в Сыктывкар, куда бы мы поехали?
В Сыктывкаре мне запомнилось только плачевное состояние осенних или весенних улиц с деревянными тротуарами, сугробы зимой, да совушка перед окошком. Я заболел корью и едва не отдал Богу душу. Но в том бессознательном состоянии, причиной коего была тяжелая болезнь, мне всё мерещились какие-то раскрашенные пейзажи, а тяжести я не ощущал. Когда я выздоровел, пора было собираться в Уфу. Из Уфы же мы поехали в Кашин, а из Кашина — на север, в родную северную в прошлом столицу.
Но мы должны вернуться к ходу забытых песен. Впрочем, перед тем можно вспомнить и о д,Артаньяне де Тарасюке.
-----
Блеск стали
Хотелось бы вспомнить конечно о Тарасюке, но прежде нужно рассказать о времени первых стиляг.
До той поры ведь уличная толпа в Санкт-Петербурге была грязна и весьма темносера. Питались молодые люди полуболотной мифологией, какими-то мутными полурассказами-полулегендами о Даге и о Кентó. Дага был, будто бы, человек отважный, но вскоре во всём разочаровался. А Кенто наверное был известный «верный Кент» из трагедии Шекспира «Король Лир». Говорили и про Мустафу. Все помнят:
Мы не работаем, по фене ботаем
И держим мазу мы за Мустафу...
Мустафа был оригинального телосложения: поперек себя шире.
И вот — свет в окошке: появились какие-то «стиляги». Согласно обывательским представлениям, стиляги одевались «стильно», то есть в яркие, чистые, интенсивные окраски: зелёные брюки, жёлтые рубашки, носили фиолетовые галстуки и огромные «коки», хохлом вперёд с зачёсом назад. В песне о них пелось:
У него пиджак зелёный
Галстук — яблоневый цвет
Голубые панталоны
Жёлтый в крапинку жилет
и, о прекрасных дамах:
...
Голубая видна строчка
На сиреневом заду.
Тогда же стали рассказывать миф о Тарасюке. Он — этот миф — и был той самой «голубой строчкой». Что в нем правда — что нет, не так уж важно.
Звали нашего героя д,Артаньян де Тарасюк. С буквой «Ку» на конце. Он обладал несметным количеством холодного оружия Средних Веков и Раннего Возрождения. Туринская Академия Наук избрала его своим почётным членом. Но этого не стерпели наши вонючие органы, которые посадили его, невинного благородного человека, в лагерь, где и держали долгое время — всё тó время, пока я наслаждался рассказами о нём, как о д,Артаньяне де Тарасюке.
Рассказывал некто граф Жебори. Это был человек гигантского роста и огромной физической силы. Он накачивал себе фигуру по системе культуризма. Вкусы у него по тем временам были феодальные: когда я пришел к нему впервые, то увидел стену в комнате, расписанную желтыми королевскими лилиями по темносинему фону, и разноцветный стеклянный шестиугольный фонарь вверху. Он сидел в этой комнате в резном епископском кресле. Ноги на квадратной подставке с подушечкой, а одет был в рубаху с широкими красными и белыми полосами. Рядом был продетый в красный свитер и поверх него в серый в клеточку пиджак широкоплечий «старина Федж». В профанном мире Федж работал тренером по фехтованию, а специализировался на обучении прелестных и отважных молодых особ женского пола. Он же за ними часто ухаживал и читал им вслух стихотворение Николая (приходится писать имя, ибо семья талантливая) Гумилева «Жираф»:
Сегодня особенно грустен твой взгляд...
Дама немедленно испускала особенно грустный взгляд. Затем следовало «...колени обняв». Ну и дальше там очевидный комплимент, что «бродит жираф», изысканный. А потом шло что-то такое вроде «страсть молодого вождя», и ни одна из юных фехтовальщиц устоять конечно не могла. Но — и на это я указываю с полной убеждённостью — Федж был человек глубоко порядочный. Он женился на каждой из своих избранниц. Дальнейший рассказ про него последует чуть позже. А я вернусь к новеллам графа Жебори о нашем герое.
Сам граф Жебори был лицо с фантазиями. Так например он любил, посадив меня на плечо на своей же ладони, орать, бродя по городским улицам:
— Мы актеры Императорского театра...
Но смрадные органы и его, конечно, повредили. Его допрашивали по делу о Тарасюке (а может быть и не только) на площади Урицкого, пытая светом лампы. С той поры, а было это за несколько лет до нашего знакомства, стал он слегка боязлив и осторожен, разговаривал тихо, вполголоса, включая воду в ванной, чтобы еще кто не услышал. Потом он окончательно рехнулся и окончил свои дни в больнице на Пряжке, выбросившись из окна на четвертом этаже. Но величия своего он (граф Жебори) не утратил и в предсмертные мгновения, что-то крича. А старый Федж в тот первый вечер тоже читал стихи Гумилева о жирафе, хотя даму я не запомнил. Он был смешной. С каждым браком он терял по одному зубу. Но в те старинные времена у него их еще было много. Так вот женившись или выйдя замуж, молодая естественно сталкивалась с житейскими вопросами быта, а об этом Гумилев ничего не написал. Поэтому Федж ей читал другие стихи — Маршака, из поэмы «Мистер Твистер»:
Ты не в Чикаго, моя дорогая...
Я встретил его перед самым отбытием в Обетованную. В автобусе. Он был как всегда гладко выбрит, свеж, красив, элегантен и моден. Во рту у него оставался лишь один зуб, но юную красавицу он держал под ручку:
— Моя жена... — так представил он мне эту лет семнадцати юницу.
Вскоре он тоже отбыл и сейчас проживает в Чикаго.
Но я отвлекся от прекрасного Тарасюка, которого воображал себе высоким, стройным, тощим, со впалыми щеками и черными длинными усами, которых концы смотрели вверх. На боку у него висели ножны, а на другом боку был спрятан кинжал без лезвия, одна рукоять. И вот, лет через восемнадцать, танцор Валерий Панов, направлявшийся, как и я в Израиль, и намеревавшийся там станцевать написанный мною в виде либретто трагически сентиментальный балет об Исходе, сказал вдруг:
— Придет Тарасюк...
Каково же было мое удивление, когда вместо элегантного дуэлянта, предо мною предстал вполне положительный и огрузневший человек среднего роста с приятным лицом, которое однако не выражало ничего фантастического. Он тоже ехал туда же.
Здесь естественен вопрос: был ли он евреем. Прямо говорю: в этом я не уверен. Может быть был. Может быть был наполовину. Может быть на четверть. Возможно даже на одну восьмую. Все это возможно, ничего нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Но ехал он в Израиль.
И приехал. Его назначили не то директором, не то заместителем директора морского музея в Хайфе, но это не вполне совпадало с его основной специальностью, со средневековым оружием. Поэтому вскоре он отбыл в США, где о нем ходят и доходят самые разные слухи. Вот всё, что мне известно о знаменитом Леонкавалло Тарасюке.
-----
Песни стиляг
Те годы называются "временем первых стиляг", и с тех лет я помню несколько песен, которые напевал Геннадий Иванович Пустошкин. Тогда мы учились вместе в институте, это было чуть позднее.
Впрочем сначала лучше рассказать случай с Мучей. Пылкая песня на испанском языке появилась наверное откуда-то из Южной Америки. В припеве звучало томленье и муки страсти:
Бэса мэ, бэса мэ мучо...
что в переводе означает "целуй меня, целуй меня крепко". Текст подвергся неквалифицированному переложению, в котором "мучо" было понято не как наречие "крепко" (словарные значения — много, очень), а как имя девушки Муча. В итоге пели, например, нижеследующее:
Вот тень промелькнула
Муча бежит, по походке ее не узнать
Ты счастье вернула
Как хорошо нам с тобой вместе опять.
О как горят твои очи прекрасные...
Это я к тому, что потребность в чистой лирике была сильна, а петь было нечего. Недавно по радио сообщиле о кончине дамы, сочинившей испанские слова песни про Мучу.
Теперь о песнях первых стиляг. Например, такая:
Светят над нами звезды чужие
Далекий мотив доносит нам джаз
Где вы теперь, барухи кирные,
Где вы теперь, вспоминаете ль нас?
С маленьким кольтом я в Сан-Франциско
Буду ночами людей убивать
Буду я пить коньяки и виски
Буду тебя вспоминать...
Или вот такая:
Лежу с чувою смачной
Который день подряд
Над нами дым табачный
И ходики стучат...
Музыка, кажется, чаплинская. Незамысловато, но трогательно.
В те годы можно было хорошо провести время в ресторане гостиницы "Астория". Автор одной из песен вспоминал, как он там "попал в историю" — его хотели поколотить:
А рядом алкоголики
С кастетами в руках
Меня прижали к столику
Под дружный рук размах,
а строки припева звучали так:
Танцы, танцы и гостиницы зал
...
Там я попал в скандал.
Тому же ресторану была посвящена еще одна песня:
Отбивает фокстрот
В четком ритме ударник
Завывая мотив подхватил саксофон
Я люблю вас, друзья
Из "Астории" парни
Дорогие мои комм-иль-фо
Я люблю этот зал
Эти дивные звуки
И хотел бы услышать не раз и не два
Облетевшие мир
Эллингтоновы буги
И бредущий в песках "Караван".
Таким путем удовлетворялась потребность в чистой лирике. О, Геннадий Иванович! Помнишь ли ты те времена?..
Нужно обратить внимание, что песни первых стиляг сочинялись на знакомую, можно даже сказать на навязшую в зубах, мелодию. В скором времени этим приемом стал широко пользоваться Алексей Хвостенко, а следом и автор этих строк. Как правило, мелодии были иностранного происхождения. Но бывали и исключения. Так песня "Симпозион" (про стакан-достекан) написана на добытый Хвостенко таежный мотив из репертуара раскольников — семейских Забайкалья:
Мы в лесу бываяли
Мы лисиц стреляяли...
Но такие песни должны стать предметом особого рассуждения.
Маленькая, суетливая, сутулая была наша учительница пения классе в третьем — четвертом. Прозывали ее Раиса-крыса, которую она внешностью и правда напоминала. Мой сосед по парте написал прямо на парте внятным почерком:
Раиса — крыса
а потом застеснялся и переправил: "Ротко — крыса". Кажется это Ротко и был.
Чему она нас учила, я не помню, помню только что музыке. Но учила, наверное, не напрасно. Так пусть написанное здесь останется ей скромным памятником.
-----
Судороги
Далее речь у нас должна пойти о судорогах Рахабы.
Это было в 1953 году, на заседании химического факультета университета по случаю «дела Берия». Пропагандировалось, что тот еще и раньше уже был английским шпионом. Все уселись в амфитеатре, президиум внизу, где кафедра. И стали все вяло выступать, что-то вялое говорить, с падающей интонацией вранья. И вдруг выскочил неведомо откуда некто в форме, без погон, но в военном ремне, и громко заорал:
— Я в окопах защищал свое право учиться на химическом факультете университета! А он хотел это право отнять?! Смерть предателю!
Пожилые персонажи одобрительно заулыбались. После такого выступления можно было уже зачитывать «резолюцию». Где же резолюция? Оказалось — забыли в деканате, посмеялись, сбегали, принесли, зачитали — и вдруг я полной ясностью понял, что все вокруг — сверху и донизу — бандиты.
После этого случая обмануть меня уже было невозможно. Я видел, что раздоры власть имущих это бандитские раздоры. Я понял, что все так называемые государственные действия это поступки преступников. Я знал, что из этой страны необходимо удирать любым способом. И никакие реформы, никакая критика сверху и никакие тонкие суждения инакомыслящих снизу с толку сбить меня уже не могли. Равно и ни культурный прогресс в журнале «Юность».
Мне хотелось бы дополнить эту часть воспоминаний одной историей, которая внешне напоминает литературную, по существу же имеет определённо выраженное и яркое общественное звучание.
Будучи поэтом, Маяковский произнёс однажды внятное пророчество. В будущей коммуне, так он сказал, будет
... очень много стихов и песен.
Их, и правда, было много. Пришлось создать даже оплачиваемый аппарат для проверки их благонадёжности, а иных сочинителей попросту укокошить. Тем не менее оставалось всё же много поэтов, из которых некоторые занялись переводческой деятельностью. К ним принадлежал Михаил Лозинский, прекрасно переведший «Божественную Комедию» Данте. В песне 21-ой раздела «Ад» этой Комедии он приводит имена чертей, работавших в Злых Щелях. Клички забавны: Хвостач, Косокрыл, Борода, Боров, Собачий Зуд и некоторые другие, например, Тормошило. На нём следует остановиться.
Нагнув багор, бес бесу говорил:
«Что если бы его пощупать с тыла?»
Тот отвечал: «Вот, вот, да так чтоб взвыл!»
Но демон, тот, который вышел, было,
Чтоб разговор с вождём моим вести,
Его окликнул: «Тише, Тормошило!»
Согласно примечанию, подобные имена могли быть воровскими кличками или «иными народными прозвищами». Что же это за кличка: «Тормошило»? Кого он тормошит? Может быть не тормошит, а ворошит? Имя тогда будет «Ворошило».
И вот идёт переводчик к редактору, тот читает и делает замечание:
— Ворошило заменить!
— Почему? — осведомляется переводчик.
— Потому что прибавив одну лишь букву, мы получаем прозвание высокого государственного лица.
Переводчик, конечно, сам всё это знал, о государственном лице, но отвечать-то редактору. А кличка обнаруживается в великом множестве стихов и песен той поры:
Товарищ Ворошило, народный комиссар!
И с нами Ворошило, первый красный офицер
Красный маршал Ворошило, погляди
Ворошило был твоим отцом
И стал ещё родимей нам Ворошило Клим
Мы готовы к бою, товарищ Ворошило
В бой нас веди, товарищ Ворошило
Нас в бой поведёт Ворошило
Нас к победе ведёт Ворошило
Эх, да зорко смотрит Ворошило
Тише, Ворошило... — Эта полустрока из Данте, пророческое дарование которого, если судить по предыдущим строкам, конечно более пронзительное, чем у Маяковского.
Не следует, однако, думать, будто клички чертей на Ворошиле иссякли. Есть они и в наши дни. Например, Грызло. Пуская пыль в глаза, можно и к ней, разумеется, приделать букву, чтобы напоминала фамилию, можно даже произносить эту якобы фамилию с ударением на последнем слоге, всё равно она никогда не расстанется со своим бесовским прошлым.
А фамилия «Берия», будь сказано кстати, означает, если я не ошибаюсь, просто «Волк».
Идет охота на волков... ( — словами Высоцкого).
-----
Имя ведьмы
Следующая ниже история должна рассматриваться не более как курьез на ту же тему.
«Бурю» Шекспира, на языке подлинника, я нашел в его однотомном полном собрании, в самом начале. Но сперва стоит сказать, зачем я искал эту «Бурю».
До того я читал «Бурю» в переводе Михаила Кузмина, изданную в 1990-ом году «Московским рабочим». Согласно примечанию кандидата филологических наук М.В.Толмачёва, здесь она впервые была напечатана по автографу 1930-го года, хранившемуся в Центральном Государственном архиве литературы и искусства в Москве. Читал я поэтому с особым вниманием. И обнаружил в речи Ариэля, светлого духа, находившегося в услужении у герцога Миланского Просперо, в сцене Второй 1-го Акта, что его посылали собирать «росу Бермудов страшных». Припомнив о Бермудском Треугольнике, где до наших дней исчезают самолёты и пароходы, я продолжал чтение и вскоре столкнулся с ещё одним именем. Это была мать Калибана, островного аборигена. И звали её — здесь я процитирую:
Просперо: Забыл
Ты грозную колдунью Сикораксу,
От лет и злобы скрюченную?
Так вот, имя её было — Сикоракса.
Будь то перевод Пастернака или Щепкиной-Куперник, я бы, конечно, не обратил на ведьму внимания. Но Кузмин — ведь совсем другая история. И Сикоракса до того напоминает нашу полудетскую приятельницу — Сикараху, что я чуть не весь вечер расхаживал и бормотал:
... грозную колдунью Сикараху...
а звук «КС» по-английски выписывается как «Х», так что «Сикараха» получается, можно сказать, без всяких усилий. Естественно, что и Кузмина, её изобретшего, я тоже внутренне всячески хвалил и одобрял.
Дальнейший ход событий нетрудно предугадать. Я заглянул в подлинник и нашёл там всё ту же Сикораксу (Sycorax). То есть не Кузмин придумал Сикараху, а Уильям Шекспир. Это и есть то явление, которое мы называем истинной гениальностью. Ведь с тех пор прошло почти четыреста лет — надо же обладать такой силой предвидения! Впрочем, и переводы Кузмина заслуживают внимания.
Что касается происхождения этого имени, то скорее всего его можно вести от названия города Сикурий. Жительница Сикурия — сикуракса или сикараха. Сикурий — Сикуриум по-латыни, Сикурион по-гречески — находился у горы Оссы, в Фессалии, а фессалийские колдуньи издревле пользовались особой славой. Упоминается Сикурий в сочинении Тита Ливия, в книге 42, где описана начальная стадия войны с царём Македонии Персеем. Кроме того, в письме Цицерона брату Квинту (Номер 158, раздел 8, в переводе на русский, том 1, 1949) оратор говорит о рабе по имени Сикура, тоже, стало быть, родом из Сикурия.
В наше время Сикораксой называется индокитайская порода бабочек. Они водятся в Таиланде, Малайзии и на острове Суматра.
Именами Сикораксы и Калибана недавно (в начале сентября 1997-го года) воспользовались астрономы, давшие их новооткрытым спутникам Урана. Диаметр Сикарахи оценивается в 100 — 120 километров.
Особую тему представляло бы изучение вопроса о том, не является ли также известная Кукарача искажённым именем шекспировой ведьмы. Самое слово по-испански означает, как все знают, таракана, но происходить оно может и от названия фессалийского города, если только греческое «С» заменить на «К» по соображениям исторической фонетики.
-----
Стены нашего института
Это выражение употребила сотрудница Института Экспериментальной Медицины, ИЭМ, рассказывая нам, учившимся в другом институте, о своем учреждении, где так зверски мучили павловских собак. Она выступала перед нашими студентками, студенты держались немного на отшибе и позади. Среди них были довольно разбитные молодые люди. И вот она говорит:
— По трем буквам, которые написаны на стенах нашего института, вы легко догадаетесь, чем мы здесь занимаемся.
Ее слова покрыл взрыв звонкого хохота. И так мы прохохотали все пять лет обучения.
То были веселые времена. Разоблачили Самого Главного. Оказалось, что он при царе работал в охранке, а своих же сотрудников позднейших лет заставлял плясать вприсядку. Моя бабушка, стоя у огромной коммунальной плиты и на нее облокотившись, рассуждала сама с собой:
— Теперь он его грязнит. Однако мясо стоит два рубля килограмм. Посмотрим...
Читали перепечатанную от руки пьесу «Дракон», комментировали детские стихи про Тараканище и его усы. Обзывались Гуталинщиком, Гуталином, Сапогами и всё теми же Усами. А мы гуляли по городу и как могли веселились.
-----
Библия
Теперь стóит рассказать о Библии. Я познакомился с этой книгой впервые в городе Кашине, по дороге домой из Уфы.
У нас там жили свойственники по супруге дяди Самуила — Антонине Иосифовне, урожденной Крюковой. Всего со стороны матери у меня было два дяди. Со стороны отца три тетки, со стороны матери два дяди — младший Илья, или дядя Люся, был убит под Сталинградом шальною пулей, а старший, Самуил, был мужем Антонины Иосифовны. Он прошел от Москвы до Берлина, остался жив и после войны, на некоторое время застрявши в армии, был в германской столице комендантом моста. Вот мы и заехали к Крюковым.
Я помню бревенчатый дом, стол у окна и на столе — книга. В книге было записано:
«Змей был хитрее всех зверей полевых...»
Хотя мне было всего восемь лет, книга меня крайне заинтересовала, поэтому вскоре по возвращении мать моя пошла на барахолку и купила великолепно изданную библию в футляре, с расписным обрезом и золотым тиснением, украшенную многочисленными иллюстрациями Гюстава Доре. Впоследствии у меня было много разных библий и на разных языках, в том числе — на доподлинном. С него-то я и перевел главу 14 из книги Бытия.
И было во дни
Амрафела, царя Шинара,
Ариоха, царя Эласара,
Кедарлаомера, царя Элама
И Тидала, царя Гоима.
Вели войну они
С Берой, царём Содома
И с Биршей, царём Гоморы,
Шинавом, царём Адмы
И Шемевером, царём Цвоима
И царём Белы, она же Цоар.
Все они соединились в долине Сидим,
Где Море Солёное.
Двенадцать лет служили Кедарлаомеру,
В тринадцатое лето восстали.
В четырнадцатое лето пошел Кедарлаомер
И цари, которые с ним, поражая
Рефаимов в Аштерот Карнаиме
И зузимов в Хаме
И емимов в Шаве Кирьятаиме
И хориев на горе их Сеире
До Эль Парана, при пустыне.
И свернули и пошли к Эйн Мишпат, то есть к Кадешу
И поразили всё поле амалекитян и амореев,
Сидевших в Хацацон Тамаре.
И вышел царь Содома,
И царь Гоморы,
И царь Адмы,
И царь Цвоима,
И царь Белы, она же Цоар,
И сошлись с ними войною в Долине Сидим.
С Кедарлаомером, царём Элама
И Тидалом, царём Гоима,
И Амрафелом, царём Шинара,
И Ариохом, царём Эласара —
Четыре царя с пятью.
А в Долине Сидим — скважины,
Скважины земляной смолы,
И бежав,
Цари Содома с Гоморой туда свалились,
А остальные бежали на гору.
И взяли всё имущество Содома с Гоморой
И всё их продовольствие
И ушли.
И взяли Лота, сына брата Аврамова,
И всё имущество его
И ушли,
Ибо он сидел в Содоме.
И пришёл беглец и сказал Авраму Еврею,
Который обитал у дубов Мамре Аморея,
Брата Эшколя и брата Анера,
Бывших в союзе с Аврамом.
И услыхал Аврам о плене племянника своего,
И созвал взращённых, рождённых в доме его
Восемнадцать и триста
И гнался до Дана.
И разделился против них ночью —
Он и слуги его,
И поразили их и гнали до Ховы,
Что левей Дамаска.
И вернул всё имущество,
А также Лота-племянника
И имущество его вернул,
А также народ, и женщин.
И вышел царь Содома навстречу ему
По возвращении с поражения Кедарлаомера
И царей, которые с ним
В Долине Шаве,
Она же Долина Царская.
И Мелкицедек, царь Салема
Вынес хлеб и вино
(Он иерей Бога Вышнего)
И благословил его и сказал:
«Благословен Аврам Богу Вышнему,
Обретшему небо и землю,
И благословен Бог Вышний,
Который предал врагов в твои руки!»
И ему он дал десятину всего.
И говорил царь Содома Авраму:
«Дай мне души живые,
А имущество себе бери!»
И говорил Аврам царю Содома:
«Поднимаю руку мою к Яхве, Богу Вышнему,
Обретшему небо и землю!
Нитки и завязки от обуви
Не возьму из всего твоего,
Чтоб не говорил ты:
— Я обогатил Аврама.
Кроме того, что съели молодцы
И доли людей, что шли со мной —
Анер, Эшколь и Мамре —
Они возьмут долю свою».
Сюда же относится известное рассуждение о нефти. Часто говорят, будто нет где-нибудь нефти и никогда не было. И это обидно, ибо у соседей её очень много. Они просто купаются в нефти. Поэтому они богаты, а будь нефть у их соседей, они были бы как и они богаты, и конечно процветали бы. Предлагают даже сделать косую трубу с соседской территории, чтобы кончалась там, где нефть, и её перекачивать.
Рассуждение это не слишком верное, ибо самые богатые государства как раз бедны природными запасами. Например Швейцария или Нидерланды. Но есть именно у нефти еще одно качество, которое указывает, что иметь её нехорошо. Изложено это в Библии, в книге Бытия, в главе 14, перевод которой сделан выше.
«Скважины земляной смолы», о которых идет там речь в стихе о Долине Сидим, это и суть нефтяные источники того времени. Из них добывали битум, то есть асфальт, густейшую нефть. Характерно, что цари Содома и Гоморы свалились в эти скважины. Легко себе представить, в каком виде они оттуда вылезли. И конечно нужно учитывать обыденные нравы этих городов, Содома и Гоморы. Когда в конце излагаемой здесь истории Аврам отказался взять себе отбитое у внешнего врага имущество Содома, он разумеется, учитывал, что там живёт его племянник Лот. Но память у жителей этого города была коротка. Когда вскоре в Содом пришли ангелы и остановились у Лота, жители собрались вокруг с требованиями вывести к ним гостей, говоря: «Мы познаем их». Это и есть содомское поведение. За это, вроде бы, и был сожжен город.
Так что присутствие нефти — черта небезобидная. Ведь цари-то провалились не куда-нибудь, а в собственные свои задницы. Так что в обращении с нефтью требуется осторожность. Необходимость призвать к ней, напоминая об известных правилах личной гигиены, и побудила меня дать этот новый перевод четырнадцатой главы книги Бытия.
-----
Мудизм
Остановимся теперь на движении или течении под названием «мудизм». Оно процветало, распространялось и было прихлопнуто мерами свыше.
Собранные Константином Констеблем Кузьминским тексты вынуждают меня со всей силой решительности выступить против приводимого им мнения, будто бы мудизм был всего лишь «молодежной тусовкой». Эта обывательская точка зрения, кем бы она ни высказывалась, не может ничего объяснить в рассматриваемом явлении. Откуда их гимн, откуда эпическая поэма? Откуда весь этот весьма разработанный жаргон? Откуда, наконец, также приводимая ККК (со ссылкой на Эрля) драма Леонида Аронзона? Были и другие общего характера явления — такие как «дом мудака», наример, упоминающийся ниже, в допросе. И самый допрос — это не выяснение непонятных обстоятельств, а тщательно осуществляемая попытка воспрепятствовать любым проявлениям человеческого усилия к самодеятельному проявлению. Мне представляется уместной аналогия с на полтораста лет ранее существовавшим движением нестарых людей в Лондоне, которое называлось «дендизм». Эти денди, например, протирали себе почти до дыр новые фраки по сгибам бритвами. Главный из них, Джордж Браммел, позволял себе указывать место будущему королю Великобритании, за что и был впоследствии отправлен консулом в Бельгию. История сохранила его диалог с лордом Скроупом:
— Дорогой Скроуп, одолжите мне сотню. Банк закрыт, а все мои деньги в трехпроцентных бумагах.
— Дорогой Браммел, все мои деньги в трехпроцентных бумагах.
К этим денди принадлежал и поэт Байрон. Итак: мудизм это не простое обыденное явление. Государственная безопасность его разрушила, принизила и исказила. Пусть так. Но это и была цель. Не нам преследовать подобные цели.
А теперь сам расскажу кой-чего о мудистах.
Это было движение или течение. Главою его стоял Главмуда, звавшийся также Понтила, а светское имя его было Валерий, по фамилии Шедов. В мое время он часто вспоминал об этом течении, выступая женихом дочери некоего генерала, которую именовал, невзирая на крупный размер, Мышкой. Это был большой человек огромного роста и небывалой неслабой физической силы. Когда мы с ним шли по улицам, со всех сторон был слышен скрип глаз в орбитах прекрасных дам. О самом движении же, то есть о мудизме, Понтила рассказывал так:
Это было движение или течение. Оно оформилось и распространилось, а распространившись, увлекло за собой некую особу женского пола. Эта особа пошла как-то в публичное место с заезжими представителями либеральных наций. В публичном месте она столкнулась с пренебрежительным отношением этих наций к нашей реальности:
— Нет у вас тут ни движений, ни течений...
— Как это: «нет движений»? — сказала она. — Есть и движение и течение. Это мудизм. Наше движение и течение.
Но того не ведала эта бедная девушка, что в лампу за столиком в публичном месте был вмонтирован микрофон, по которому всё-всё можно было записать и услышать. И вот вяжут Понтилу. Дальше сообщаю вопросы и ответы:
В. Что такое этот ваш мудизм?
О. Это движение или течение.
В. В чем оно состоит?
О. В каком-то таком отношении.
В. Что такое «зверушка Ры»?
О. Любое дикое млекопитающее.
В. Что такое «змеюшка Ши»?
О. Любое пресмыкающееся.
В. Что такое "птичка мудистическая мудушка Кря"?
О. Это утка. А "мудушка Кар" — ворона.
В. Что такое "Дом Мудака"?
О. Это столовая при одной другой мудистической организации.
В. Вы упомянули о другой мудистической организации. Кто там у вас был рукводителем?
О. Главмуда.
В. Кто этот главмуда?
О. Это я.
В. Так Вы — "Главмуда".
О. Да.
В. Значит Главмуда — это Вы?
О. Да. Я — Главмуда.
В. Так чем же все вы все-таки занимаетесь?
О. Мы собираемся за кировым столом...
В. Так, так, я понимаю... Вы собираетесь...
О. Мы собираемся и мудим.
В. Да, я понимаю. Вы мудите. Но как, именно как вы мудите?
О. Да примерно так, как мы с Вами.
Были обыски и привлечения к делу других участников движения. Затем всё кончилось нижеследующим образом: Понтиле объявили после визита следователя к генералу:
— Генерал сказал: "Вы прощены".
Был у них и гимн:
Мудушка Главный
Мудушка славный...
Была у них и поэма:
В коляске, лебедем влекомой,
Сам ехал однажды в Страну Пирамид...
Далее сообщалось о приключениях Самого, то есть Главмуды, в Стране Пирамид.
Ниже следуют воспоминания Александра Славина о тех временах, о годах — 1956 – 58. Лет всем им было 18 – 20.
Понтила дружил тогда с Робертом Ф. Паузером, который был трубачом в диксиленде, а также шил брюки на глаз любому заказчику. С Понтилою они назывались «братцы», а в движении Роберт носил прозвание «муда-капитан». Были еще другие титулы, такие как «обермуда», просто «муда» и «главмуда», которым именовался самый Понтила. К движению примыкали три Лариски: Лариска Гриб, Лариска Жопа и Лариска Курица, прозванная так за заботы о Роберте, которому приходилась женою.
Беседы мудистов шли в важной, торжественной тональности. Грубых слов они не употребляли.
— Скажи-ка, братец, а какие слоны были у Александра Македонского? — спрашивает муда-капитан у Понтилы. — Индийские или африканские?
— Македонские... — отвечает Понтила.
Или вот еще:
Муда-капитан (мечтательно): Хорошо бы завести маленького небольшого такого ихтиозаврика...
Понтила: Да, типа имитации...
Роберт купил яхту. Старую яхту красного дерева, которая прежним владельцем была выкрашена в белый цвет масляной краской. Возник вопрос о названии. Саша Славин предложил «Моби Дик», полагая, что сюжет знаком. Но оказалось, что незнаком. Ответ последовал:
— Очень уж мудистично...
Тогда Славин подарил муде-капитану книгу Мелвила «Моби Дик или Белый кит». Тот прочитал и пришел в восторг. Хотя белую краску и содрали, название осталось все тем же — «Моби Дик». И вот они вышли в море. Муда-капитан правит, в одной руке кормило, в другой бутылка водки, напротив сидит Лариска Курица, которую сильно качает. Она укачивается и клохчет:
— Выпусти меня! Высади меня! Куда-нибудь...
Роберт очень спокойно отвечает:
— Куда же я тебя высажу. Кругом вода.
Понтила устроился на работу в какую-то хозяйственную контору. Сидит за столом, перед ним расчерченная тетрадь. Входит обывательница: кран сломался. Понтила заполняет графы и произносит:
— Три рубля.
Получает три рубля, и довольная обывательница удаляется. Входит другая: батареи не греют. Опять:
— Три рубля.
Подходит время обеда. Денег достаточно. Такой работы было на неделю. Потом служил массовиком-затейником в ЦПКиО. Здесь ставил абсурдистские спектакли:
— Встаньте в круг. Возьмите в руки стулья. Двигайтесь по кругу, не выпуская стульев из рук... — и далее в таком же роде.
Случай на улице. Идут по Невскому человек пять в кепках-лондонках. Среди них Понтила. Он поворачивает кепку задом наперед и спрашивает:
— Хотите я на вас напончу?
Затем он подходит к вставшему перед светофором троллейбусу сзади, подкидывает вверх веревки и отъединяет троллы от проводов. Потом обращается к прохожему:
— Друг, подержи.
Тот, принимая его за водителя, берет веревку в руки. Понтила отходит, поворачивает лондонку козырьком вперед и произносит:
— Смотрите, что сейчас будет...
Понтила был одно время женат на Черепахе, дочери знаменитого переводчика с исландского. Жили они в его квартире. Понтила, конечно выпивал, чем приводил супругу в ярость. Однажды она пырнула его столовым ножом в плечо со спины и пробилась в полость, где легкие. Понтила сказал:
— Смотри. Я курю, а отсюда дым идет, — и указал в сторону нанесенного увечья.
Их дочь малым ребенком усвоила некоторые начала мудизма. Она сочинила сказку:
— Жил-был царь. У него было два друга: Мудила и Понтила. Мудила все время понтил. А Понтила все время мудил.
Однажды она высказалась о Пушкине:
— Пушкин умер молодым, а бабы его все состарились.
Саша Славин полагает, что сочиняя свои «Прогулки с Пушкиным», Андрей Донатович Синявский опирался во многом на мудистический опыт этой четырехлетней Мариночки.
Здесь кончаются воспоминания Александра Славина.
К мудистам принадлежал еще Юра Сорокин, который звался Муда-Путешественник. Он все время путешествовал. Был там и некто Каракула да кто-то из джазменов. И вот эти пять человек создали атмосферу эпохи. Я разгуливал по улицам в черном свитере и кружевном воротнике, а иногда весь в белом и с большим белым бантом. Давно это было, когда колеса еще были – по выражению Понтилы – квадратные.
За сим следует история для тех времен весьма характерная.
-----
Теория театра
Моя теория театра... Эти слова любил повторять Борис Понизовский в те времена, когда мы с ним познакомились, то есть году в пятьдесят восьмом.
Меня туда кто-то привёл. Я вошёл и увидел живого титана, с бородой, коротким мощным носом, голубыми глазами и руками, вооруженными палками. Титан рассуждал:
— Моя теория театра такова, что даёт возможность...
Дальше не помню. Однако после этого было еще несколько случаев познакомиться с его теорией. Так он предлагал устроить висячий зрительный зал в середине, вернее в центре пространства, а сам театр чтобы летал вокруг, или другой театр, который бы начинался с «театра одного актера», роль коего исполнял бы гардеробщик, или третий театр для тактильных чувств в виде кишки со сменяющимися внутри фактурами, чтобы зритель проползал, а его эти фактуры то гладили, то щекотали бы, то чесали и царапали. Всё это называлось «Моя теория театра». Там были и другие театральные явления: он тогда выпиливал из полиуретановой твёрдой пемзы небольшие изображения, которые навешивал, пораскрасивши, на свою жену чрезвычайно оригинальной наружности. Он же наряжал её в платье из мешковины и обувал в туфли на каблуке с приставным носом, а маленькие картины к этому вполне подходили. Те, которые он делал из полиуретановой пемзы.
Ну там конечно вид был, словно в академии неистовых знаний. Он меня спрашивает:
— Стихи?
— Да, стишки, — говорю.
— Читайте.
Я стал читать.
— У Вас слаба глагольная форма...
Так сказал мне Понизовский, и он был прав.
Жена его работала где-то и кем-то, но вернувшись домой, считала своим долгом готовить на всех салату. Приходили, конечно, художники, скульпторы, писатели. Иной споёт, иной картину посмотреть покажет-даст. Так это шло, вертелось и длилось, пока он не поехал в Москву, между прочим, посмотреть собрание коллекционера Кастаки.
Приезжает он из Москвы. Он впрочем, из Москвы, кажется ещё куда-то поехал, но я уж не помню, давно это было. Я его спрашиваю:
— А Кастаки видели?
— Представляете, Анри, — так он мне отвечает, — я сижу, и вдруг входит такой жук...
— Грек?
— Не грек, а именно жук...
Что тут будешь делать? Жук, так жук.
Так вот оно всё длилось, пока не произошёл нижеследующий казус. Основой происшедшего была любовь. Некий мой приятель встретил как-то очаровательную девушку. Маленькая, тоненькая, с чубчиком вверх как у Бе-Бе, у Брижит, то есть Бардо. Он тоже маленький был. Погулял с ней, походил по улицам, а потом привёл к Понизовскому показать биение интеллектуальной мысли. Она, кстати, сама в студии у Акимова обучалсь. Приводит, а Понизовский прямо сходу:
— Моя теория театра...
Девушка заслушалась.
— И, — говорит Понизовский, — я сам буду Вас обучать. Бросьте Вы эту студию Акимова.
А приятель мой не затем её туда привёл, чтобы тот её обучал, а хотел показать строение нынешних высоких мозгов, чтобы самому с ней предаваться ласкам. Он обиделся.
Между тем Понизовский живёт как князь: жена ему готовит салаты, ученица слушает, разинув рот. Но удовольствия уже никто не имеет, потому что какое ж тут другому удовольствие. Все и разбежались, сидят по домам. Это я о художниках, композиторах. Или, вернее, писателях. Не было там композиторов. И тогда у приятеля моего созрел злой план.
Это был план мести. Приходит он ко мне и говорит:
— Давай Понизовского свергнем!
Я ему отвечаю:
— Можешь, так свергай.
— Давай вместе.
— Сам свергай, а я посмотрю, как ты его свергать будешь.
Тому делать нечего, взял он с собой Алексея Георгиевича Сорокина, человека хрупкого, изысканных привычек, и пошел под окнами Понизовского горланить:
— На Валаам! На Валаам!
Погорланив, поднялись они к нему в квартиру, на второй этаж и стали читать фирман. А в фирмане написано в общем то же самое: На Валаам! Они читают фирман вслух, а сами держатся на расстоянии вытянутой руки с палкой. Свергли.
Приходит этот приятель опять ко мне. Говорит:
— Свергли!
— Ну... — говорю.
— Тебя тоже можем, — это у него так воинственный дух разгорячился.
Но меня свергать они не стали, а успокоились. А у Понизовского много с тех пор было разных приключений. Человек-то он был весьма талантливый.
-----
Море
Моему отбытию в моря предшествовали длительные поиски места в жизни. Я работал наверное в десятке предприятий и учреждений города, бывал и в других городах и всё искал места, чтобы без убийств. Но мне не везло, я попадал туда, где чем дальше, тем было секретнее и таинственнее. Впрочем иные знакомства были не лишены занимательности. Так в п/я 997 (рядом с Финляндским вокзалом) существовал некто, недавно уволенный из Большого Дома на Литейном. Он сидел в отдельном кабинетике и читал газеты. Увидев меня через раскрытую дверь, он вставал заинтересованный и вскрикивал:
— Газетку почитать не хотите?
Я отвечал, что не хочу. Тогда он вновь спрашивал, причем на лице его явственно обозначался профессиональный интерес:
— Не хотите? А почему не хотите?
— Не интересно...
Тут он приходил во внутренний восторг, к сожалению или к счастью в те годы уже чисто платонический:
— Так значит «не интересно».
Иногда мы беседовали, стоя у окна и глядя через Неву на Большой Дом.
— А правда, что там подвалы, глубиною в пять этажей? — легкомысленно спрашивал я.
— Хе-хе-хе... Подвалы... Самые обыкновенные подвалы...
Словом, надо было смываться. Я подумал и решил, что пойду на «Красный Треугольник» делать галоши.
Завод «Красный Треугольник» располагается в длинном кирпичном здании на Обводном канале. Внутри там некая пародия на адское царство. В одном помещении стоят маленькие дребезжащие машинки 1908-го или 1913-го года немецкого изготовления. На них что-то происходит с резиной. В другом вальцы побольше, там прокатывают резиновую массу, в третьем — огромные, гигантские, окутанные сажей, не вальцы, а валы. Они могут вмешать в резину человека, только голова не влезет. Ходят слухи, что в ночную смену это иногда происходит, тогда получается резина и ободранный череп без кожи. Это потому, что уходят с контроля за водкой, а один человек — зазевался, и всё тут, руку втянуло, вальцы остановить некому... Так рассказывают. И всё это шумит, гремит, грохочет. За помещениями — двор, где драгоценный привозной каучук валяется в кучах. А у входа — почище, лестница на второй этаж, направо и налево служебные помещения, а прямо — столовая. Перед ней висит плакат собственноручного изготовления: Доморощенная Поганка. На плакате изображено семейство поганок, одна из которых, самая большая, приближается к образу девицы. Пониже стихи:
Где стыд, где совесть человека?
Кого хотите обмануть?
Ведь мы вас видим наизнанку —
Доморощенную поганку!
Рядом прикреплено описание события, вызвавшего этот лозунг. Некая юная дама в автобусной давке оказалась без билета ценою в пятак и была ущучена контролером. Ну это всё декорации.
Я прошел мимо плаката, углубился во двор, свернул направо и оказался перед грязной железной дверью лаборатории № 4. Вошел. Там сидели с десяток женщин среднего возраста и размешивали в белых фарфоровых чашках какую-то черную мазь. Мазь эта называлась Герметик-34. Я к ним присоединился. Вскоре явился кто-то из начальства:
— Наше изделие опять...
— Что за изделие? — полюбопытствовал я.
— Ну, изделие... — отвечала начальствующая дама.
Я подумал, что может быть какое-то не совсем приличное изделие и не повторил вопроса. Продолжал размешивать Герметик-34, радуясь отмене смертоубийства. И так прошло три месяца. Тут вызывают меня к начальству и говорят:
— Ваша секретность получена... (у меня получились мурашки) ... и мы можем вам сказать, что за изделие. Это ракета твердого топлива малой дальности...
Вот тем-то и занималась лаборатория № 4. В недолгом времени собирают нас всех к директору, который только что вернулся из Москвы. Обычно он был красного цвета, а тут приехал серый, и верхняя губа дергается.
— Ребята, — говорит, — Выручайте!
Я удивился. Почему «ребята» и откуда «выручать»? Оказалось, это неожиданное следствие известного ученым по политике «Карибского кризиса», так же как серый цвет лица и неопределенно подрагивающая губа. Самый Главный (а это был тогда Хрущев) собрал разных лиц, чтобы начать войну с Соединенными Штатами, и стал спрашивать, все ли готово. Ну и выяснилось, что «наши изделия опять...» В общем надо было снова сваливать.
И вот я решил податься в моря.
Итак, я решил отправиться в моря.
Для этого нужно было сначала переехать в Мурманск. Это оказалось делом нетрудным. Я оказался там в декабре 1964-го года. Было совсем темно. На вокзале я спросил кого-то, как пройти. Он ответил мне тише, чем я ожидал: север.
Первые четыре месяца я занимался лишь сочинением поэмы «Фома», валяясь в кровати в комнате на двоих, чем немного раздражал соседа. Он как-то высказал мне насмешливое суждение. Я вскочил, как был голый, побежал на двор и натерся снегом. Тогда он меня конечно зауважал, но особой любви не испытывал. На пятом месяце пришла, наконец, «виза-два». Визы бывали там «раз» и «два». «Визу-раз» давали людям проверенным, с заходами в иностранные порты. А наша «виза-два» давала лишь право выйти за морские границы, а в случае шторма, поворачивай «носом нá волну» и иди себе в открытое море и ни-ни, чтобы в порт. Мы погрузились на судно и выходим за рубеж. Судно называлось «Профессор Месяцев».
Порт Мурманска расположен в глубоко вдающемся в сушу узком заливе — Кольской губе. Вход охраняется. (Но есть люди, которые живут там неофициально и вечно. Говорят, во время переписей населения их иногда обнаруживают. Они занимаются вот чем. Когда приходит корабль из дальнего рейса, все естественно, спешат к дому, но уйти кое-кому нельзя, на судне следует быть. Вот тут-то и является неофициальный поселенец. Он сторожит, а все, кто должны были сторожить, идут домой. Это так, к слову). А на выходе из этого залива есть залив поменьше, называемый Тюва-губа. Это последння стоянка перед уходом в океан. Тут проверяют документы и покупают водку в ларьке близ большого катящегося по камням с высоты потока ручья. Весь берег холма усеян валунами, на которых белой краской выведены номера судов, покидающих Тюва-губу. Похоже на кладбище. Печальное место.
Всего в рейсах я бывал трижды. В море я написал поэму «Ветеринар бегущий». Она должна была составить большое сочинение с «Дебютом ветеринара» Алексея Хвостенко и третьей совместной частью, где ветеринар преобразовывался в небесное тело. Но эти две части были потеряны, остался только «Бегущий». Кроме того там я видел удивительный пейзаж, воплощенный позднее в поэме «Последняя видимость».
Это было так. В второй половине июня мы шли на север к кромке льдов, ее однако не достигая. Солнце исчезло из виду, и небо покрыла светлая сероватая мгла. Установился полный штиль. Размытый горизонт сжался до неопределенно малых размеров. В недвижимой воде отражалось без блеска небо того же неясного цвета, и так прошло дней десять.
Когда мы обратились к югу, мгла рассеялась, небо оказалось голубым, и на нем незаходящее солнце. Вдали у горизонта на востоке сверкал кристалл. То был Шпицберген. Он рос, и мы в конце концов оказались невдали берега перед снежными горами. Погода была прекрасна, и на мостик нашей грязной посудины вышел капитан. Мимо плыла стая красивых тюленей.
— Эй, там, — распорядился капитан, — заведи там музыку какую, что ли...
Он поднял ружье малого калибра и стал целиться. Заиграла музыка, которая должна была привлечь тюленей — «Риорита», известный фокстрот. Тюлени разом нырнули и исчезли. И на всю жизнь осталась в моей памяти эта картина: солнце, небо, горы под снегом, тюлени и звуки «Риориты» по хриплому радио с нашего нечистоплотного парохода.
Впрочем это был конечно не пароход, а средний рыболовный траулер, которого машина действовала на соляровом масле. И я опишу здесь случай с механиком этой машины. Но сначала два слова о московских нравах.
Сказал однажды Лев Николаевич Гумилев:
— В России много турковатых лиц.
Одно такое лицо брило как-то меня в Москве. Окончив процедуру, оно спросило, заглядывая с левого плеча:
— Одеколончику не желаете?
А у меня с этим составом свои чувства: не выношу ни вида, ни вкуса, ни запаха. Но знаю, что для брадобреев здесь основной доход. Я поэтому отвечаю:
— Вы в счёт поставьте, только пожалуйста не брызгайте, не люблю.
И тут он заглядывает уже с другой стороны:
— А вы хорошим пользуйтесь.
Это правило я запомнил на всю жизнь.И вот стучится ко мне в каюту наш второй механик. А я как раз читаю «Мокшадхарму», из «Махабхараты», главу «Охотник», скука невероятная, но и хорошо, ибо море. Заходит. Присел. Повертел другой том, ее тогда издали в двух томах:
— А, мокша... — так, словно всю жизнь читал эту самую «мокшу», — и чего-то мнется.
Я спрашиваю. А он лезет в карман и достает две фигурные бутылочки с зеленой жидкостью:
— Цвет, — говорит. — Очистить... А то я взял, а пить не могу: противно...
Тот самый одеколон. Пришлось обесцвечивать и чистить.
В море были и другие забавные случаи, но о том, как я переправлялся на другой траулер в самом центре Северной Атлантики на плотике, как меня вытащил за шиворот и поставил на палубу бравый матрос Василий Петрович Репка, прочитав стих из «Одиссеи» с украинским акцентом (он позднее пошел в ученики к Дандарону), о беседах на мостике про добычу золота, о том, как старший помощник капитана на четвереньках ходил мыться в баню и из бани, и о многом другом я здесь рассказывать не буду. Скажу только, что места в жизни я не нашел и там.
-----
Вид старой памяти
Лемур боится грызуна.
Не так ли женщина иная визжит, взвиясь обеими ногами, атавистически рыдая при виде мыши. Так дрожит, визжит она, что даже кажется она в тот миг припоминает достойные чувства лемура-матери, вытесняемой крысой из экологической мыши, то есть я хотел сказать «экологической ниши», где-то в средней срединной части Третичного периода, как будто это происходит сейчас, а не десятки миллионов лет тому назад. Она визжит, она дрожит, вскакивает на табурет, бледнеет, краснея, и теряет сознание, пока ее не прогонят или не уничтожат. «Ее» — это мышь, а не крысу, которая вытесняла женщину из экологической мыши или ниши в самом центре Третичной эпохи.
Такова природная таксономическая память некоторых женщин.
И не так ли же малый подросток силится рассуждать о Змее, скажем, Горыныче или Змиулане Антипыче, а вернее о Пальцекрыл-Птеродактилевиче, Тиранозаурусе Рексе и Трикератопсии Третьем, а также о Кератопсе Первом и о игуанозубастой застегнутой и застигнутой не во-время ящерице. И о круглых мерзких морских гадах задолго до того Третьего Третичного времени, судя по костям оседлавших планету.
Не все ли эти образы, оседавшие, оседлавшие еще тогда в недоразвитом мозге отдаленного лемурова насекомоядного предшественника, выразились ныне в суждениях о драконах и василисках? И эти впечатления варились миллионы лет в неокрепших еще тогда мозгах, пока сварившись не вылились теперь в словесную полулегендарную форму и не затвердели в ней уже окончательно.
И не может ли так случиться, чтобы нам вдруг вспомнилось то, что было, еще когда наше генетическое строение только слагалось?
Я остановлюсь поэтому на воспоминаниях чисто литературного свойства, а события пусть происходят теперь где и когда угодно. Мы же поговорим о поэзии и о поэтах.
-----
Запятая у Хлебникова
Существует мнение, будто передовые поэты всегда пишут нечто близкое бессмыслице, а издатели вставляют к ним в стихи свои знаки препинания ради уменьшения нелепости. Примером тому служат строки Велимира Хлебникова:
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться,
Чтоб, ценой работы добыты,
Зеленее стали чоботы,
Черноглазые, ея.
В одном из новых изданий ("Творения", 1986 г., стр. 78) слово "чоботы" напечатано через "ё" по новым правилам и снабжено примечанием:
"Чёботы — гуцульское название одного из видов орхидей" (стр. 663).
Какого цвета взор у этих гуцульских орхидей, я не знаю, но что две последние запятые стоят по произволу — уверен. Если же их убрать и учесть правила дореволюционного начертания (стихотворение появилось в 1912 г., в "Пощечине общественному вкусу"), окажется, что "черноглазая" — "она", появляющаяся чуть ниже, а вовсе не чоботы:
................. чоботы
Черноглазыя ея.
С тем обнаруживается и смысл стиха.
Могут спросить: почему в конце слова напечатано "е", а я ставлю "я"? Отвечаю: здесь рассуждение велось о знаках препинания, а не об ошибках грамматики, опечатках или о чем прочем. Для того ведь запятые и ставились, чтобы исправить бессмысленное искажение. При печатании рукописи подумали, наверное, что "черноглазыя", вопреки грамматическому роду, относится к "чоботам", поразмыслили и изменили окончание. Или просто перепутали: хотели изменить "ея", а переделали "черноглазыя".
Кстати, в новейшем собрании сочинений Хлебникова исправлено «черноглазыя», но «ея» вместе с запятой стоят как прежде.
-----
Старик
Был Иван Алексеевич, по прозванью Старик Лихачев, человек с блеском. В молодости он дружил с Иваном Ивановичем Соллертинским и не очень дружил с Михаилом Ивановичем Стеблиным-Каменским, который позднее переводил исландские саги, "Эдду" и "Круг земной". Это общество описано в книге Вагинова "Козлиная песнь". Говорят, Костя Ротиков там изображает Ивана Алексеевича, хотя сам Старик о сочинителе отзывался крайне сдержанно. Однако в книге преподан глубокий и быстрый поклон Кости Ротикова, так он кланялся вот точно так. Собою Иван Алексеевич был длинный, тощий, изящный. Держался стройно и прямо.
Дед Старика основал в Петербурге медицинский институт. В семье дружили с врачами. Сам Старик рассказывал, как однажды поделился с отцом странным чувством, которое возникало у него при виде культи. Культей тогда было много — война, на улицах их видели часто. Отец расхохотался и посоветовал потолковать с доктором, другом дома. Врач был передовой, фрейдист. Он разъяснил, что впечатления юноши навеяны воспоминаниями о материнской груди, которая по форме очень похожа на культю. А ввиду того, что ребенку объясняли, будто "титю унесли вороны", он, увидев ее вновь, приходил в восторг. С тех пор Иван Алексеевич был навсегда увлечен этим предметом. Иногда у него за столом на всю компанию было по три ноги да нескольких рук тоже не хватало.
В тридцать седьмом году Старика посадили. Обвиняли в покушении на вождя и шпионаже в пользу Бразилии — он ведь умел говорить по-португальски. Покушение он отверг, а шпионаж признал и получил десять лет лагерей. "Нельзя было все отрицать, — объяснял Иван Алексеевич, — Впрочем, можно было и просчитаться. Тогда — расстрел". По завершении срока ему намотали еще четыре года за какую-то полнейшую чушь. Из его историй о заключении заслуживает внимания та, где трупами умерших обкладывали снаружи стены барака в морозное время.
В пятьдесят шестом году Ивану Алексеевичу позволили вернуться в Петербург. Он занялся переводами, участвовал в постановке оперы Монтеверди "Поппея" в эрмитажном театре. Литературный вкус его был изыскан и безупречен, но любил он больше всего сцены ампутации, как то в "Белом бушлате" Мелвилла.
В свой день рожденья, когда ему стукнуло шестьдесят, Иван Алексеевич надел на голову скверный венок из бумажных цветов неопределенно пунцовой окраски и выглядел в нем с омерзительной прелестью.
-----
Об Ираклии
К лицам, описанным Вагиновым в "Козлиной песни", принадлежал, между прочим, Ираклий Андронников. Его имя иногда упоминается в стихах обериутов, например у Заболоцкого (поэма "Время"):
Ираклий был лесной солдат,
Имел ружья огромную тетерю...
и
Ираклий говорил, изображая
Собой могучую фигуру:
"Я женщин с детства обожаю..."
После войны его иногда выпускали говорить по радио с манерными интонациями в подражанье Соллертинскому и другим выдающимся личностям. Сохранилось стихотворение о нем:
Послышался голос Ираклия:
"Скажите, друзья, не дурак ли я?"
И ответили хором друзья:
"Этот факт отрицать нельзя!"
Не помню, читал я его или слышал. Думаю, что Татьяна Никольская должна знать об этом и больше, и лучше.
-----
Удушающий дух
В Вене, в парке Бельведер есть аллея сфинксов. Наружность их описана в сонете Алексея Хвостенко:
О лев! Твой взор был темен и глубок
Как скрип крыла по воздуху ночному
Девичья грудь вздымалась по-иному
Когда смотрел я в глаз твоих поток
Зачем остыл и не бурлит восток
Какому умыслу он уподоблен злому?
Зверь-камень мертв, но дева-лев живому
Подвластна времени. Я слышать его мог
Оно лилось и наполняло глину
Души моей твоим, о лев, огнем
Крылатой влагой дева пела в нем
Гимн радости прохлады бедуину
Движения, а тела водоем
Изображал пленительную спину
Конечно, Зигмунд Фрейд, мальчиком гуляя по улицам Вены, должен был видеть этих полногрудых чудищ. Так не между ли их лап скрыты корни учения о Эдипе, раскрывшем суть загадки, которую Сфинкс ему задала?
-----
Три поэтических сосуда
Кувшин:
У Айги
Две ноги
— сказал поэт Всеволод Некрасов.
Геннадий Айги, кстати тоже поэт, кроме всего прочего, перевел на родной чувашский язык стихи Бодлера.
Это было в Москве, в конце шестидесятых годов. Олег Прокофьев, сын композитора и сам художник и поэт, и жена его искусствоведша Камилла Грэй принимали большое общество, в том числе Айги. К ночи все разошлись, остались лишь близкие друзья. И тут, откинувшись в кресле и слегка прикрыв лоб рукою, усталая Камилла произносит:
— А он милый... Этот ГАИ...
— Что за ГАИ? — спрашивает кто-то в ужасе: мало ли, сошла с ума чужеземная женщина.
— Ну, ГАИ... Который по национальности кувшин...
Графин:
В послании Алеше в Салехард среди иных, стремящихся в сторону юга, упомянут Гарик Суперфин:
И даже тот, кто более чем финн,
Туда влачит судьбы своей графин.
Как раз тогда Гарика сажали за инакомыслие. Графин же в нашем словоупотреблении близок к кувшину или к арабо-тюркскому "зиндану", то есть опять-таки к затыкаемому сосуду или к каталажке. Об этом, собственно, здесь и говорится.
Иное дело графин в известном рецепте:
Возьми:
Урины семь галлонов,
Талант дерьма, графин лимонов...
Тут графин выступает как мужской род от графини.
Зиндан:
Свою "Эпиталаму Геннадию Снегиреву" Алеша Хвостенко сочинил, будучи посажен в зиндан города Джамбай. Они приехали туда с Иваном Тимашевым по прозвищу Ванька Бог и вступили в противоречия с местной властью. А Снегирев действительно собирался жениться на какой-то невинной девице. Всем обитателям зиндана песня очень понравилась.
Я послал Алеше несколько строк о Ефиме Славинском, о его судьбе:
А ты беги пустыни прочь
И не ходи в Харран Хивинский:
На Вавилонской Башне ночь
В Семипалатинске Славинский
Как раз тогда его приговорили к лишению свободы. Алеша отвечал мне:
По твоему совету прочь
Бежал Хивинского Харрана
Но проведя в Джамбае ночь
Достиг ментовского зиндана
-----
Труды поэта
Не могу забыть рассказа Алексея Хвостенко о трудовой деятельности:
"К нам подошел человек, назвавшийся начальником ватного цеха. Посидели. Потом он пригласил к себе в цех осмотреть помещение. Пришли к оврагу, на склоне которого этот цех был. Кругом летали, висели на суках и камнях и просто валялись клочья ваты. Внизу, на самом дне оврага текли в противоположных направлениях два полные ватой арыка".
Другой его рассказ описывает случай на работе.
Алеша устроился делать мыльный раствор. Прачечная помещалась во дворе, в кирпичном строении. Часа в четыре ночи нужно было нарезать мыла, бросить в воду и включить острый пар. Через час выключить и идти домой. Однажды Алеша пришел домой и лег спать. Утром будят. — Иди, — говорят, — Хвостенко, на работу. — Явился. Все здание прачечной полно пены. Люди делали в ней ходы, словно земляные черви, чтобы попасть внутрь. Оказалось, он, покидая рабочее место, не выключил острого пара.
О возможном воздаянии за труд Алеша сочинил как-то ироническое четверостишие:
Какой кошмар — жена сказала Бекет —
Когда поэта премируют лепет,
А я скажу: поэт — не вечный мобиль
И пусть ему воздаст живущий Нобель
Вот мы наконец-то и добрались до истинной меры вещей:
Алеша, сходим за полбанкой
Напиться б надо перед пьянкой
А то всё графин, кувшин, зиндан... Сплошная мифология.
-----
Ближайшее место
Алеша Хвостенко приехал в Тивериаду, и мы отправились погулять туда, где из озера вытекает река Иордан. Прохаживаясь под огромными тенистыми эвкалиптами, мы заметили отца Юстина, который крестил средних лет даму. Он сделал нам знак подождать, а потом догнал на автомобиле и повез к себе в монастырь. Этот грек-священник был в монастыре (где по преданию написаны "Деяния апостолов") настоятелем и единственным монахом. Вошли, поднялись на галерею и стали пить кофе, взирая на озеро. И вот Юстин спрашивает:
— Вы в Париже живете
— Да, в Париже.
— И в какую церковь ходите?
— В ближайшую, — отвечал Алеша после недолгого раздумья.
Для того, чтобы показать всю глубину этого выражения, необходимо немного отвлечься. Еще в России мы сочинили куплет для песни про анашу:
К нам пригнали плану плот
Даже поп словил приход
Хохотал, хохотал
Десять суток схлопотал
Позднее отец Михаил Меерсон-Аксенов словил приход в Нью-Йорке и позвал Алешу спеть в его церковном зале. Тот пел про Олега Соханевича, о том, как он прыгнул с корабля в воду, надул лодку и через девять дней приплыл к туркам — всю правду. Соханевич тоже присутствовал в этой ближайшей церкви. Вспоминая, отец Михаил говорил, что ощущение было как при постановке "Гамлета" перед датским принцем. Народ хлопал в ладоши то герою, то, обернувшись к сцене, исполнителю.
Всех поэтов должно звать одним и тем же именем — Авель. По-древнееврейски оно означает дым, пар, туман, вздор и всяческую чепуху.
-----
Мои переводы
Орангутанг две пары рук имеет
О..! Как он онанировать умеет!
Стихотворение появилось впервые на немецком языке в журнале "Друг", "Der Freund", который выходил в Берлине в двадцатые годы.
Der Orang Utan hat vier Hände
O..! Wie er onanieren könnte!
Сообщил мне его Иван Алексеевич Лихачев. Он рассказывал, что фашисты этот журнал очень не любили и разгромили редакцию, как только пришли к власти.
— Не так скверные привычки человекообразной обезьяны хорошо здесь описаны, как это "О..!" — говорил Иван Алексеевич.
Мне же, чтобы передать это "О..!", понадобилось чуть не тридцать лет.
Иван Алексеевич скончался в 1972 году. В конце шестидесятых он попросил меня перевести "Сравненья" Джона Донна (Элегия восьмая) и сам сделал для меня подстрочник. Плод моей первой попытки был не очень хорош. Впоследствии я его улучшил. Вот эти стихи:
Сколь сладок пот томленных в колбах роз
Сколь ароматен дух мускатных рос
Или восточный царственный бальзам,
Благоуханный столь сверкает нам
Возлюбленной моей прекрасный лик,
Чей лоб как перламутра влажный блик.
А у твоей — не лоб, сплошной нарыв
И менструален и спермоточив:
Как жир ботфорт, подметок и ремней
Что варивал в Сансерре, заперт с ней
Войною беззаконной, тощий люд
Иль сыпь-зараза или гнойный зуд —
Такой на этом лбу нечистый сплав
Вскипает в чирьях скверен и кровав.
Глава моей — космически кругла
Как Иды плод, что Зависть поднесла
Иль тот, к покраже коего ревнив,
Судил нас Бог, бессмертия лишив...
Гагатовый болван — глава твоей:
Ни уст, ни ок, ни носа, ни бровей
Лишь вечный хаос — точно как Луна
Когда в земную тень погружена.
Дар Прозерпины в той благой груди —
Она — фиал, коим владеет Дий.
Моржовая — твоя и вся в червях
Иль гроб, где гниль внутри, а сверху прах.
Как жимолость дрожащая юна
Так кожа юных рук ее нежна
Твоя же — как вареная живьем
Иль битая кнутом иль батожьем
Она как герб давно уже ничей
Облупленный от солнечных лучей,
Морщинистых морковок жалкий пук
Свисает завершеньем красных рук.
Сколь ласковы те тайные огни
Что душу злата вдунув в прах земли
Свой блеск вдруг явят в бренном веществе,
Столь сладостно в любимом естестве.
А у твоей — как отрыгнувший зев
Мортиры, что дымится онемев
Иль медный горн излившийся сполна
Иль Этны пасть где зелень спалена.
Сравнить ли то, что длите вы таясь
С червем, сосущим яд из черных язв?
Трепещешь весь не потому ли ты,
Что на змеином луге рвешь цветы?
А ваш разврат — бездушный и сухой,
Вы словно щебень пашете сохой!
Я ж с милой — пара нежных голубков
Сам пастырь с дароносицей таков,
Так нежен зонд влагающий хирург
Больному в рану...
А теперь, мой друг,
Конец Сравненьям. Ты ж покончи с ней:
Гнусны Сравненья, но она — гнусней!
Иван Алексеевич был лицо, достойное восхищения. В его доме, случалось, подавали к столу салат, изготовленный ногами безрукого эфиопа.
А вот еще один перевод — солдатской песенки о Цезаре в галльском триумфе:
Прячьтесь, галлицы и галлки!
Лысый ебарь к вам идет
Сыпет римскою валютой
На галлушек и галлух
Ведь пели ее солдаты. Другие переводы передают умственное намеренье, а не прямую речь.
О стихах на русском языке и в переводах сказано достаточно.
А впрочем скорее нет. Рассуждали же мы о Хлебникове, постараемся и о Пушкине, ведь речь мы ведем о поэзии.
-----
Немного нового о пушкинской белке
Хотя литература о нашем главном поэте измеряется уже библиотеками, кое-что в его творчестве до сих пор остаётся неисследованным. Здесь я хочу осветить отношения Пушкина с белкой. Основной текст «Сказки о царе Салтане» предполагается с детства известным читателю.
Белка, грызущая золотые орехи с изумрудными ядрами — первый из волшебных даров, который получает Гвидон на острове Буяне. Другие два: морская (= подземная) стража и царевна-Лебедь — ино-земная или небесная невеста. Известно, что в лебедей умели воплощаться германские валькирии и что эта же птица служила тотемом у тюркских народов.
На первый взгляд приобретение белки имело для Буяна чисто экономическое значение (ср. «Из скорлупок льют монету // Да пускают в ход по свету»). Действительно, белка — пушной зверь, и её шкура служила монетарной единицей в примитивном хозяйстве древней и средневековой Руси. Конечно и сам Пушкин, неравнодушный к деньгам, которых у него никогда не было, пытался добывать их волшебными путями, например, карточной игрой. Однако сводить белку лишь к её экономической пользе было бы неправильно. Белка ещё и пела. Что же это были за белкины песни?
Что автором «Повестей Белкина» является именно Пушкин, сомнений не вызывает. И что фамилия Белкин представляет собой каламбурное замещение имени «Пушкин», тоже ясно. Семантическое тождество БЕЛ (то есть белки) в БЕЛкине и ПУШ (то есть ПУШнины, БЕЛичьего меха) в ПУШкине избавляет меня от необходимости твердить очевидное.
Отождествление поэта с белкой имеет глубокие корни в русской культуре. Автор «Слова о Полку Игореве» сообщает о своём предшественнике поэте Бояне, что тот «растекался мыслию по древу». Филологи поправили ошибку переписчика «Слова». Нужно читать не «мыслию», а «мысию». Мысь — древнее название белки. И Боян, который «растекался ... волком по земли» (то есть по нижнему слою мироздания в его трехчленном делении) и «шизым орлом под облакы», следовал также поступкам реальной белки, имеющей привычку скакать вверх и вниз по стволу и ветвям Мирового Древа, из верхнего в нижнее царство, донося до обитателей среднего слоя истины, почерпнутые ею внизу или вверху.
Вспомним, что и гвидонова белка обитала в лесу «под елью». А ведь ель с её ежегодными ритмическими мутовками особенно пригодна для счёта времени и служит поэтому древнейшей моделью именно Мирового Древа. Вспомним ещё, что по-варяжски именем «Ель» (Хель) называется потусторонний мир.
Не лишено примечательности также совпадение названия сказочного острова (Буян) с именем пращура всех русских поэтов (Боян). Оба слова — тюркского корня и имеют в славянских языках значение «чудесный». В «Слове» Бояна называют «Велесовым внуком». Велес или «скотий бог» древнерусских летописей был, как полагают, богом скота, причём словом «скот» в те времена называли не только скотов, как сейчас, но и имущество вообще. Со всем тем, белка, высокая поэзия и материальное благосостояние смыкаются в единую идейно-знаковую цепь.
Итак, Пушкин, отождествляя себя с буяновой или бояновой белкой, представал в собственных глазах — в ироническом идеале, разумеется — как обеспеченный и всеми почитаемый поэт, который сидит себе и грызет беззаботно золотые орехи, поигрывает изумрудными ядрышками, а те ссыпаются потом в сокровищницу национальной культуры и приносят родному Буяну всемирную известность (ср. «Князю прибыль — белке честь»). Нетрудно разъяснить, что под «хрустальным домом», который выстроил для белки князь Гвидон, можно понимать академию, библиотеку, архив или башню из слоновой кости, а под «чудным островом Буяном» — любимый Пушкиным сказочный Петербург. (Ср. описание постройки «града Петрова» в «Медном Всаднике» с мгновенным возникновением архитектурных сооружений на диком пустом острове).
Сделав ещё один шаг, легко покажем, что оппозиция «наружу — внутрь» в золотом орешке имеет чёткий аналог в видимом (золотом) и невидимом (сапфировом-изумрудном) небе откровений библейского пророка Иезекииля. А опершись на это достижение и приняв во внимание общую веру в поэта, как носителя пророческого дара (ср. стихотворение «Пророк»), завершим наш маленький опыт следующей метафорой:
Белка — это не только сам Пушкин, но и последующее знание о нём. Помещённое в хрустальные дворцы университетов, оно вышелушивает там из золотых творений поэта изумрудные ядра высших и секретнейших тайн.
-----
Ширванская амазонка
Следующее рассуждение ведет свое начало с израильской почвы. Речь будет о Дадоне.
Дани Дадон — так звали моего знакомого скульптора. Дело шло в Тивериаде. Он сидел в середине зелёной лужайки перед развалинами замка и тяжело работал по камню. Огромные камни он превращал в человеческие изображения ударами молота по зубилу. Весною там открывалось летнее кафе под названием «На травке». Приходили юные существа, пользовались травкой, а Дадон приносил им кофе и продолжал выбивать.
— Я тяжко тружусь над камнем, — так говорил он.
Сам Дадон родом был с Атласских гор и выглядел соответственно: гигантский рост, бородища, сверкающие глаза, могучие пятки. Гулял босиком. Но я хотел вспомнить не об этом Дадоне. В голове у меня всё время оборачивается словосочетание из Пушкина: «Жил-был славный царь Дадон». Разберём же миф, из которого происходит «Сказка о Золотом Петушке».
Конечно мысль, что царя когда-то звали не Дадон, а Давид, сама собой напрашивается. На первоначальном языке, по-еврейски, имя пишется Далет-Вав-Далет, а Вав это полугласная, которую произносят как «У» или «О», по-арабски «АУ» — Дауд, а по-нашему будет Дод или Дуд, то есть Додо или Дуду. Раньше водилась даже птица Додо, она жила на острове святого Маврикия. Можно спросить, а откуда у Дадона взялась в конце буква «н»? Тут надо обратиться к Нерону и к Цицерону. Ведь родная латинская речь знает их как Неро и Цицеро, и лишь основа косвенного падежа добавляет «н», что и воспроизводится в русском Нероне и Цицероне. Так же например и Гвидо даёт «Гвидон», хотя в подлиннике имя это имеет «н» в конце с самого начала: Гидъон или Гидеон, а вовсе не «Гидо». Но это о князь-Гвидоне. Мы же ведём речь о царе Дадоне.
А Дани Дадон обитал частным порядком в селении Мигдаль. Слово «мигдаль» — иногда оно произносится как Магдала — означает «башня». Там действительно некогда стояла башня, на ней бодрствовали римские солдаты, а вокруг гуляла Мария Магдалина и — как говаривал один покойный ныне монах — «занималась своим ремеслом». У Дадона там был дом и десять детей. В доме стоял телевизор и множество малых скульптур. Вечерами он валялся без штанов на полу перед телевизором, а кругом дети, дети... Но я всё не о нём. Прирождённое дарование.
Так вот подходило к нему с востока, казалось бы, войско во главе с Шамаханской Царицей. Но сперва расскажем о Золотом Петушке.
Механическая птица дана была царю Додо сабейским астрологом. Не савейским, а сабейским. Она отзывалась на отдалённый топот приближавшихся враждебных сил, начинала кукарекать, топорщить крылья, звенеть гребнем и поворачивалась в ту сторону. Звездочёт когда-то в экстазе лишил себя мужественных причин и стал жрецом Великой Матери Богов. Сабий превратился в галла. Он составил механическую птицу, отковал из золота, тяжко трудясь над наковальней, немного, конечно, поколдовал и преподнёс царю Давиду.
Однажды петух забеспокоился.
Здесь придётся отвлечься и уяснить смысл предлагаемых пространственных отношений. Приведу пушкинские строки:
Ждут, бывало, с юга — глядь,
Ан с востока лезет рать,
Справят здесь — лихие гости
Идут от моря...
К северу от Магдалы простирается неширокая Геннисаретская равнина. Она достигает возвышенностей у оконечности озера, и здесь, прямо под горою был расположен город под названием Киннерет. Было, собственно, два города: Киннерет и чуть к югу от него предместье Вифсаида, то есть Бет-Цайд, Цайдан или Сидон, откуда принимались за рыбную ловлю. На это и указывает название города. Ханаанский же город Киннерет состоял в благополучном замужестве за своим богом или царём по имени Кинор, Ха-Кинор или Агенор. Потому и говорят: «Сидонский царь Агенор, отец Кадма и Европы», Восточного Края и Закатной Стороны, которые называются «кадм» и «эреб». То был Бог Небес, а сам он жил тут же, в управляемом им городе Киннерете или рядом, в Сидоне.
Всё это можно описать и поподробнее.
Жену Кадма — имя которого, как уже говорилось, означает «восток» — звали Гармония или Армония, а гора Ермон или Хермон тоже господствует тут над дальним углом с северовостока. Дочь Кадма носила имя Семела, а жар горящих углей именуется «хашмаль», и сгорела она, когда явился к ней Бог Небес, отец Диониса, в своём истинном, природой предначертанном виде.
Итак мнимое войско шло к Золотому Петуху прямо с востока.
С востока, из кадмовой волости, где будто бы находится город Шемаха, около сорок первого градуса северной широты и сорок девятого градуса восточной долготы — оттуда-то как бы двигалась та самая Шамаханская Царица. Второй город с тем же наименованием располагается неподалёку от Екатеринбурга, на западном склоне Урала. (А городов под названием Сидон ведь тоже много. Мне известно четыре. И три из них к нашему делу не относятся). Главная же Шемаха лежит к югу от Железных Ворот, в Ширванском Ханстве. То был богатый город, в нём изготовляли шёлк. А потому выражение «Шамаханская Царица» может означать не царицу Шемахи, как оно кажется с первого взгляда, но вообще восточную Царицу, лишь бы ее окружали шелка:
И промеж высоких гор
Видит шёлковый шатёр. (А.П.)
Будь она царица Шемахи, Дадоново государство располагалось бы высоко в горах, где-то близ Карса. Он шёл на встречу с ней восемь дней, километров стало быть не менее трехсот, а она тоже туда откуда-то пришла. Кстати, слова «идут от моря» означают «с запада», и это вновь указывает на Ханаан, как на то место, где на западе расположено море.
Значит установлено: Дадона звали Давидом, а могущественная Царица двигалась одна, без войска, с востока.
Дальнейшие рассуждения будут весьма просты. Когда очарованный Дадон привёз в столицу Царицу, его встретил скопец-астролог «в сарацинской шапке белой», то есть в так называемой кафии из снежного цвета шёлковой ткани. Царица-девица была ему необходима для религиозных надобностей, о чём он и заявил. Но Давид нанёс ему удар по лбу, оттуда вылетела душа астролога и стала виться вокруг, пока не вселилась в механического петуха. Петух ожил и полетел к темени Дадона. Может быть это даже был не петух, а некая другая птица, скажем, дронт, птица Додо со свинцовыми позолоченными крыльями. Впрочем, тому препятствуют некоторые хронологические затруднения. Царица же, захохотав, исчезла.
А каких прекрасных рыб выделывал Дани Дадон — когда из дерева, а когда и из камня!
-----
Воскрешение суфиев
Обратимся теперь к иному способу сочинительства.
В книге Стивена Рансимана о Крестовых походах рассказан такой случай. Саладин завоевал Египет и намеревался отбыть в Сирию. Приветствовать его на проводах собралось множество народа. И вдруг выскочил некто, выкрикнул малопонятные слова и исчез. Но Саладин сразу уразумел, что в Каир он более не вернётся.
В примечании к отрывку сообщается английский перевод стихов, которые были услышаны Саладином. В моём переводе с английского они звучат так:
Наслаждайся взором волоокой Нежд,
Наутро не увидишь волоокой.
Поразительно, что почти бессмысленные слова могли быть истолкованы как пророчество. Впоследствии я написал об этом поэму «Взоры Нежд», и то был мой первый опыт воссоздания поэта-суфия.
Второй подобный случай изложен в «Путешествии» ибн-Джубайра. В начале 1183 года ибн-Джубайр отправился из Андалузии, где проживал, в Мекку. В дороге с ним произошло много занятного. Так, на обратном пути ему пришлось пересечь территорию франкского королевства в Палестине. «Король там Хинзир, — пишет ибн-Джубайр — а королеву зовут Хинзира». Арабское слово «хинзир» означает свинью.
Во время пребывания в Мекке ибн-Джубайр проводил ночь близ Каабы. Он и его друг лежали на каменных скамьях, пытаясь заснуть, а невдалеке кто-то очень красиво читал стихи из Корана. Вдруг голос смолк, а потом произнёс:
Когда оскверню злодеянием день,
Да возвысит меня красота моих снов...
Друзья поднялись, чтобы посмотреть на удивительного поэта, но тот лежал без чувств. Подошла женщина и пристыдила обоих, дескать взрослые люди, а что делать не знаете. Тогда они принесли воды из источника и брызнули в лицо лежавшему. Тот очнулся, встал и исчез во тьме, не сказав ни слова.
Удивительно здесь, что поэт падал в обморок от собственных стихов. Конечно этот неизвестный тоже был суфий. Я воссоздал и его, написав стихотворение «У Каабы»:
Если буду унижен и сам виноват
Меня в небо счастливая мысль унесёт
Даже словом иль делом пускай согрешу
Благородством мечты я оправдан навек
А когда оскверню злодеянием день
Да возвысит меня красота моих снов.
Собственно суфию принадлежат здесь лишь последние две строки, но для нынешнего стиха пришлось придумать ещё четыре.
-----
Поэзия на этой прежней почве
Редактором израильского журнала "Сабра", выходившего на русском языке для сионистской пропаганды среди несовершеннолетних москвичей, был в восьмидесятые годы некто из Литвы. Говорили, что он перевел всю литовскую литературу на русский (или наоборот, я точно не помню). Так этот журнал заказал одному поэту стихи о празднике "ханука", когда зажигают свечи: две, три, четыре и так далее, в течение семи дней до восьми свечек. Поэт недавно вернулся к вере, носил пейсы. Через неделю приходит с работой:
У нас сегодня ханука
Свою свечу достану-ка
В издательстве хохочут, а почему — поэт не понимает. Ему объясняют: в русском языке слово "свеча", видите ли, как бы несколько двусмысленно, особенно в соединении с притяжательным местоимением. Поэт кивает и уходит. Через несколько дней является с исправленной версией:
У нас сегодня ханука
Две свечи достану-ка...
Жестокий издатель отказал ему в публикации ввиду недостаточной высокохудожественности.
Рассказывали, что тот же поэт о празднике пасхи (по-еврейски "пейсах") написал:
В пейсах грустно сидеть у моря...
Не о судьбе ли поглощенного морской пучиной фараонова войска грустил поэт?
Другой поэт в своей книге на первой странице начертал типографским шрифтом посвящение:
МОЕЙ ЖЕНЕ ЕЛЕНЕ
Надо было, разумеется:
НАШЕЙ ЖОПЕ ЕЛОПЕ
-----
Галилейские ваалы
В 1975 году меня призвали в израильскую армию и поставили сторожить гору чуть восточнее Цфата. На вершине этой горы — называлась она «Гева», что и означает «гора» — росло кривоватое дерево с широкой и низкой кроной, а под деревом холмик. «Могила шейха», так мне сказали, но имени шейха не сообщили. Впоследствии я часто размышлял об этом дереве и могиле. Подобных знаков внимания ведь довольно много в Галилее, и я полагаю, что если бы удалось перевести имена «шейхов» с арабского на иврит или на латынь, мы получили бы целый пантеон древнего Ханаана. Не зря же сказал пророк: «Галилея языческая». «Шейх» передаёт местное древнее «Ваал». Так вот всё это имена «Ваалов», то есть «хозяев».
Немного южнее Тивериады имеется могила учителя Меира Чудотворца, того Меира, который именуется «Баал ха-Нес», в буквальном переводе «Хозяин Чуда». Над могилой молитвенные дома, даже два таких дома — сефардский и ашкеназийский. Шутят, что в одном из них ноги, а в другом голова. Мы как-то пошли туда на праздник с лордом Филимором. Он был тощ и очень длинен. Когда дети хотели его стукнуть, пользуясь праздничными вольностями сзади по голове пустой колотушкой, им приходилось высоко подпрыгивать. Атмосфера была языческая. Веселье, много еды на продажу, восточные звуки, ночная жара и эти дети с колотушками: день рождения учителя Меира. И я подумал: «А что, если всё происходящее лишь прикрывает древнее празднество в честь Владыки Жара, хозяина-ваала по имени Баал Хамат, божества, управлявшего горячими источниками, которые истекают тут же в озеро из-под молитвенных домов, построенных в воспоминание о чудотворце по имени Баал ха-Нес. Ведь заменить «Хамат» на «ха-Нес» нетрудно. А старинный город Хамат существовал здесь с незапамятных времён, ещё до появления Израиля. Его развалины сейчас изучают археологи.
В дальнейшем я все думал об этих и иных памятных местах: о могиле учителя Шимона и сына его Элиезера, о могиле учителя Акибы, о могиле Матерей. Есть и такая, там лежат Лия, Дина и Циппора, все в одной могиле. «Был у нас тут один министр религии, он велел сделать все эти надписи» — объяснял мне кто-то из знакомых.
А сейчас самое время рассказать об учителе Ицхаке Лурии Ашкенази. Он был сыном некоего Лурье родом из Польши или Германии, мать принадлежала к сефардской семье Франк. Жил он сперва в Египте, а году в 1570-ом переехал в Цфат, будучи тридцати шести лет отроду. Здесь он основал школу каббалистов и развил устное учение о том, что Бог, то есть Беспредельный, которого называют Эйн Соф, сперва сократился и лишь потом создал мир. Еще ранее Луриа стал известен как поэт. В Цфате он любил гулять по окрестностям со своими учениками, указывая им доселе не известные могилы святых, о которых узнавал посредством духовной проницательности или откровения. Скончался Ицхак Луриа в июле 1572-го года. Он-то, я полагаю, и был тот «министр религии», который создал все эти могилы на прежних местах ваалова культа.
-----
Евангельская история
Ниже следует история нашего шкипера Мусы Хатаба, который передавал рассказы своего племянника, ставшего учеником некоего знаменитого рабби в тель-авивском квартале «Сынов Молнии», то есть в Бней Браке.
Разговор происходил на кухне лабораторного строения на берегу моря Галилейского, за чашкой кофе после пяти часов плавания в жаркий понедельник 1984-го года, в августе или сентябре, где-то пополудни, когда уже дул сильный западный ветер.
Муса Хатаб сам себя считает неверующим. Грузный и загорелый, лет пятидесяти шести, он не гнушается даже дикой свинины.
— Знаешь, — говорил он, — я курю по субботам, я и в Судный День не пощусь, но на свете существуют необъяснимые вещи. Например мой племянник раньше был простым тивериадским рыбаком.
Муса и сам раньше был простым тивериадским рыбаком. Рыбаком был также его отец, вся их семья когда-то рыбачила. Но рыбный промысел тут занятие вовсе не идиллическое. У тивериадских рыбаков дурная репутация. Я помню, дама из Риги, всплескивая руками, говорила о другой особе помоложе:
— Она совершенно опустилась, курит какую-то дрянь, связалась с подонками общества, с этими тивериадскими рыбаками...
Говорят, наши рыбаки не брезгуют контрабандными благовониями, а иные льют яды в воду, чтобы погнать рыбу себе в сети. А много ли поймает честный рыбак? Два-три ящика за ночь. И на это он должен содержать семью... Но честные люди встречаются и среди тивериадских рыбаков. Таким был Муса, таков был его отец, вся семья, все они были достойные люди, в том числе и племянник.
— Года полтора тому назад, — говорил Муса Хатаб, — мой племянник вернулся к вере. И вот, он теперь рассказывает о своем учителе, этом знаменитом рабби. Тот говорит ему в Бней Браке: «Поедем к тебе, наловим рыбы». Племянник — он ведь рыбак — отвечает: «Конечно поедем». Приехали. Взяли его лодку, плывут вдоль северного берега. Проходят Капернаум. Учитель отвернулся, чтобы не смотреть на греческие кресты, там их церковь, белая, ты знаешь, — потом вдруг говорит: «Бросай!». «Рабби, тут сроду не было рыбы! Рыба дальше, туда, ближе к Иордану». «Говорят тебе — бросай!» И что же? Бросил и тут же вынул полную сеть. Через двадцать минут. Что ты на это скажешь?
В другой раз рабби говорит моему племяннику: «Набери полный ящик пустых бутылок, мне надо воды из источника Мирьям». Ты знаешь, где источник Мирьям. Так он ему велел набрать пластмассовых бутылок из-под кока-колы два ящика. Считается, что там хорошая вода.
По древней легенде источник Мирьям был создан ещё до сотворения мира вместе с другими необыкновенными вещами как-то: Огненный куст, Жезл Ааронов и Червь Шамир. Когда сыны Израиля проходили пустыней Син, источник шествовал перед ними вслед за Облачным Столбом, по вечерам они поили из него верблюдов. По окончании странствий источник Мирьям скрылся близ западного берега моря Галилейского или озера Киннерет, севернее Ваал-Хамата, в самом озере, напротив холма, где теперь руины дворца царя Агриппы и Береники, сестры его.
Муса продолжал:
— Ученик нагрузил в лодку пустых бутылок, и они отправились. «Здесь», — сказал рабби. Мой племянник взял одну из бутылок и сунул в глубину.
— Подожди, я должен помолиться.
И представляешь себе, по мере того, как он молился, источник начал подниматься к поверхности, затем встал над водой небольшим фонтаном, и ученику оставалось только подставлять горлышки под чистую струю. «Скорее, скорее, — торопил рабби, — я задержал дождь!» И действительно, сильнейший ливень разразился, едва они пристали к берегу. А источник Мирьям тем временем опустился понемногу и ушел на дно.
Сам не знаю, нужно ли верить всему этому, но племянник мой честный малый, с чего бы ему вдруг врать, — так окончил свой рассказ Муса Хатаб.
Сам я могу добавить к этим рассказам только сообщение о том, как объяснили сотрудники всё той же лаборатории факт неожиданно крупных уловов рыбы, которые принято считать чудесными. Оказывается, летом, то есть с мая по октябрь, вода в нашем озере расслаивается. Та, что вверху, тепла и богата кислородом, нижняя — напротив, холодна и вместо кислорода содержит сероводород с дурным запахом. Когда дует ветер с запада, а это бывает почти каждый день, он сгоняет верхнюю воду на юго-восток. Чтобы скомпенсировать это явление, нижняя вода должна подняться на северо-западе почти к самой поверхности. Но рыба такой воды не выносит, она не может в ней жить, и потому собирается в большие плотные стаи на малых участках, там, где кислорода еще достаточно. Это и может привести к чудесным уловам.
Однажды начальница нашей лаборатории — Колетта Сарруйа, женщина блестящая — ораторствовала на данную тему перед группой иностранных посетителей.
— Мы, — говорила она, — объяснили многие евангельские чудеса, вот эти самые уловы. Единственное, чего мы пока не объяснили, это факт хождения по водам. Мы пробовали заняться изменением удельного веса воды, но ничего пока не добились.
Она, конечно, так шутила.
— Колетта, — сказал я, когда иностранцы удалились, — для этого нужно бы поменять свой удельный вес.
Но она меня не поняла.
Раз уж речь зашла о Колетте, передам разговор, который состоялся у неё с одной из коллег из Южной Африки. То была особа умная, почтенная, в летах, с чуть тяжеловатой осадкой, Колетта же — легкая, тощая, длинная. И вот они разговаривают. Колетта сообщает о случаях холеры, с которыми ей приходилось сталкиваться. Дама из ЮАР выслушивает, кивает и отвечает:
— Знаете, холеры у нас не бывает. У нас довольно часто случается чума.
А, между прочим, крабы, те тоже не любят сероводорода и, спасаясь от глубинной воды, забираются по стволам пальм у нашего берега на высоту метров пятнадцать.
-----
Видение павлина
Ехал я как-то в такси из Тивериады на запад. Водитель был вульгарно болтлив, всё время молол непристойности.
— А ты откуда? — вдруг спрашивает он меня.
— Из России, — отвечаю. — А ты откуда?
И тут же пожалел, что не промолчал:
— Угадай, — говорит шофер.
Пришлось мне гадать. Называю подряд несколько областей и государств Восточной Европы. Всё неверно. Наконец приходит в голову:
— Из Турции...
— Будь я из Турции, ты бы сзади у меня не сидел, — ответствует мне этот остроумец.
Так я впервые услыхал молву об особой репутации турок.
Мне пришлось вспомнить об этой беседе значительно позже и совсем при других обстоятельствах. Но прежде нужно сказать немного о язидах.
Говорят, они поклоняются дьяволу. Пушкин (мы часто возвращаемся к этому поэтическому имени) когда путешествовал в Арзрум, видел и беседовал с ними. Он хотел разузнать правду об их вере. Глава местной общины язидов, уродливый (так по словам поэта) человек в красном плаще отвечал, что веруют они во единого Бога, но ругать дьявола считают неприличным, ведь тот уже пострадал и будет прощен. Пушкина такой ответ удовлетворил.
В другом месте мне удалось прочитать о язидах подробнее. Оказывается дьявол по их мнению уже прощен и восстановлен в достоинстве главы ангелов. Он покаялся. В рай же дьявол проник в одеяньи павлина. Поэтому его зовут Малак Таус или Мелик Тавас, то есть Царь Павлин или Ангел Павлин. Одетый в перья, он соблазнил наших прародителей, а теперь является главой ангельской иерархии о шести ступенях, сам представляя высшую, седьмую, и правит вселенной, а Богу до созданного им мира никакого дела нет. Нет по их мнению ни греха, ни ада. Проступки человека искупаются в последовательных перерождениях.
Всего язидов примерно сто тысяч. Считают, что среди них много курдов. Но курдов семь миллионов, в семьдесят раз больше, чем язидов, так что не эта странная вера есть причина неприязни к курдам и их неполных прав в Иране, Ираке и в Турции.
Курды жили всегда в этих местах. О них рассказывает Ксенофонт, излагая историю десяти тысяч эллинских воинов, отступивших на север к истокам Тигра после победоносной битвы с персами. Там кардухи, то есть курды, катили на них с высоких гор огромные камни. Позднее курдом был знаменитый Саладин.
Надо однако вернуться к павлину. Эта птица на Ближнем Востоке не редкость. Изображение павлина можно найти среди мозаик Гептапегона, на месте кормления пяти тысяч верующих. Бронзовые павлины во множестве стоят в саду веры бахай близ храма в Хайфе. Его золоченый купол на склоне немало содействует украшению города. Но в надписях у входа в сад говорится лишь о красоте павлина, а не о том, что он Царь или Ангел. Само слово "таус" греческое. Оно почти так же звучит и на арабском, и на арамейском, и на древнееврейском. На латыни павлин называется "паво". Как же будет он по-турецки?
Я усиленно размышлял обо всех этих предметах, будучи уже в Мюнхене, в конце декабря после полуночи, когда завершил вторую смену рабочего времени и собирался домой. В одно из последующих мгновений я услышал голос Рустама:
— Подвезти?
Рустам у нас присматривал за копировальной машиной. Он был из Азербайджана, древней Атропатены, недалеко от тех мест, где язиды. Во время войны попал в плен и остался в Германии. По-русски знал плоховато.
— Подвези, — отвечал я.
Идти до дому было недалеко, но погода прескверная: холод, ветер, дождь со снегом. Мы вышли во двор и сели в огромный автомобиль. Улица была с односторонним движением, поэтому нужно было свернуть под резким углом назад, проехать среди деревьев по трамвайной линии и дальше между садом и рекой, а там уже выйти на открытую дорогу. Старый Рустам с трудом поворачивал руль, мокрый снег залепил окна, почти ничего не видно, ни одного фонаря. Я спросил:
— Скажи мне пожалуйста, Рустам, — ведь азербайджанский язык к турецкому близок, — как будет по-турецки павлин, эта птица, по-немецки фогель, знаешь, с большим синим хвостом, а на нем глаза?
— Пидарас-фогель? — отвечал Рустам.
Я похолодел. В неверном тусклом свете воображенью представилась картина гностического космоса, над которым парит, вздымая и разворачивая свой многоцветный сверкающий хвост, знаменитая многоокая Птица Педераст, чудесная и причудливая.
Все это длилось лишь несколько мигов. Затем я сообразил, что Рустам имел в виду, собственно, райскую птицу, "парадиз-фогель", но сказал он то, что сказал.
Так-то вот о прозваниях врага рода человеческого.
-----
Некоторые картины из моей комнаты
Дом, в котором я обитаю, — так писал я несолько лет тому назад, — стоит на склоне холма. К северу внизу проходит железная дорога, а с юга течёт речка, и к ней обращено окно моей комнаты. Речка маленькая, узкая, шириной метра два. Называется Аммер, что означает Овсянка, не каша, а птица. Собственно, Аммер проходит севернее, за путями, а моя река называется Аммер-канал, там вроде бы монахи веке в двенадцатом проложили этот канал, который и следует поэтому вдоль холма, по склону, параллельно возвышенной части, а не внизу, как бы полагалось. Тем не менее, чуть выйдешь на террасу через восточную дверь слева от окна, в паре шагов видна вода реки. Немного ниже по течению речка делает маленький порог, затем уходит под здания и появляется далее рядом с большим старым водяным колесом, которое ныне бездействует. А ещё дальше она течет уже по городу, и по её набережным при желании можно прогуливаться.
Внизу у двери на террасу лежит базальтовая голова. Она изображает китайца с косой в созерцании дзен. Сделал её скульптор Дани Дадон, а мне передал в знак признательности за собаку. То был красивейший светлошоколадного цвета пёс породы доберман. Только голубые глаза его были чуть не умны. Но едва Дани его увидел, он задрожал от восхищения. Пришлось дарить. Через несколько месяцев Дани пришел ко мне с головою подмышкой, а она довольно тяжелая. С тех пор так и лежит у меня на полу. Вообще у Дани Дадона было много скульптур: из базальта, известняка, а также из дерева: головы или собрания голов, рыбы и многое прочее. Один гигантский булыжник с изображением фантастического автопортрета какое-то время украшал подход к его мастерской, потом к ресторану неподалёку. Всё это было давно, ещё в Тивериаде. Жил Дани в Мигдале, не в древней Магдале у самого озера, а в нынешнем посёлке чуть вглубь долины Арбель. Там этот пёс передушил всех окрестных кошек, но и сам через несколько лет погиб под колёсами военного джипа.
Выше и левее головы висит маленькая картина Сережи Есаяна в широкой гладкой золочёной раме. Это левкас с изображением двух ангелов, которые раскрывают в небе занавес, а за ним — пустыня.
Под картиной старинный шкаф. Говорят, что стиль его — александровский ампир. Приволокли его в Израиль откуда-то из Средней Азии. Он почти весь сломан: в нижних ящиках двигается дно, малиновая ткань секретера истлела полностью, внутренний замок одной из полукруглых с чёрными колоннами дверец не работает. Однако немногое прочее пока цело и служит исправно.
На шкафу множество предметов по большей части вполне бессмысленных. Замечательны из них, пожалуй, только трубные роги да старый барабанчик. Лежит ветвь засохших лавров, а свежие лавры растут на террасе. Ну дудка, кусок мамонтова бивня, ударный деревянный музыкальный инструмент в форме зелёной жабы. Другой музыкальный инструмент, умеющий издавать одну единственную ноту, но очень чисто, почти как камертон, лежит внутри. Есть ещё Есаянова скульптура из выкрашенных в алюминиевый цвет резиновых пробок, изображающая сову. Две фотографии.
Да, фотографии. На одной из них изображён мой внук, который очень на меня похож. На второй — мой прадед, который тоже меня напоминает. Это фотография, на которой сфотографирована фотография, а уже на той фотографии сам прадед. Прадеда звали Израиль-Нохум. Его нашёл некий офеня в семье белорусского крестьянина.
— А что это у вас семь детей беленькие, а один чёрненький? — спрашивает офеня. Тот отвечает, что младенца он принял трёх лет отроду после того, как все прочие жители селения вымерли от чумы. Офеня (то есть коробейник, торговец вразнос, как там и тогда было принято) взял мальчика обратно в общину. Ему было уже лет семь. Он вырос и стал красильщиком шкур. Но при этом отличался мистическим отношением к внешним событиям. Рассказывают, что он нарисовал у себя на печи чёрный круг, и когда его спрашивали: «Дедушка, зачем тебе это?» отвечал, что «это» должно напоминать о гибели Храма. Вот то немногое, что я смог разузнать о моём прадеде. С фотографии смотрит бородатый, с седеющей бородой, человек в черной шапочке лет пятидесяти пяти.
Далее на стене укреплены две вертикальные штанги, а к ним двенадцать кронштейнов, на которых уложены книжные полки. Сами кронштейны слегка выступают за края полок, а на выступах висят кое-какие предметы. Среди них два деревянных шара, вроде тех, что можно вешать на ёлку. На одном из шаров написана картина Мондриана, прямоугольники разных цветов, на другом — две картины Малевича: спереди на шаре крестьянин, сзади три крестьянки. Сделала эти копии Марина Микова, которая приезжает из Петрозаводска продавать ёлочные игрушки и разрисованные пасхальные яйца. Она продаёт еще и Кандинского, Миро, Шагала и других деятелей авангарда. От оригиналов отличить почти не возможно, только размер поменьше и основа сфероидная. Феномен.
С другого конца полок висит, прежде всего, лужёная медная тарелка, изображающая мифологическую сцену борьбы с силами хаоса. Силы хаоса представлены в виде крылатой коровы, а борется с ними увенчанный старик, нанося удары ножом в лоб и в пуп. Корова сопротивляется, бьёт его по ноге и по руке. Исход сражения неясен, но художник, по-моему, выступает на стороне старика. Работа персидская, сделана во второй половине двадцатого века. Приобретена в Тивериаде. Я долго ломал голову, кому могло понадобиться в нынешнем Иране делать эту выколотку с изображением Рахабы. Ответ был получен совсем недавно, после приобретения книги, в которой собраны основные схематические сюжеты старинных мифов. Там изображена та же сцена, только корова или Рахаба не слева, а справа. Под картинкою подпись: «Мифическая битва. Дворец Дария в Персеполисе. Первая половина пятого века до н.э.». Стало быть выколочено было при местном музее, не слишком искусно, видно, что в оригинале лев, а не корова.
Пониже висит кусок картона, к которому прикреплены угаритская табличка с клинописными изображениями первого в мире алфавита и круглая печать хеттского царя Мурсилиса. Это слепки музейных экспонатов из Сирии. Ко мне попали случайно.
Под ними доска. Изображено на ней то, что можно принять за свинью, прыгающую возле японского дерева. На самом деле это Вишну и Будда, принявший в одном из своих воплощений образ вепря в соответствии с положениями шинтоистской веры. Приобрёл я дощечку близ храма в горах Японии. В самом храме на потолке изображен змей, и когда проходишь под ним, нужно что-то выкрикнуть. Тогда будет удача.
На правом краю верхней полки, немного под углом, стоит икона. Она из сгоревшей в Мурманске церкви. Принёс её мне один молодой человек, из тех, что навещали в ту пору наше общежитие. А было это в 1965-ом году, зимою.
На полке под нею — складень, Богоматерь Всех Скорбящих, кажется такое у него название. А подарил мне его отец Всеволод Рошко, католический монах. Сам он большой карьеры не сделал, но брат у него, кажется и по сию пору, во Франции кардинал. Был отец Всеволод человек замечательный. Он раньше служил на Аляске, у алеутов, своими руками построил деревянную церковь. Рассказывает, как однажды вызывают его к эскимосам. У них был отдельный священник, но простудился, заболел и вынужден был уехать, а тут как раз прибыли несколько монахинь, и надо бы им освятить иглу, в котором они намеревались жить. Раньше иглу принадлежало местному шаману, поэтому требовалось освящение. А Всеволод и сам был простужен. Сунулся он в шкафчик к уехавшему священнику, взял бутылочку и кропит, кропит. Смотрит — монахини что-то морщатся. В чём дело? Отче, пахнет, — отвечают монахини. Посмотрели, а в бутылке-то керосин. У отца Всеволода была ещё коллекция эфиопских икон, да он всё раздарил перед смертью.
На той же полке лежит каменная рыбка, изделие Дани Дадона. Подарили мне её владельцы ювелирной лавки. Но им не нравилось, что рыбка серая, прилепили зеленые глаза и поставили на подставку. С подставки она потом отвалилась, а глаза всё на ней.
Под нею на следующей полке маленькая гравюра. Изображает карету в виде рыбы с верхним плавником и с хвостом, с колёсами и открытой на боку дверцей, в которой виден сидящий там человек. Рыбу везут три собаки, две чёрные лайки, одна светлая. На заднем плане деревья и облака. Гравюру сделал Женя Измайлов, тот, что иллюстрировал полное собрание Франсуа Вийона на французском языке и русские его переводы..
Упомяну ещё о некоторых книгах, которые стоят полкою ниже. Это многочисленные бестиарии: средневековый, славянский, мифологический, бестиарий любви, бестиарий художника по имени Алоис Цётл, Физиолог, Лексикон динозавров — чем не бестиарий? — книга «Единорог и Соловей» и список чудовищ, употребляемых в компьютерных играх. Рядом с ними: персидская книга «Чудеса мира», китайский «Каталог гор и морей», книга о драконах, «Сказочные звери», «Волшебные камни», «Магические драгоценные камни», «Молот ведьм» (скучнейшая книга), труды Агриппы Неттесгеймского и многие другие. В жизнеописании Агриппы, которого Рабле в своем сочинении обзывает Гер Триппа, замечательна история о том, как назначили его однажды комендантом замка. А тут восстали крестьяне. Так Агриппа всех их схватил и повесил. А профессия у него была другая: врач, маг, философ. Тут же и книга «От рисунка к алфавиту». В ней имеется изображение арамейской надписи, помещенное вверх ногами.
Далее у восточной стены стоит ещё один шкаф. На его крыше лежит небольшая арфа. Она сделана из деревянного набора молодым американцем в Тивериаде. Он собирал такие арфы, а потом продавал. Жена его говорила, что это арфа Давида, и даже играла на одной из них, подпевая псалмы. Но всё это была неправда. Простая кельтская арфа, вроде той, что служит гербом Ирландии. Когда я вёз арфу в самолете, надо было ослабить струны. Я стал вертеть колки, начиная с самых низких струн, и тут вдруг все остальные со стоном лопнули. Так она и лежит с порванными струнами. А мастер-изготовитель вместе с женой примкнули к группе, ставящей за правило телесную наготу и супружескую неразборчивость, и отбыли жить в этом обществе в пустыню Негев.
На боковой стенке шкафа висит картина Есаяна, изображающая Вольтера, который пишет письмо Екатерине Второй. Вольтер одет в короткий красный плащ веером, костлявой рукой подпирает подбородок. На голове у него волосы завязаны узлом над макушкой, а избыток свешивается двумя волнами по краям головы. Столик перед ним узкий, тонкий, видны ещё две ноги, похожие на ножки столика и так же перекошенные. Справа от него трёхэтажная книжная полка, под которой ночной горшок. Эта картина послужила образцом для работы, которую нарисовал ребенком мой старший сын. Там я изображён в берете, тоже за столом и со всем прочим. Но ноги у меня поставлены не как у Вольтера.
Здесь, за шкафом, кончается восточная стена и начинается северная. Главная подробность в ней это дверь из комнаты в остальную часть квартиры. Самая дверь представляет собой мало замечательного, равно как и стоящий левее еще один шкаф. Однако между этим вторым или третьим шкафом и стеллажом при западной стене висит японская ксилография. Её подарил мне муж моей кузины, а с нею еще две и третью, китайскую вышивку. Вышивка стояла у меня несколько лет лицом к стене. Потом я глянул и обнаружил, что изображает она Хозяйку Запада, богиню Си Ванму в двух возрастах — в виде маленькой девицы и средних лет дамы. Конечно у неё нет ни клыков, ни хвоста, как на старинных изображениях, однако это Си Ванму, если судить по свисающим куницам или соболям с одежды, трём раскачивающимся фигуркам над головой и не слишком доброму выражению лица. Я потом подарил её своему старшему сыну. Вокруг неё кузнечик, обезьяна и бабочка.
На одной из японских ксилографий изображено сражение между самураем в зеленой одежде, на которого нападают трое в пёстром. Дело происходит в доме, из которого видна река и другие дома. Вдали лежит снег, бегут люди. Там тоже идёт битва. Один из персонажей спрятался под крышу и лежит, никем не видимый. Сзади написано, что нарисовал картину художник Фусатане, а изображена на ней сцена из пьесы «Чушингура». В середине плоскость ксилографии еле заметно продрана. Позднее у меня появилась изданная в России книга «Самураи Восточной Столицы или сорок семь преданных вассалов» с полным описанием событий, положенных в основу сюжета этой пьесы, но о картине там ни слова, хотя о пьесе кое-что и говорится.
На обороте другого изображения написано, что автор его Хокусай, хотя сюжет там малоизвестный: сцена вроде как в бане. Полуголые люди энергичными движениями черпают воду, льют, орут, хватаются за голову, просто сидят и млеют.
Третья картина висит у меня в комнате. На ней Дух Ветра с татуировкой на плече расстилает ковёр над волнами бушующего моря. Здесь начинается западная стена.
На стеллаже у этой стены лежит свёрнутый пополам Вестник Велемира Хлебникова, Номер 1, Москва, февраль 1922. Это, конечно, ксерокопия. Оригинал хранится в Норвегии. На обороте латинскими буквами написан адрес: Норвегия, Христиания, Фритиофу Нансену. Наклеены две пропечатанные марки. На одной из них можно разобрать дату: 20.4.22. Русскими буквами начертано: Дозволено цензурой 3.4-22 и стоит номер 592. По-видимому это дозволение относится к содержанию Вестника, а не к факту отправки его в Христианию, ныне Осло. В заглавии имя Хлебникова написано через «е», однако внутри, в самом тексте рукой поэта поставлена подпись: Верно: Велимир Первый. Наверху над текстом Вестника надпись по-русски: «Председателю Земного Шара Фритиофу Нансену. Русские председатели онаго П.Митурич, В.Хлебников». Стоит дата выхода в свет: 30.1.1922. Содержание Вестника довольно известно, отмечу лишь, что Третий Приказ с формулами обращения планет называется не Приказ, а Криказ.
Там же второй номер журнала ЛЕФ, который издавал Владимир Маяковский в 1923 году. В нём напечатана поэма Хлебникова «Ладомир» и стихи многих поэтов того времени к Первому Мая. В разделе «Теория» есть любопытная статья Б.Арватова «Речетворчество» и рассуждение Осипа Брика о профессоре А.А.Сидорове под названием «Услужливый эстет». Ну и другие статьи тоже не лишены любопытства. В рецензии на книгу Владислава Ходасевича «Тяжёлая лира» написано, например: «Нет смысла доказывать, что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие припарки».
На другой полке стоит под стеклом пригласительный билет на прощальный вечер Алёши Хвостенко, который проходил несколько лет назад в Санкт-Петербурге, работы Васи Аземши. На левой стороне надпись: «Хвост выставляет прощальный чайник вина». Буква «о» в первом слове оформлена как верхушка крышечки чайника, буква «ч» как носик, буква «к» как ручка всё того же чайника. Так что вся надпись выглядит как чайник. На правой стороне сидит сам Хвост в виде черного контура, нога на ногу, и курит. Рядом его гитара.
На торце стеллажа висит латунное распятие в форме ромба с просверленными по углам дырами для прикрепления к могильному кресту. В 1972-ом году я шел как-то летом по городу Владимиру и встретил мальчика лет восьми, который неистово тёр мелом это распятие, стараясь счистить патину. «Осторожней, а то испортишь», — сказал я и проследовал своей дорогой. Через какое-то время мальчик догнал меня и отдал изделие.
Пониже располагается тарелка с синей птицей. Думали, что это птица дронт. Рисунков дронта у меня много: гравюра из энциклопедии Брокгауза и Ефрона, открытка с известной картиной Савери, яркое изображение в бестиарии Алоиса Цётла, две фотографии — в профиль и в фас — модели дронта из коричневатого пуха страусихи, которая была выставлена в местной аптеке, в её окне. Я считаю дронта геральдической птицей российской интеллигенции, поэтому при случае собираю изображения. Но на тарелке не дронт, а птица феникс.
Рядом возвышается тонкий табурет, а на табурете прозрачный ящик величиною в локоть. В нём скульптура голой толстой красавицы с поднятыми вверх руками, которую сделала Ира Рейхваргер из ваты и капронового чулка. Она в своё время изготовила много таких и похожих статуй. Иные из них групповые, есть даже целая свадьба: жених, невеста, родители жениха и невесты, их родители, младшие братья и сёстры и прочие. Всю эту группу — двадцать фигур — взяли в Иерусалимский музей. А сама Ира недавно скончалась.
Рядом с моим ложем, ближе к углу, стоит бамбуковый стакан для карандашей. На нем изображен куст бамбука. Хотя он и треснутый, я им дорожу, ибо подарил мне его от всей души Леонид Ентин.
-----
В замке Тю
На слиянии Роны и Мозеля
В самом том благородном строении Тю
На краю
Да по краю глубокого озера
Там задам — там задумчиво правил Тю-тю
Там топор
Там топорщился розами пышный розариум
В среднем роде бы было не браться за ум
Средь ветвей
Меж цветами там уж проползает в террариум
Уж не знаю зачем там медлительно зреет изюм
А на бан
А на банке высокого острова
Околев не бродила зеленая тля
Одолев
На один провожая бесхвостого
Мак алел и высоко цвела конопля
В дымке фью
Что же ты мне такое насвистывал?
Только пью незаметно поя и тая
Тоже мне
Мне бы тоже чего-нибудь истинного
В замке Тю твоя мамочка поятая
-----