Премия Андрея Белого | Алексей ЦВЕТКОВ

Алексей ЦВЕТКОВ

СИДИРОМОВ

ПЕРВОЕ

Беседа безголовых, потому что он не смотрит вверх, девушек в вагоне метро, он решил им не уступать.
- Если ты увидишь пожар, горит твой дом, твой магазин или твой офис, то это очень хорошо для тебя.
- Да (а - а).
- А если дым, очень много дыма, значит ты погрязла в своих (вспомогательный жест рукавом) неуверенности (еще один) в страхах, вот!
- То есть ты колеблешься?
- Ага, а вот мне недавно снилось...
Сидиромов изучает бумажку, на которой синхронно записал разговор, - зеленый пропуск на съезд Единого Блока Левых Организаций (ЕБЛО), - мгновенно забывает о двух (бежевой и бордовой) башнях, переговаривающихся вверху. Бумажка значит, что наш герой не чужд политики, по крайней мере в прошлом он был существо весьма политическое. Отлично помнит, как явился в подвал к большевикам, думал, они самые честные, а они с порога: "Вступаешь? Отлично. Садись подписи подделывай, потом водку пить будем". Так его приняли в партию. Водка у них тоже оказалась не совсем настоящей. Через год на съезде он, в частности, сказал:
- В заключение своего доклада предлагаю вам, засучив рукава, дружно засучить ножками.
И, услышав ответный шум сотен копыт, разлюбил партию окончательно. Потом на стадионе был митинг, и один товарищ мок под дождем с плакатом "Хочу ссать!"
- У меня то же самое, - вновь слышит он разговор двух женщин, лица и прически которых ему не интересны, достаточно пуговиц. Сидиромов решает записывать дальше на оборотную сторону пропуска их диалог. Пропуск можно запаять герметично в гильзу, сопроводив пространной справкой насчет места, времени, обстоятельств, все это запрятать в фундамент какого-нибудь из строящихся домов, магазинов или офисов, получится несравненный документ, медленная бомба в фундаменте.
Ему мешает церковное пение. Когда вагон бежит под монастырем, внутри у Сидиромова как в церкви звучит печальный глубокий мужской голос, поющий на забытом языке, а когда монастырь проехали и только стук колес в ушах, женщин уже нет, вышли на своей станции, он вряд ли когда узнает, каковы были их глаза, а они не догадаются, что чирикал на зеленом неуступчивый пассажир. Стук колес, конечно, успокоительный, записан на диск вместе с именами станций, у подземного транспорта давно нет никаких колес.
Сидиромов шагает на свою платформу (остановка "Бесконечная"), прикладывает палец к индикатору (дактилоскопический автограф подтверждает платежеспособность), поднимается вверх и торопится дальше, к центру нашей повести по своей Астрологической улице, мимо древнего бетонного забора с голубой хулиганской надписью "Володя мы вернемся через полчаса Жди нас". Этой надписи больше года. Меня тоже зовут Володя, но я не останавливаюсь здесь, как и мой друг Сидиромов, тороплюсь куда-нибудь. Наверное, это все-таки не для меня писано.
Есть ли между мной и представленным вами персонажем разница? Я не знаю. Мне хотелось бы жить не в его времени и немного в ином декоре, так и будет, ибо пока пишу - барин. Надпись "Володя ..." сохраняю, приятно думать, что она останется навсегда. Насчет других отличий между мной и им я вечно сомневаюсь, но от вас того не требую, предположим, это неважно.
Когда Сидиромов пишет (очень не часто), как в начале этой главы, вот тогда "он" взаправду становится "я", мы совпадаем, я пишу то же самое, в остальных случаях оба бессильны разобраться и махнули на себя рукой. Мы "колеблемся", как выразилась одна из подземных незнакомок.

ВТОРОЕ

Политическая карьера Сидиромова пробуксовывает еще вот почему. Он уже точно мог считать себя следующим избранником. "Голосовать за ЕБЛО - голосовать за себя!" - рекомендовал телевизор и показывал поворачивающийся портрет. В день выборов друзья романтики ради организовали образцовое похищение харизматика. Народ, ошарашив соперников-маловеров, проголосовал-таки за похищенное. Сидиромов тайно, в гриме трупа (всех живых проверяли компьютером), выбрался из столицы, ждущей своего триумфатора, у него и приближенных к игре, изображавших похоронный процесс, кроме гроба и сверкающих инструментов был с собой совершенно новый план. На кладбище, после заката, разгримировавшись, надев цивильное, было решено перейти к оперативной войне против мира и света. Здесь же, на могилах, и поклялись. Здесь же, из могил, и навербовали армию.

ТРЕТЬЕ

"Г А С Т Р О Н О М". Снимают двое работников первую оранжевую букву, один другого поучает - "гляди, осторожней отвинчивай, не то она скинет тебя с лестницы, расплющит, и станешь героем сериала". Убитые буквой всегда становятся героями сериалов, посмертный приз, хоть как-то утешающий семью.
Как и любой другой литературный персонаж, Сидиромов наивен, он уверен, что пришел в (г) а с т р о н о м за чайной колбасой и живой рыбой, тогда как на самом деле в (г) а с т р о н о м е его встретит олимпийский посланник в темных очках и белом плаще, продавец другого товара. Сидиромов столкнется с ним у кассы, как раз когда засомневается - "достаточно ли у меня денег, не потерял ли я".
- Зря вы были в библиотеке, нужно идти сразу сюда, если ищете правду о вашем сне, советую и впредь слушаться желудка, - олимпийская улыбка вместо приветствия.
Сон замечательный, незнакомец, отвлекая покупателя от счета железной мелочи, цитирует его точнее, чем мог бы Сидиромов.

Стена главного дворцового зала, внутри у нее прозрачный лабиринт с путешествующими по этажам струями - водный календарь, позволяющий замечать бесконечно малые, равные стрекозиному взмаху, и бесконечно долгие, равные жизни бога, периоды. Царь на троне, слева от статуи землетрясителя, перед ним микрофон, царь читает по памяти, полузакрыв глаза, речь, заранее вызубренную всеми слушателями, ресницы царя дрожат.
- Как повезло народу Эдланда. Соседи по глобусу так и не научились плавить железо и живут по устным заповедям, тогда как ремесла нашего острова процветают благодаря продиктованым со дна формулам. Трижды Посейдон приходил сюда, чтобы изменить нас. Сегодня мы снова ждем.
Вода в лабиринте добежала до змеиного узла, повисла в стеклянном сердце, и разбуженные ею бубенцы рассмеялись. Под куполом, изображавшим математическое небо, все увидели свечение, потом огненную воронку и, наконец, юлу легкого кипящего золота. Как шерстинки от веретена, от нее разлетались в стороны капли солнца, пока юла опусклась. Бронзовые шрамы барельефов и смальтовая слизь оживали, если им доставалась лучистая капля. Кое-кто из изображенных успевал лишний раз махнуть молотом или выпить глоток из срубленного черепа, прежде чем опять оцепенеть.
Армия, Культ, Ремесло, Архив и другие, менее важные правители острова, видели такой фокус впервые, прикрывая матовыми стеклами глаза. Кручение веретена замедлялось, огонь, остывая, превращался в смуглую плоть, хитон, бороду, трезубое оружие. Свидетели сравнивали бога, явленного перед ними, с высокой статуей, превышавшей царский трон.
Микрофон бог отверг. Стены слушали его и возвращали слова, не надеясь понять. Если высокородные правители острова Эдланд не забыли язык богов, а Сидиромов правильно перевел, Гость со дна рассказал примерно следующее:
Небо обитаемо. На каждой из звезд купола, включая невидимые, на каждой, согретой жаром раскаленного сердца, планете есть население. Боги, ничем когда-то, кроме долготы жизни, не отличные от людей, родились и выросли на одной из них, но сердце их родного шара много беспокоилось, их земля превращалась в зиму, то вдруг одевалась пламенем, пришлось селиться на более терпимой к своим детям соседке. Родины богов не отыщешь на этом куполе, опустев, она взорвалась, как хлопушка с порохом. Беженцам не осталось ничего, кроме баловства с людьми. Ваш остров избран. Они научат вас шагать от звезды к звезде и вызывать при помощи щелчка пальцев искрящуюся воздушную смерть. Они изменили ваш облик, истребив одни племена в интересах других, они собрали лучших на острове и провозгласили царство. Трижды они поворачивали историю державы в правильном направлении. Настал час сказать людям по радио всю правду о богах, пусть они отныне сами выбирают себе господ. Закон будет одинаков ко всем, как и налог. Имущество и жилище неприкосновенно для чужака, как и ложе супругов.
После слова "ложе" Сидиромов удивляется, как это он разумеет язык атлантов и их богов, и почти просыпается.
Царь, не осмелившись подняться с колен, осмеливается прервать гостя:
- Страх перед вами, надежда на вашу милость, этим питается власть, если они узнают, что им нечего больше ждать и бояться, то опрокинут любые загорождения и погубят себя, как вырвавшиеся из хлева свиньи. Если ты такой же, как и я, значит, пока я жив, не ты правишь островом. Тебе служат во всех наших храмах, потому что знают - ты бог, но я могу сообщить всем курящим благовония и воющим гимны, что ты отныне не бог, а дьявол, и тогда все население Этланда пойдет войной против вас. Сказанного тобой они не должны услышать. Но сказанное мной - их закон. Оставайся богом, иначе...
"Дерзость названного посейдонова внука против божественного деда, нижайшая просьба остаться божеством и не снисходить до смертных" - скажет в (г) а с т р о н о м е олимпийский посланник, толкуя сидиромов сон.
Вода в прозрачном лабиринте закипает. Гость расстался с человеческим обличьем. Напротив трона висит огненный глобус с плавящимися материками и бурлящими океанами. Сидиромов хочет найти на жидкой, незнакомой карте свою страну. Он сомневается, правильный ли перевод их тарабарщины ему слышен, и от этого просыпается, предположив в последний миг, кем здесь был: возможно, одной из незначительных фигурок мраморной хроники над головами эндландского правительства.

Читальный зал. "Будьте любезны, "Ура Линду" и "Разговорчики" Платона". Хотя с компьютерным библиотекарем незачем любезничать. Потом (г) а с т р о н о м. Его сегодняшний маршрут легко проследить, но можно ли подсмотреть подробности ночных экскурсий. Смущенный ситуацией, Сидиромов и не заметил, как привел олимпийца (инопланетянина? галлюцинацию?) к себе домой, так и не купив ни рыбы ни мяса. Успокаивается Сидиромов спасительной в своем идиотизме мыслью: наверное, сновидения еще не кончились.
- Посейдон обманул врученное ему племя?
- Дважды. Старая вера и ее продавцы - гримеры трупов, авторы уравнений и составители пирамид, мешали остальным торговать, всякому своим товаром, не позволяли строить в воздухе парящие торговые дома.
- Кто же такие олимпийцы для самих себя, а не для нас?
- Для самих себя их нет. Рыбак и охотник, как только нашлось время развлекать своих чумазых детей, придумали каждой стихии по хозяину. Хозяева поселились в общем коллективном сне племени. Вы объявили нас всемогущими, поэтому мы всемогущи, ровно настолько, насколько убоги ваши представления о могуществе, выдумали нас всезнайками, поэтому мы знаем про вас то же, что вам самим о себе известно. Вы сочиняете нас каждый час, если не можете чего-то сделать сами, всякую минуту в воздухе массового сна наберется достаточно свободных корпускул для воплощения кошмара и надежды. Пророчества сбываются именно потому, что они произнесены.
- Дела небесных и подземных пастухов зависят от веры земного стада?
- Вы хотели, чтобы мы помогли вам, и мы не смели ослушаться. Существующие исключительно за счет своего несуществования, боги впервые задумались над собственным смыслом, как только один из вас вообразил, увидел во сне, прошептал на ухо статуе такую сцену. Атлантида - наша первая лаборатория. Островитяне не захотели жить без нашего благословения и они перестали жить, не простили себя. Их вера убила их.
- Ложь о вашем инопланетном рождении не помогла?
- Между громовержцем и красным воителем некогда погиб неизвестный, возможно, бог людей, но только он тут не при чем, от его планеты остались тысячи кружащихся в пустоте статуй, их видно в телескоп. Атланты виновны сами, выдумав нас жадными до жертв, мы - их ужас и желание. Народ пришлось истребить, ведь он ждал и боялся этого. Богоборческий народ, несущий по миру ересь, грезил о смерти и тем был нам невыгоден. Остались, правда, немногие избежавшие наказания, так и не нашедшие друг друга на разных материках, им, точнее, их отпрыскам, и сейчас нет-нет, да и приснится небезопасный сон. Они неизлечимо одиноки.
- Так что сейчас я беседую с пустотой?
- И очень ненормально выглядите, если смотреть со стороны. Вот телефон, наберите номер, если сны вас не отпустят.
И он подал Сидиромову визитку, на которой не было ничего, кроме номера. Они раскланялись у подъезда. От кофе небожитель отказался.

К острову направляются беременные электричеством тучи. Женщина собирает бананы, рассыпавшиеся из корзины, хотя, если приглядеться, это старик, недовольно посматривающий на небо, складывает еще живых рыбин в кожаную сумку. Гром пришел сразу отовсюду, изнутри земли, будто остров был барабан, гора с радиомачтой на вершине качнулась как нарисованная, в театре. Свирепый спрут нестерпимой яркости, извиваясь, пал в кольцо города. Дворец потерял балкон, под которым спасались от ливня какие-то тени, отвернулась от моря и поползла вниз башня маяка. Разрасталась сеть трещин на дорогах. Туда устремилась жидкая грязь, но скоро оттуда показываются сияющие и пышущие внутренности земли. По колено в кипятке, не узнавая друг друга из-за густого пара, бежали люди, у одного вместо руки торчит из предплечья надломленная, окровавленная, перламутровая кость. Еще один с воем катится в воде, волосы и плащ все равно горят. Третий несет на руках ребенка.
Немедленно звонить, - вспоминает Сидиромов номер на карточке, - иначе я утону с ними заодно.
Изнутри озаренное, разбухающее на глазах тесто из подземной печи лезет, пожирая улицы. Дождь надтихает. - Что меня так взбесило вчера в его визите? - страдает царь острова, пронзенный насквозь дворцовым карнизом, - почему я не договорился с ним? - захлебывается тяжелой, металлической на вкус, кровью посейдонов внук на имперском паркете, - то, что он говорил не со мной, а со своей статуей, я ни разу не поймал его взгляда, бог все предлагал изваянию, а не мне, и я не выдержал, - вспоминает царь уже после того, как сердце стихло.
С заката, страшно возрастая, идет гладкий водный вал. Стена, в ней можно, но некому, в последний раз увидеть расплавленное отражение острова. Суша становится дном. Похоронная волна уменьшается к горизонту, чтобы за несколько минут обернуть землю и вернуться. Пар. Мокрый пепел. Кипяток. Воронки крутятся повсюду. Резвятся заключительные молнии. Звезд вечерних не видно из-за свирепых испарений.

Сидиромов, смахнув с подбородка теплую стеклянную нить слюны, тянется к телефону. Эта непрочная нитка возвращает его к словам посланника о связи сновидений с пищеварением. Телефон умеет узнавать по номеру адрес. Адрес не определяется, значит, полицейский или правительственный. Трель автоответчика на другом конце телефонной бездны. Детский голос медленно, внятно, беспристрастно диктует ему адрес.

Океан успокоился, и волны катились на восток, ничем не выдавая содеянного. Этот потоп не был совсем всемирным. Несколько вершин виднелись над водой в разных частях света. Маленькие, каменные, не устроенные для радости островки. Судьба не разбирала, кому на них спасаться.
По иронии жребия над морским уровнем оказалась пара упругих братьев. Находчивый брат и любящая прятки сестра. Ласковые сестры. Незнакомые до потопа паломницы двух параллельных культов, говоривших о смысле воды совершенно разное. Загнанные волнами на высоту солдаты. Небольшой гарем под руководством чудом не захлебнувшегося во сне слепого старика, в прошлом виноградаря и гончара. Несколькими сотнями морских миль к югу полная противоположность - дюжина желтых узкоглазых рабов на службе у белой царевны. Одинокая сирота, нежно казнящая себя полированой трубкой для курения, подареной прибоем. Пастух с пугливыми козами и колючей собакой. Дети разных родителей, не ставшие их спасать, поклонившиеся кукле, просили у нее разрешения потрогать себя. Зоркий мальчик и очкастая девочка, бывшие соседи, а нынче, спасибо Посейдону и Эросу, мужчина и женщина.
Высот хватило многим. Отсиделось на островах то, что потом назвали сексом во всем его мнимом разнообразии. Никто и не вспомнил, как допотопные атланты размножались совершенно иным способом. Никто, кроме отдельно проклятых единиц (дипломат, купец, собиратель минералов, балаган странствующих с пиратским обозом шлюх и сами пираты, разделенные бурей, так и не встретившиеся), не знает уколов прежнего сладострастия. Память свернулась в крови их правнуков, просыпающихся иногда в испарине на сиденьи подземного вагона, неведомо куда их везущего.

Проснулся от церковного голоса. Поезд под монастырем. Нельзя спать - поет голос - пока все не вы-яс-нит-ся. Сидиромов повторяет про себя имя станции, названное ему по телефону незнакомым ребенком среднего пола. Свой маршрут по карте метро он невольно сравнивает с движением стеклянного шара, несущего синюю воду в центр приснившегося прозрачного лабиринта-календаря. Сидиромов выходит, сжав пальцами карточку с нацарапаным адресом.
Его ждут. Дверь лаборатории не заперта.

Всю войну в его свите козырями проходили двое затейников - Ямочка и Удача. Ямочка родом с кладбища, делегат от могил, не помнит себя до похорон. Удача - конспиратор и мейкер избирательной аферы Сидиромова (поясняюще стучит сейчас по глянцевому панцирю аппарата, прицеленного в окно). "Только Сидиромов раскопает вас из могил, соберет в урны ваш пепел и выведет из тумана заблудшие корабли" - сообщал Удача по радио в день исчезновения кандидата. Он же вымотал генеалогию харизматика из змеиного клубка семейной хроники допотопных князей Ни-Хуя-Не-Имеющих, он же, нарядившись иереем, украл избранника у народа, наконец, ему принадлежит модный слух - "Сидиромов победит потому, что помнит момент своего зачатия".

- Да, да, вы калякали с пустотой, - суетился вокруг аппарата и пояснял Ямочка, - поглядите, Удача придумал, машина для внушения во сне, ставите любую кассету и показываете клиенту необходимый фильм, главное, чтобы он не проснулся. Мы нашли для вас простенький, мистический, для школьников, которым пора интересоваться. Ямочка сказал "не перегружать командира", но ведь можно, понимаете сами, мы старались, чтоб впечатление не такое уж сильное на вас...
Морочить друг друга, а чаще - командующего, неизвестно, нравилось ли им это, но никто не знал за ними другого занятия. Посерьезневший Удача, щелкая клавиатурой, показывал, как включать транслятор, спареный с телефоном. Достаточно одного звонка клиенту и нотного сигнала (мелодию испытуемый сразу же позабудет), и ближайший сон доставлен в мозг мимо вашей личной воли, подобно запрещенному товару, избежавшему таможенников.
Они хотели, чтобы Сидиромов убедился, на практике, так сказать, чтобы без недоразумений. В руке у него вместо визитки олимпийца библиотечный талон читателя с двумя названиями - Платон и Ура Линда. Значит, в библиотеку он действительно ходил, а все остальное - вымысел. Аппарат выключен. На экране монитора убыстренно пробегает "Драма острова Этланд", многих сцен Владимир не помнит, отдельные ему знакомы.
- Использовался монтаж, - подсказывает Ямочка, - мы выбирали самое.
Подхватив со стола почтенную статуэтку (Фаэтон, выскакивающий из вагона), Сидиромов бухает в экран словно в гонг. Ямочка и Удача куда-то мигом деваются. О, ничему не равный экстаз наказания техники!
Сидиромов потрошит горбатый аппарат, не разбирая, где главное, где неважное в мудром чреве оцепеневшего насекомого, рвет провода и ломает пальцами хрупкую пирамиду скелета. Задыхаясь от размаха, обрабатывает изящной кувалдой-символом всю лабораторию, сокрушает полки, додавливает крупные осколки, в крошку превращается сложная суть перламутровых гробиков. Машина уничтожения машин обмана, он несколько раз продырявил стенки шкафа, прежде чем догадался его отворить и занялся бесчисленным и бессмысленным содержимым. Раздавленная кассета вышвырнута в окно - ветру.
Пляс и плач палача: вокруг нет больше ничего целого. Проворство раскрасневшегося кулинара, угодив на самую чудесную из своих сковородок, он не перестает поварствовать. Гимнастика доктора, ошпаренного изутри только что изобретенной и тут же опробованной сывороткой.
Как же он не вспомнил, ведь не раз видел это кино (второе название "Остров Проклятых"), их водила Сцилла Харибдовна всем классом на каникулах.
Фаэтон поставлен на место. Если металлический мальчик оторвет левую ступню от вагонной ступеньки, то приземлится среди скверных отрогов компьютерного праха, украшающих путь от станции Обман-1 к станции Обман-2. К счастью, солнечный сын безглаз, подобно всей своей скульптурной родне из галерей античности, отрок не увидит окружающего мусора.
На каком лаборатория этаже, торопливый Сидиромов не отсчитал. Майский воздух притихшего парка за окном. Окно он помиловал, слава богу. Под павлиньим пером луны, по дорожке, не спеша, движется знакомый белый плащ, очки снял, сейчас скроется за деревьями. Сидиромов бросается опрометью вниз, но этажей оказывается больше, чем он рассчитывал, скачет через три ступеньки, вдогон, посмотреть, какие глаза у него, почему-то уверен - иссиня-черные, немыслимые.
Вот кого не было в фильме, ни Удача, ни Ямочка ничего про него сказать не успели. Олимпийский курьер в мраморном плаще. Сидиромов пересекает парк, но никого. Легко обознаться в сумерках. Нелегко угнаться за олимпийской походкой. Только статуи, недавно освобожденные из зимних ящиков, наслаждаются луной.
"Сколько раз говорить тебе, ты совсем бестолковый, что ли," - убеждает девочка куклу, закрывая ей глаза. Иссиня-черные. Немыслимые. Сидиромов не остановится, хотя проигрыш очевиден. Теперь все равно, хоть на Набережную, хоть под землю, хоть в монастырь, хоть на Юпитер, хоть на Марс.
Довольные опытом Ямочка и Удача наблюдают из укрытия за хозяином, встревоженным возможностями новых вооружений, впрочем, только что побежденных им.

ЧЕТВЕРТОЕ

Корабль, похожий на птицу без головы, поворачиваясь над рощей, продолжал стрелять. Сегодня заряжали ультрамарином.
Первым порцию получил пленный. Со спутанными ногами и в наручниках не так-то легко ускакать с поляны. Ковылявшего по углям, пленного смазало по лицу, ослепший, он оступился, повалился спиною вверх и получил еще две ярко-небесные лепешки между лопаток. Обидно, если тебя пачкают свои, подумал Сидиромов.
Большая клякса грянула в костер, пенилась и клокотала. Корабль, победно воя, страшно приблизил брюхо и поплевывал в лес из четырех вращающихся башен. С размаху ударило по белому стволу. Пленный барахтал несвободными ногами и ныл, как дитя. Сидиромов, зажав уши, лежал в какой-то тени и, чтобы не свихнуться, сочинял мне письмо, буквально следующее:

"То, что вас только что убили, отнюдь не мешает мне адресовать вам. Утешьтесь, вы по-настоящему умрете в момент так называемого рождения, уберетесь внутрь женщины, с которой уже ничего не могло, отучившей вас от последнего, уменьшающей и поглощающей вас. Настоящая смерть заставит вспомнить строго обратную, вывернутую хронику творившегося с вами. Этот пущенный навыворот фильм вы условились называть "жизнью". Недавнее ваше приключение - "остановка дыхания, успокоение сердца" - всего-навсего мнимая смерть, она всегда означает истинное рождение, неважно, идет ли речь о воскрешении из ящика в земле, где долго созидали тело мокрицы и черви, или о восстании из кремационного пепла, спрятанного до поры в урне, через огонь, из мельчайших частиц золы.
Мы более или менее помним будущее, зато совершенно лишены прошлого, не осведомлены. Ваши алхимики, а позже - ученые, маги, а позже - художники от века к веку заняты одним - реанимацией настоящей памяти.
В конце времен (в их истинном начале), перед первым жертвоприношением, если доверять книге "желтых", останутся всего двое. Потом плод, примирение с создателем, превращение Евы в ребро мужа, недельный демонтаж декораций. Альтернатива? Палеонтологический музей, на который, во-первых, и обрушилась наивная ненависть нашего восстания.
Представьте, как хрюкали и трубили в подземных переходах мастодонты и индрикотерии, когда мы откупорили их из витрин. Как шальные от воли стада игуанодонов штурмовали многоэтажные башни банков, и неуклюжие, но властные стегозавры карабкались по балконам, будто по специальным для них лестницам. Тираннозавр с сокамерниками танцевал на крыше Музея Ископаемых, и петляли в небе, выкрикивая допотопные ругательства, крылатые вампиры-птериксы. Трилобиты лезли, торопливо работая сотнями ножек, под асфальт в фонтанирующие решетки канализации, хлынувшей в русла улиц. Аквариумы магазинов. Мутные озера площадей. Кистеперое плавает над прилавком, пробуя кремневыми челюстями кассовый аппарат. Змеиная голова ихтиотвари, выглядывая из волн, оценивает на вечность бронзовый меч утонувшего памятника. Трехметровый богомол перепутал несъедобный электрический столб со стеблем вкусного хвоща из учебника ботаники и получил полный рот искр. Пятятся расколдованные нами рукастые и дрожат от напряжения вырвавшиеся из камня атлетические рептоиды с костяными ирокезами на головах, они бодают автобусы и, победив, роняют транспорт с моста.
Мы добились невозможного, освободили музей, первый наш успех - уикенд для отвергнутых эволюцией, застоявшихся, окаменевших, возможно, и не существовавших никогда, появившихся на свет сразу экспонатами. Лично я не наклею на этот конверт марку со звероящером, не было их, потому что они еще впереди. Многие из чудовищ гибли от счастья, убитые током, наступившие в бензиновый факел, холодная сиреневая кровь их была пьянящей на вкус, мы пили этот алкоголь, и те, кто пил, навсегда оставались пьяными, но переставали смеяться.
Мы сами не верили в свой рецепт, но когда мы проникли в музей вымерших, то стали невидимы для смертных. Удача как обычно прав, мы - дисангелисты, принесли заключительную, бесславную для музейных посетителей, но спасительную для экспонатов весть.
Представьте, у вас получится: предводитель нетопырей, махайродов, ракокрылых великанов и давным-давно истребленных вирусов - я, бешеный и небритый, верхом на летающей, не боящейся пуль змее. Вначале мы отнимем у посетителей прошлое, и они будут выпрашивать у нас прошлое как милостыню, потом перейдем в наступление с доисторической нечистью впереди.
Могли ли мы знать, что это означает начало гораздо более серьезной войны? Не могли, только после победы бывшее обернулось будущим, выяснилось, что (см. письмо с начала).
Пусть земля вам будет асфальтом. У вас все только начинается. Впереди - таяние в матке эдема. Впереди - все книги, пролистанные с конца. Завершающий триумфальный взрыв и не поддающийся зрению результат - окукливание в точку.
Впереди у наших - палеонтология."

Пленный совсем захлебнулся ультрамарином. Вздрогнул в последний раз. Яркий ком, партизанская собака Полканчик, тоже влипла в краску, где они: черные уши, острый хвост? - медленно ползла по поляне, среди чавкающей небесной слизи. С веток падали несмываемые капли, две пали на палец укрывшегося Сидиромова и он поставил на рукав вечный отпечаток, представляя как эта куртка достанется другому и другой улыбнется, вспомнив о войне. Корабли над головой менялись.

Утром Сидиромова разбудил дым. Возвращались, выходя по одному из тумана, "желтые", последний вел на ремне "языка", взяли под высоковольтной трассой, где стрекочут провода. - Мост, - сказал Ямочка, сверяясь с ручным временем. Все услышали голос отдаленного падения, земля содрогнулась, стук состава оборвался. Лагерь зажил прежней жизнью. "Желтые" сели кушать свой онгифилц и тейглах. "Зеленые" подогревали на мокрых карбидовых пластинах чью-то печень, завернутую в глянец.
Выдали всех, надо полагать, "красные". Не стоило жечь костра. Корабль быстро находит рощу противника по дыму. Сидиромова немного знобило, но к кострам идти не хотелось, там пришлось бы ругать трехдневное стояние в этом сыром, типа "попадешь - не воротишься" болотном лесу, у гнилого охотничьего балагана. Лихорадка рассеивалась вместе с туманом.
Первый корабль как будто и не прилетал, упал сверху, оглушил сиренами, начал обстрел. Партизаны бросились прочь от уже готовых грибов и шипящей на веточках рыбы. Сидиромов пал щекой в мох, вжался, но одним глазом следил за мной. Я, посаженный "желтыми" у срубленной березы, вскочил и, проклиная наручники, хотел идти, петля жгла голени и не позволяла ступить шагу, ошпарился кипятком из подстреленного котла, ступни вспыхнули, темнота, размахнувшись, лягнула меня копытом в лоб, и лес исчез. Я тонул и горел одновременно.

Корабли переменились. Новый - невесомая кегля с иероглифами на боках - вел съемку. Раненый синей жидкостью Сидиромов допридумывает постскриптум.

P.S. Откуда я так точно осведомлен насчет ваших неверных представлений? Тоже, кстати, от пленной. Ее допрашивал во сне Удача. Наяву она держалась откровенной дурой, но, если уснет, часами наизусть рассказывала ваши смешные тайны в поразивших нас подробностях. Если вдруг просыпалась, мы усыпляли Удачу, и он продолжал фиксировать ее настоящие показания, а Ямочка записывал.
Служила у врага, набирала на компьютере их справки и документы, не вдаваясь и практически не запоминая текста. Отпустили, конечно. Имя ее, я полагаю, вам известно. Не верьте слухам о пещере, никто никого там не приковывает, особенно женщин, разве что они сами попросят - письменно, тогда мы не видим причин отказывать.
Вы тоже больше не в плену у нас. "Желтые", наверное, зря вас взяли сегодня утром у журчащих проводов. С их слов, вы шли в нашу сторону умирать и не сопротивлялись. Я вас прощаю, и можете считать войну оконченной.
У нас все по-прежнему. Удача рассказывает всем, будто у Ямочки обнаружили "жабу мозга" и выпустили из госпиталя только в порядке опыта, чтобы понаблюдать со стороны за поведением неизлечимого в отряде, не передастся ли кому через речь или рукопожатие? Ни о чем не подозревающий Ямочка откалывает такие номера, что все безоговорочно верят Удаче, правда, Удача о многом не ведает, например, о том, как Ямочка недавно отдал в журнал несколько своих стихов под его фамилией. Между заветами президента Текиллы, афоризмами Вершкова-Корешковского и пророчествами Гила Гули. И никто из читателей не поинтересовался: кто он, сказавший:
"Смерть это девочка с пластмассовой косой.
Ты можешь просто отравиться колбасой".
Есть между этими двумя какое-то неявное родство, вот недавно, отвернувшись спинами друг от друга, один чистит картошку, другой чистит штык, но оба зевают одновременно.

ПЯТОЕ

Я выхожу ему навстречу. Такую мимику положено считать мужественной, - размышляет Сидиромов, изучая меня с закрытыми глазами, - хотя чаще так выглядит мужчина, проглотивший что-нибудь непонятное.
Недавно Сидиромов шел по обочине, обдуваемый горячим дыханием стремящихся мимо машин, шел вслед за машинами, мотоциклами, автобусами, втайне надеясь обогнать их каким-то необъяснимым образом. За спиной на палочке котомка со смехом.
Чтобы видеть свою землю, ему достаточно закрыть глаза, - агитировал когда-то Удача, но это неправда. Сидиромов догадывается, тогда, после погрома в лаборатории двух своих непослушных теней, у окна, распахнутого в вечерний парк, он просто закрыл глаза и сразу меня заметил на одной из дорожек, перемигивающегося со статуей, ибо Сидиромов всегда, смежая веки, видит меня и кое-кого еще, а когда гнался за мной по всем переулкам ночи, не догадался закрыть их снова.
Другого места для встречи нет. Догадавшись, он сворачивает с обочины сначала в этот город, а потом в этот двор. Я беру его за руку и веду его в дом. Он развязывает в прихожей свой мешочек со смехом. Многое здесь, на Астрологической, покажется ему смешным.

Сидиромов вымоет голову собачьим шампунем, оставшимся от прежней хозяйки, точнее, от ее суки. На обочине Сидиромов встретит собаку, никому не нужную, несла куда-то палку. Сидиромов не узнает ее, никогда не узнает, что у них общий шампунь. Сука вообще его не заметит, она не смотрит на встречных, тоскует по хозяйке, по тем дням, когда они гуляли с хозяйкой и каждый встречный видел, что хозяйка глупее своей собаки. А теперь она мечтает стать волком. Она уходит из города, в который входит Сидиромов.

В ванной Сидиромов жмурится от перламутровой пены, и я успеваю показать ему соседей. За стеной люди с собачьими головами раз в год, девятого мая, собираются, чтобы достичь последней степени сатанизма, - пьют водку, чавкают селедкой, включают на полную громкость песни Антонова и под него собачатся на довавилонском наречии, известном Сидиромову из снов. Праздник называется "День Победы". Привязав к софе шнуром от утюга, хочут меня, хохочущего, выбросить с третьего этажа, но софа, жаль, каждый раз застревает в балконном проеме. Это ритуал. Неудачное выбрасывание единственного нормальноголового.

В полночь Сидиромов отправляется выбросить мусор. Потом читает что-нибудь, до чего может дотянуться с кровати, так и читал их, как стояли - Историю КПСС, Карлоса Кастанеду, Аверченко, Справочник, на обложке Аленушка на камушке с сотовым телефоном, вместо гиблого леса вокруг несчастной черно-белая карта города, Историю Русской Истории.
Если он по рассеянности или в гневе бросал что-нибудь незначительное на пол - комочек, бусину, винтик, мелочь, закладку или сухой цветок, найденный в страницах, обломившийся ноготь, - мигом появлялась рука и прибирала брошенное. Рука эта, третья, как он ее мысленно звал, при прямом взгляде стеснительно прячется, за ней можно наблюдать лишь краешком зрения, главными глазами читая книгу. Принадлежит шкафу? ковру? стене? - после понял - ничего общего. Рука отдельная как телефонный голос того ребенка, диктовавшего адрес, но, как и голос, она имеет приблизительный пол и вероятный возраст, одета всегда по-разному. Иногда она в детской манжете с золотой запятой-запонкой, или различим чопорный бархатный рукавчик цвета малхут, стекляшка кольца; единственное, чего Сидиромов так и не дождался от нее, - перчаток. Поначалу он думал, рука, пряча сор, блюдет чистоту, но чем дольше читал, тем больше склонялся к другому предположению. Собирает ему в дорогу своеобразный пансион. Все, от чего жилец отказался, достанется ему в мешочке опять, когда он пойдет странствовать, побрякушки посмеются над ним за его спиной.

Сидиромов ел собачьи консервы, ими полон стенной шкаф. Сидиромов так никогда и не узнает, что у него не только общий шампунь, но и стол с той, которая встретилась ему на обочине. Второй раз он увидит ее уже без палки и без зубов, в грязи, с торчащими из открытого мокрого живота зеленоватыми частями песьего остова, похоже на немытую челюсть изумрудного от старости памятника. Перешагнет и подумает - "дохлый волк".

Ночью я покажу Сидиромову его жену по кличке Неужели. Он проснется, но не откроет глаз, потому что она лежит рядом и смотрит на него, и пусть о ней лучше ничего не будет написано. Нет никакой жены, это прежняя хозяйка, мадмуазель Кандинская-Клерамбо напоминает о себе, или, точнее, ее сука с белой полосой на морде. "Мне хочется побыть одному"- скажет он Неужели, раз уж она не спит, и поспешит в туалет - писать. Сидиромов пишет, делая вид, что какает, под мою диктовку примерно следующее:
"Мы с директором корпорации желаем пройти в парламент, но меня не пускает девушка, проверяющая пропуска, все та же Кандинская-Клерамбо, если верить имени в прозрачном конверте у нее на кармане. - Да состоит он у нас, состоит, просто он вынужден был выйти, а назад вступить еще не успел, его вчера пропускали, найдите в столе документ, - объясняет директор корпорации мой случай. Я все подтверждаю, хотя понимаю меньше девушки. Она листает в папке - "хорошо, я вам выдам ваш вчерашний, вот он" - подает листок с диагональной зеленой полосой, я подмигиваю ей, потому что у нас с директором все получилось.
Едем в лифте. Мы почти расстались. Но мы застряли. Одетый в черную рубашку и белые джинсы, директор подражал манерами знаменитому артисту, тайному своему любовнику, и душился одеколоном его имени. - Ну что? - спросил я. - Как вам быть директором корпорации? - Да ничего, - уклончиво, не глядя в мою сторону, отчаянно нажимая побелевшим от ужаса пальцем на погасшую кнопку. - А эта ваша секретарша как, она, не правда ли, все очень здорово может? - спрашивал я дальше. - Помощница? - странно назвал ее директор корпорации, помогла ведь она только что мне, а не ему. - Неплохо, да, я не жалуюсь. - Мы застряли, - громко заявил я. Наконец-то директор понял. Через час голова директора, завернутая в фирменный пакет, скрылась в багажнике его белого автомобиля, припаркованного у парламента. Он не был ни лучшим, ни худшим директором корпорации. Мой проводник в парламент."
Сидиромов вернется из туалета с распахнутыми, немигающими. Жены нет. Морщины одеяла исчезли и ткань холодна. Кладет тетрадь на столик, поближе к изголовью. Кладет осторожно голову мимо подушки. На подушке ему нельзя спать, он мечтает вытряхнуть изнутри оперение ангелов, подушка - мешок самостоятельных идей. Ангелы покрыты идеями, как курица перьями, но идеями не обыкновенными, а доступными нам во сне. Сидиромов не смотрит снов принципиально, хватит с него Атлантиды.
Ему, пока он в квартире на Астрологической, заменяют сны мной диктуемые отрывки, конспектируемые в тетрадь. Отворачиваясь от меня, он часто взмахивает одеялом как знаменем, страницы на столике перелистываются и утром тетрадь открыта на непонятном месте. Утром он пытается прочесть ночные каракули:
"Из-за холма скоро появляется рыцарь на коне с копьем, легок и строен, несмотря на латы. Это потому что никакого рыцаря нет, едут одни доспехи, сжимающие древко в железной рукавице, правда, некоторые историки утверждают, будто рыцарь внутри золотой, буквально состоит из невесомого золота, полученного алхимиками, но проверить никто не может, любой смертный боится приблизиться к рыцарю хотя бы шагов на сто, между тем как он поднимается на холм."

Я могу показать ему жену по-другому. Сидиромов просыпается и видит - Неужели спит. Он будет тормошить ее, сонную, чтобы узнать:
- Мучить тело значит радовать душу? Могу ли я убить свою душу и тем доставить телу высшее удовольствие, насладить плоть безмерно?
Сидиромов представлял, как он стреляет из ночного окна по своей уходящей кустами душе (тень, буква и гигантское насекомое сразу).
- Верно ли обратное: прострелить себе из пистолета мозг, чтоб осчастливить душу. И значит ли "осчастливить" и "спасти" одно и то же?
- Никакого пистолета у тебя нет, - отвечает, зевая, жена. Сидиромов с трудом разлепляет веки. Опять рядом с ним в постели нет даже отпечатка.

От читателя этих строк Сидиромов отличается иным пониманием слепоты. Стоит вам зажмуриться или просто выключить свет, и вы отказываетесь от всей тьмы вещей ради однородного мрака, разве что украшенного плоскими призраками исчезнувшего интерьера. Не таков Сидиромов, оставшись один на один с собой, он не ведает однотонной темноты, напротив, ему очевидны все те предметы, от которых вы прячетесь, он по-прежнему читает буквы своего дневника или наблюдает тяжело раненное яблоко на столе. Скажу больше, он находит под веками не только окружающий дизайн, но и все остальное, т.е. то, что могу предложить ему я. "Свой" дневник становится "нашим", а яблоко показывает дорожки не только его зубов.
Если вы увидите в погребе слепого, чиркающего спичками, светящего себе дорогу, ожигающего пальцы, - это и есть Сидиромов.
Если залепить ему глаза или хотя бы завязать их так, чтобы Сидиромов не мог дотянуться руками до лица, то он безвыходно окажется у меня. Но, мне кажется, и он может проделать со мной нечто подобное.
Его закрытые глаза как поднятые крылья.

Неужели, Неужели, Неужели, - изнасилованная партизанами и прикованная в беспросветной пещере, зовет прежняя хозяйка свою собаку, раз уж никто другой не торопится выручать ее.

Сидиромов думает: вдруг в квартире повторяется один и тот же день, секунда в секунду, именно поэтому не помню, не замечаю копии? Девятое мая. День Победы. Завтра, свернув с дороги, опять ждать, пока выстрелит подъездная дверь и я выйду к нему.

Он откусил это яблоко и почувствовал языком вкус нефти. Знакомый вкус. Нефть - бывшая кровь мезозойских чудовищ. Остывшая человечья кровь тоже останется после людей в подземных бассейнах - бессмертная, горящая, превращающаяся, если надо, в любую энергию. Динозавры со своей стороны земли добудут ее и тем спасутся от эволюции.

"Не опиум для народа, но народ для опиума!" - репетировал Сидиромов присягу перед зеркалом, он нажал PLAY, чтобы записать эту фразу, но вдруг брызнула кровь из левой ноздри. Часто техника непредсказуема, магнитофон говорит не то или орет без спросу.
"Именно в День Победы, - продолжает Сидиромов, вытираясь платком уже на трибуне, - мне суждено было стать ненужным, как обоссанное говно". Окровавленный платок на полу немедленно подбирает рука и быстро прячется, как только квартирант бросает измеряющий взгляд в ее сторону.

В любом вагоне, если вдруг "случайно" гаснет свет, он замечает проклятое место на каком-нибудь из сидений. Кто ехал там, с тем сегодня повстречается беда. Сегодня на проклятом месте сумасшедший - белый плащ, зеленый клеенчатый распиратор-намордник, наушники, темные очки.
В темноте Сидиромов подходит к бесноватому и вырывает у него из затылка пробку. Надо пропустить пену, рвущуюся наружу из головы, словно из бутылки шипучего. Потом, отряхивая мокрые пальцы, Сидиромов смотрит во внутричерепное отверстие как в прицел:
Истина открылась пассажиру недавно. Он - избранник Олимпа, солнце - шар кипящего золота, а пассажир послан, возглавляет экспедицию к солнцу, за золотом, в непроницаемых очках, с закупоренными ушами, чтоб не слышать миллионы упреков и возражений, с защищенной носоглоткой, чтоб не отравиться дыханием не допущенных в экспедицию. Сумасшедший хочет пить из зодиакального озера, различимого на потолке темного вагона, но зачем, Сидиромов не успел рассмотреть. Поезд проезжает опять под кладкой монастыря и Сидиромов слышит немного проповеди:
"Подлинный христианин всего себя посвящает поискам настоящей иконы. Он ищет и, отыскав, сжигает ее в лесной тиши, перед тем никому не показывая. И немедленно гибнет, чему свидетельством лунный голос голодного волка, отпевающего покойника. Подлинный христианин всегда анархист."
Сидиромов слышит церковное пение, которое есть абсолютная ледниковая тишина, приходящая в ту ночь, когда волкам больше не по ком выть.

Порой планы Сидиромова заходили так далеко, что переставали быть его планами, делались моими. Стоит ли все это этого всего? - задает себе вопрос Сидиромов, ложась в ванну резать вены.
Закрой глаза, - шепчу я ему на ухо, - и компьютер Юпитера не увидит тебя.
Уже ослабев от бегущей крови настолько, что не хочет встать, он кричит:
- Ангел мой, налоговый инспектор, папа! - ему кажется, будто он кричит. Налоговым инспектором, папой Сидиромов называл меня и раньше, но никогда - ангелом.
Упокоясь в ванне из собственных воспоминаний, ему кажется или он слышит, в квартире ключи звенят, наконец-то кто-то пришел по-настоящему и сейчас спасет, должно быть, налоговая полиция, у которой к любой двери есть подходящие отмычки, во главе с инспектором, папой.
Ему кажется или он кричит:
- Помогите, это я вас зову, автор всех книг и отец всех детей!
Но это не налоговая полиция, а воры Ямочка и Удача звенят отмычками, они свидетельствуют каждую смерть и берут огромный неплаченный налог за детей и за авторство. Последняя мысль Сидиромова - немая декларация о доходах. Ямочка и Удача явились взять с него жизнь вечную, пока он прозябает в черной ванне жирной нефтяной памяти.
Я так и не узнаю, жив он уже или еще мертв.

ШЕСТОЕ

Наконец-то Сидиромову снится. Ему снится, будто он открыл у себя на Астрологической "Макдональдс". Все знакомые и просто босяки собрались ради такого, ну, говорят, Сиди, небывалое дело ты воплотил, чтоб у нас в --- свой Макдональдс, просятся на работу. Сидиромов ходит по кухне в форме неизвестной ему самому армии, вот, думает, всем дам рабочих мест, а не только ради пищеварения.
И слышит, как его зовут к богу. Почему-то к богу надо через туалет. Сидиромов заглядывает в люк, там красные трубы какие-то, нужно лезть. Глаза его как фары пожирают темноту, в груди простор как у цветка, стремящегося вскрыться. Лестница к богу залита кровью, по ней тащили кого-то вниз. Сидиромов протягивает свою визитку, на одной стороне которой:

Сидиромов
пилигрим, правдоискатель, мудрец
- на обратной: Сидиромов
сноб, бездарность и зануда

Больше никаких сведений. Бог его знает. Бог узнал его.
- Почему ты не ведешь дневника? - спрашивает бог, которого Сидиромов пока что не видит.
Сидиромов мнется, у него нет ответа.
- Я не знал, что это нужно, а то бы обязательно...
- И что бы ты там писал?
- Только курс доллара, - подумав, отвечает Сидиромов, - ежедневный курс самой употребимой валюты, и больше ни запятой.
- Выпьем, - предложил бог, теперь Сидиромов может видеть бога, зачерпывая со своей стороны вино из бассейна.
Сидиромов взял черпак с длинной ручкой, посмотрел на бога, чтобы, выпив, не забыть, как он выглядит. Бог, весь в белом, ждет на том берегу багряного бассейна. Сидиромов нагнулся к краю, взял себе вина и проснулся.

Ничего не поняв, вы скажете: сны да сны, безответственные видения какие-то, а наяву что делается? - спросите.
Пожалуйста, наяву Удача и Ямочка огородили участок, куда теперь вам нельзя, и пустят только за деньги. Берут любую валюту. Отряд охраняет подступы. Так и назвали огород "Явь", повесив над ним табличку с этим словом (никто из их клиентов не смог ответить точно, как это название переводится). Заплатившие балдеют на огороженном месте, по ту сторону электрической проволоки, годами вспоминают потом, как они "заряжались", ощутили небывалый прилив. Писатели, ученые и --, которым предусмотрена скидка, издают уже бог знает какие по счету тома о необычайности "места". Удача и Ямочка не читают книг. Они считают деньги. Чем чаще они их считают, тем больше их становится. Денег стало у них так много, что при подсчете сыплются из рук и придется отдать их банку.
В огороженном "месте", куда я, из-за скудости средств, смог попасть лишь однажды, когда я обессилел и пошатнулся в вере, ко мне пришел ангел и сказал:
- Хочешь ли ты, чтобы я уже забрал тебя к нам?
Я отвечал: - нет, нет, нет - мне достаточно уже того, что ты приходил.
И ангел кивнул.

СЕДЬМОЕ

Я держал ее резиновые бедра. Глядя в окно, я чувствовал, как она по-птичьи трепещет, служа ей, я скулил и мурлыкал, напяливая ее на себя, о, Кандинская-Клерамбо, наконец я был готов пасть в тебя...
Продолжение этой сцены я наблюдал издали, на огромном рекламном экране, через улицу от меня происходило то, о чем я мечтал весь день. Я видел тысячи разноцветных точек, этот насекомый рой изображал, как я вонзаюсь, как я кончаю, как я корчусь и перестаю быть похожим на то, к чему привык в зеркале.
Большая реклама украла лучший грех моей жизни. Я не плакал. Не требовал назад. Не дрочил, глядя, как мы плавно качаемся, обнявшись, над крышами, задыхаясь, в электрических небесах. Ненастоящие. Увеличенные.
Люди ближайших улиц, те, кто не занят более важным, смотрели вверх, на нас. Смотрели наш коитус. Улыбаясь или качая головами. Раздумывая об ощущениях исполнителей. Никто из зрителей не подозревал о краже главного моего оргазма. Невольные похитители чужих удовольствий, с каждым из которых однажды случится то же. Заблуждаясь, они любят друг друга и считают друг друга смертными, пока их тела не переселились на огромный экран.
Передо мной на подоконнике лежал резиновый труп с глянцевыми губами, твердой грудью и сырым от моего пота влагалищем, сдувшийся розовый балахон, спущенный парус. Просто я пережал эту противную надувную куклу, засмотрелся в окно, утешался я, и она где-то лопнула, найти, запаять самому или отнести в мастерскую, интересно, починят ли в секс-шопе мечту и сколько за это возьмут?
Я стоял над улицей в проеме окна, с открытыми, недождавшимися, обиженными чреслами.

Верю, мы встретимся сразу после моей смерти. Мне так отлично это видно. Она гладит мою голову, как гладят мертвый полированный шар гранита на набережной. Моя голова у нее на коленях, она сидит на теплом асфальте и вокруг собираются люди, потому что тело мое отброшено на несколько метров от нас и прохожих интересует, как это случилось. Любимые его существительные: тоннель, фургон и асфальт, от них он и погиб - думает она про меня, но ничего не отвечает им.
Скоро явится дорожная полиция и во всем разберется. Окровавленный меандр колеса, оставленный на белой полосе, сфотографируют несколько раз.

Мы оба, я и Сидиромов, сочиняем ее, но оба никогда ее не видели, только слышим ее шепот по всем секс-телефонам вселенной. Сидиромов тоже надеется, но видит первую с ней встречу по-своему:
Сидиромов набрел в лесу на каменный поезд - вереница вагонов, выстраданных из цельного монолита, каждый вагон - из отдельной скалы. Возможно, монумент какой-то хорошо забытой войны. Сидиромов гадал, если расколоть, найдутся ли там, за каменными окнами, каменные пассажиры на каменных полках с каменными яблоками в руках, каменные проводницы, каменный машинист, слышат ли они каменными раковинами каменный стук колес, к примеру, один удар в миллиард лет, каменное белье для постели, каменный мираж над стаканом с каменным чаем у каменных губ, читающих буквы каменной газеты - можно ли будет их различить глазом как разноцветные жилы в едином и неделимом скальном теле. Задумываясь над этим, Сидиромов выходит на берег, где и находит ее.
Кандинская-Клерамбо изучала закат над противоположным берегом с тем выражением лица, которое скорее встретишь в ресторане у привередливой дамы, перелистывающей меню.
- Первая капля грозы сожгла одного путешественника, - обратился к ней Сидиромов, еще не зная ее имени, - вспыхнул и сгорел, моментально, первая капля полна божьего гнева, но обычно никому не достается.
Гроза над тем берегом взаправду собиралась.
Она подала ему руку и назвалась.

Не отстаю и я, придумывая наше последнее свидание. На подземной платформе, у первого вагона, как договорились. Церебральный калека с неправильными ногами и железной клюшкой взамен руки, расставив костыли, взбирается по остановившейся лестнице вверх. Он там будет милостыню просить.
- Куда ты смотришь? - спрашивает милый голос за спиной, я не заметил, из какого она вагона.
Мы беседуем вечность. Ничего не можем решить. Десятки поездов успевают приехать и уехать. Я говорю тысячи слов, она тоже, мы даже выдумываем новые небывалые слова, склеиваем из старых, чтобы объясниться. Наш диалог в сравнении с этим текстом так же запутан, как реальное положение путей и станций под землей в сравнении с картой метро. Наконец я понимаю, насколько это бесполезно. Калека только достиг верхней ступеньки и ползет через турникет к выходу, застряли костыли - ощипанные крылья. Наш рассогласованный трясущийся амур-инвалид, попрошайничающий внутри и снаружи, по вагонам и на улице.
Она не пришла. Я стою на платформе один и вижу нищего, сочиняю наше "последнее" свидание.

Можно устроить по-другому, так, чтобы она как бы и не участвовала. Я замечаю ее с Сидиромовым в кафе сквозь прозрачную стену. Я сел на улице под тент на пластиковый стул и ничего пока не заказывал, слежу их нежный, с легкими поцелуями, разговорчик. Что я чувствую? Я заказываю в этом кафе коктейль из крылатого счастья и рогатой печали, так бывает, когда видишь перед собой рано утром поля и холмы и никого, кроме тумана, или когда прижимаешь женщину к груди слишком крепко.
"Каждый мужчина ищет в женщине Иисуса, чтобы его распять, каждая женщина ищет в мужчине крест, чтобы прибить себя" - читаю я по губам Сидиромова через стекло стены. Кандинская-Клерамбо не очень-то слушает его. Я знаю что он будет говорить дальше, потому что сам сочиняю ему речь.

Оба мы бредим ею. О, Кандинская-Клерамбо, синекрылая невеста для черного принца, не стучи ночью когтистыми лапами по крыше. О, младогегельянка с попкой, тугой как воздушный шарик, подареный клоуном, уличным оптимистом. Хотелось бы превратиться в твой вибратор и наслаждаться миллионами сладких игл, кусающих механический ствол при встрече с вечно девственным лоном, пускай это будет даже единственная доступная отныне эмоция.
Угадайте, кстати, которая из двух последних фраз принадлежит по замыслу мне, а которая - Сидиромову.

Герой может только воображать ее, не в состоянии обладать, но и я, автор, - то же самое. Так кто же с ней живет? Или она жертва, адресованная богам, прикована партизанами в сакральной пещере, и нам не слышно, как Кандинская-Клерамбо взывает оттуда - "Help Me, Help Me, Help Me".

ВОСЬМОЕ

"Помнит момент своего зачатия и тем победит на выборах" - это, конечно, не более чем удачные выдумки (агитация агента Удачи), хотя иногда, по церковным праздникам, Сидиромова посещает видение. Трехглавый дракон в припадке самоудовлетворения шипит и корчится на дне недействующего храма. Сидиромов не прочь отправиться в этот, давно открытый над одной из станций метро, храм, исповедаться в "мнимой памяти".

В загаженной голубями, сиреневой изнутри церкви отец впился в нее под сенью золоченых пыльных эдемовских лиан, обнимавших пустые окна иконостаса. Они долго решались встретиться через самый порочный журнал тех лет, где она подписывалась "Неразлучимые сестры", а он - "Большой брат". Храм, оставленный после нападения партизан, долго ждал воскресителей.

На драгоценных бедрах, возведенных к куполу, проступили искры страстной испарины. Он был электронож, делящий ее на две несчастные одноногие половинки. Она всхлипывала, всхрипывала, кусалась и, конвульсируя, вальсируя, прижималась ближе к своему палачу. Они сопрягались как пара (или троица) клоунов на арене, которые оказываются под грохот ладоней - трепет крыльев под куполом, звук разбуженных скрипом церковных (чуть не написал "цирковых") голубей - одним, наряженным в два костюма, восхитительно гибким уродом. Тень нимба одного из клоунов упала соглядатаю на лицо, и он смахнул ее, как паутину. "Пошел не в мать".

Любить - это как молиться в церкви. Любить - это как молиться. Любить - это молиться. Любить молиться. Любить в церкви.

Семейный конец света должен был настигнуть их через год и восемь дней над океаном. В самолете. Однако они не утонули. Они вообще больше не встречались. Это после у отца были бабы бумажные и снежные, жестяные, надувные и сахарные, мраморные, гипсовые и даже виниловые. Много позже. Он находил их в том же журнале "Сирена и Сфинкс".

В свое время анонимного родителя переехало несущейся кому-то на помощь "Скорой". Машина с красным плюсом увозила его окровавленный образ в покойницкую, и последнее, что он видел, - задница с крыльями, распростертая в нарисованном небе купола. Предсмертный спазм перепутал детали соития, но напомнил-таки ему о самом оргазме, пережитом в пустующем храме с дикой, кусающей сразу оба уха, гадиной.
Четыре руки душили его как резные эдемские ветки золоченых джунглей иконостаса, два влюбленных лица говорили с ним, одни уста громко приказывали в левое ухо "дай", а вторые "возьми" еле слышно умоляли в правое.

Так примерно мыслит Сидиромов о своей родословной, прогоняя адьютанта Удачу с его вздорной версией про древний состоятельнейший род князей Ни-Хуя-Не-Имеющих. Сидиромов знает, что это обман, подсмотренный Удачей на одном из надгробий, под которым лежит вряд ли подозревающий о подмене последний отпрыск богатейшей фамилии. Нехорошо воровать титулы с могил.

Перед прилетом матери Сидиромов лежал на диване у себя на Астрологической (в четырех разных окнах день, утро, вечер, ночь) и держал перед собой книгу с перевернутым шрифтом "Идеологические диверсии", только что схваченную с полки. Изучая сюжет обоев - черные пчелы, собирающие пролетарскую кровь в свои соты, красные соты, полные чудотворного ужаса, - он понял принцип зависимости популярнейшего среди людей языка от форм доминации капитала. Экономика и литература, равно искаженные политикой, стали для него двумя началами, взаимо...
В неравно освещенную комнату вплывает медленное туловище матери, ни ног, ни рук, ни головы, зато четыре соски, кормившие его, и носивший его живот. Все же он узнал маму, глаза боятся на нее смотреть. В минуты таких свиданий Сидиромов чувствует себя как автобус, грудь которого полна грубых граждан.

Он помнит ее другой, более чем полноценной. Так и не взглянув в книгу, Сидиромов припоминает: "двойная мать" или "близнецы", как зазря называли ее иные остроумники. Дама с парой ног, вагиной, но с двумя головами, четверкой рук и млечных желез, короче, раздвоенная от пупка. "Зато не подменят, второй такой не найдут" - успокаивал себя Сидиромов, если слышал о ней обидное. На такую мог позариться только настоящий экзот, постоянный и сладострастный читатель самых смачных и изысканных изданий, в одном из них ("Сирена и Сфинкс") папа и прочитал ее откровенные предложения. Сын обнаружил их переписку там же.
Двоящееся туловище укоризненно висит перед Сидиромовым, ни одной головы у него нету и оно безмолвствует.

Предположим, двойная мать - результат фальшивой памяти, ведь никто, кроме Сидиромова, о ней не вспоминает, но тогда нам решительно нечего будет сообщить о его родословной, не доверять же Удаче? А родословная персонажа делается все более и более обязательной в любой книге.
Ему кажется, лица матери различались характером и нередко ссорились, он сказал им - "не надо ругаться, вы обречены". Он хотел сказать - "вы обречены на общение", но заленился.

ДЕВЯТОЕ

"Тетя Смерть". Они шептали это имя или выкрикивали его, стоило Сцилле покинуть класс, и наоборот, умолкали, лишь только Харибдовна возвращалась и начинала урок.
Щеки учительницы, похожие на жухлый апельсин. Сцилла Харибдовна блуждает, ищет чего-то взглядом по классу, наверное, 34-ого, неучтенного ученика.
Этот ученик - Сидиромов, и однажды, он решается наконец прийти прямо к Сцилле Харибдовне домой, чтобы выполнить все, пропущенные задания.
Она спрашивает не отмеченного, лишнего, слава богу, нашедшегося, какую сказку он знает и для удобства ответа обращается в маленькую, свернувшуюся эмбрионом на постели, девочку, которая хочет спать и слушать. Сидиромов говорит маленькой Сцилле о золотом стульчике.

"В городе, где все только и делали, что слали друг другу письма по любому поводу, почтальон был почти король. Может быть, повинуясь этому сравнению, а может, и еще почему, почтальон сделал себе золотой стульчик и стал на нем сидеть у окна - пить кофе, смотреть на площадь с давно осиротевшим постаментом.
- Я самый лучший человек на земле, поэтому только я сижу на золотом стульчике
- Не сиди на мне, не то сойдешь с ума
И так целую неделю. Любой, кто зашел бы в дом почтальона, мог слышать их разговор, но почтальон жил один и никого к себе не пускал, он сам ходил ко всем в дома, с разноцветными конвертами. Однажды все письма пришли не по адресу. Почти весь город набился в дом почтальона.
- ?
- Да откуда вам знать, кому адресованы ваши письма? Это только я могу знать. Ведь я почтальон! Ведь я лучший человек в мире! Не верите, спросите у стульчика.
Стульчик посмеивался и сверкал безупречным дорогим телом. Горожане не могли слышать голоса вещи, ведь никто из них ни разу ничего не сделал своими руками, и отправили почтальона в дом сумасшедших. Там почтальона приняли с почетом, даже разрешили, из уважения, носить почтовую форму вместо больничной пижамы. Писали письма. Он разносил по этажам и коридорам. Им все равно, кому написаны и кем. Доверяли почтальону. Каждое такое, не по адресу попавшее, послание, они отмечали как день рождения или новый год. "Письмо написать не о чем" - выражали сумасшедшие высшее из несчастий. Синий конверт означал тайну, розовый приглашал куда-нибудь, зеленый напоминал о юбилее и т. д.
Золотой стульчик, на который так никто и не осмелился сесть, отослали в музей, освободив для него лучшую витрину, а копию - бронзовую, увеличенную вчетверо - поставили на пустовавший постамент. Вместе с постаментом стул стал гербом города и почтовой маркой.
В день смерти почтальона герб исчез из музея. Копия с площади, правда, никуда не делась. Сторож кладбища, часто пьяный охотник пугать детей, рассказывал им, как золотой стульчик на четырех лапах приходит и сидит на почтальонской могиле, у плиты, выполненной друзьями-сумасшедшими в виде конверта, где дата отправителя - год рождения, а год получателя - дата смерти. Старик показывает детворе следы стульчика на снегу или в мокрой земле."

Слушая про золотой стульчик, крошечная Харибдовна засыпает, ей снится Сидиромов. В лабораторном классе очень опасный опыт, неучтенный ученик пытается уместить на столике множество химической посуды, но места нет, бутылочки, пробирки и колбы падают, не умещаются, как ни старайся расставить.
Следующий зал ее сна - спортивный. Торжественный смотр. Сидиромов, один из самых малорослых в классе, не умеет строиться. По команде "в шеренгу" он тыкается в других ребят, мнется, шагает не туда, смущается, в общем, не может отыскать свое место и ломает весь строй.

Навряд ли достоверны слухи, будто бы Сидиромов угробил свою учительницу, заставив ее спать вечно. Сцилла Харибдовна до сих пор смотрит Сидиромова во сне и слушает его сказку. Секрет прост: учительница уверена, что видит своего недостающего ученика, но перед ней в кабинете химии и на физкультурных состязаниях никакой не Сидиромов, а я. Из-за такого слабовидения она не может проснуться вот уже -- условных временных единиц. Учительница в плену ошибки. Слушая сквозь сон сказку, она правильно узнает голос Сидиромова. Говорит именно он. Наши голоса так похожи. Легко из его слов и моей внешности смешать целое и опознать гомункула как одного из нас.
Даже учительницы, принцессы и монахини пукают во сне.

ДЕСЯТОЕ

Я - его избиратель. Я проголосовал за него и поэтому начал писать.
Откуда Сидиромов вообще взялся? Впервые я увидел его на трассе. Ночью.
Мы путешествовали. Он тоже. У бензоколонки нас подобрало такси. - Денег нету, ехать надо, - назвали мы свой обычный пароль. Первой в желтое авто впрыгнула Елена Соул, вторым ее бывший муж, еврей Джазз, последними, одновременно с двух сторон, Фокстротов и я. Пятеро, с шофером, фамилия которого, если верить водительской карточке, Бугин-Вугин, а имени я не вспомню, мы покатили через спящее пространство. Огни далеких --- и --- то показывались, то прятались. Местность сильно холмилась.
Тогда я увидел его. Сначала я ничего не понял, заметив в зеркальце над передним стеклом внимательное лицо, которое не имело ничего общего ни с кем из нас. Он ехал с нами, шестой. Возможно, именно он нас вез, а не Бугин-Вугин. Из зеркала он смотрел нам навстречу, следил за убегающей кривой трассы.
Так я понял, за кого голосовать. Всегда за него.

Следующий раз. Я шагал по лужам слюны, толкая злобных носителей похоти, не поддающихся описанию, и по всем стенам блестели предвыборные плакаты. Дома получали подобия лишних окон, из них смотрели оцепеневшие, но очень душевные и располагающие к себе жильцы одномерных пейзажей. Там были и его портреты, составляющие примерно треть от общей настенной лжи.
Неожиданно, в один миг, все его лики вспыхнули, оделись белым и синим пламенем и испепелились, озарив сумрак улиц как безмолвный взрыв, как нечаянное пробуждение, как смерть. Огонь ненастоящих окон сообщил о быстром, но страшном пожаре в мнимых жилищах целого племени типографских близнецов. Я понял - выбор сделан. Мгновение остановилось. Вспышка совпала с "похищением". Убежденный карнавалист и профессиональный маскировщик Удача примерял сейчас сан священника, чтобы без проблем вывезти победившего кандидата из столицы в модном гробу.

Избранный, но не присягавший, Сидиромов идет к богу. После туалета (не нести же богу свое дерьмо?) он подходит к секретарше и раскрывает удостоверение. Внутри удостоверения разделенная переплетом тьма. Пара квадратиков черноты. Секретарша (конечно, я ее узнал) трогает черноту и два ее, расставленных "козой", пальца тонут в этой тьме, погружаются, проваливаются внутрь. Она выдергивает руку из мрака и убеждается, что документ снаружи плоский. Сидиромова пропускают к богу. А меня не пропускают. У меня нет удостоверения, и в этом я виноват. Разменял свой райский рубль на адские гривенники.

ОДИННАДЦАТОЕ

За стеной играет легкая бездарная музыка. Соседи смотрят "плейбой", уставив собачьи морды в экран, а я только слышу мелодию, мне не хочется включать телевизор, я жалею, что не могу писать с закрытыми глазами, так, чтобы буквы проступали не с моей стороны страницы, очень жаль, когда-нибудь я научусь и напишу.

"Армия Сидиромова заканчивала недельный переход после своего позорного отступления, все обозы и лазарет достались врагу, и Сидиромов тайно этому радовался, они - голодные, сонные, изнуренные жаждой - все равно обгоняли врага. На седьмой день к вечеру, преодолев очередную горную цепь, они увидели с вершин то, чего нет ни на одной карте, - неожиданную долину. Вода широких колодцев и двух скрещивающихся каналов сверкала издали, как зеркало, над обильной темной зеленью нежно дышал голубой туман, шатровые крыши сел источали аппетитный домашний дым.
"Стойте, - закричал Сидиромов, потому что армия во главе с генералами, не спросив, начала бесконтрольный спуск и восхищенно зашумела, - стойте, мы туда не свернем, нам дальше в горы, этого места нет в наших планах".
Никто не хотел его слушать. Впервые. Генералы сделали вид, будто его нет вовсе, может быть, он погиб в том бою и только представляется здесь сам себе? Они спускались к мерцающей воде и теплым крышам.
Сидиромов, повернув коня, двинулся назад, мимо земного счастья, по неудобной крутой тропинке, сверяясь с картой. "Плохие солдаты," - сказал он им напоследок, но им было все равно.
Ночью их перерезал враг, большинство не дало отпора, так как, бросив посты, храпело, обожравшись сладких лепешек и местного яблочного вина, некоторые держались до конца, построив из телег крепость и отчаянно отстреливаясь. Пленных враг, как всегда, не брал. Через два часа после начала схватки все было кончено. Армия Сидиромова перестала существовать. Многие, он уверен, вспоминали его, трезвея перед смертью. Поддавшиеся миражу, они оказались плохими солдатами.
Но и он был больше не солдат, он поклонился какой-то неизвестной ему звезде, бросил карту и награды в пропасть и остался жить в горах, готовя новое мщение".

Я открыл бы глаза и, повернув лист к себе, прочитал бы написанное. Музыка за стеной изменилась. Теперь я знал, моя жизнь пойдет дальше, но в горах есть отшельник, которого я сочинил.