ПАМЯТИ БОРИСА ИВАНОВА

 

«Кто пашет, должен пахать с надеждой» – эти евангельские слова как будто прямо обращены к Борису Ивановичу Иванову. Потому что кто еще другой следовал им с такой самоотдачей и так неукоснительно среди творцов неподцензурной питерской культуры второй половины ХХ века? Борис Иванов был не только одним из ее созидателей. Он был ее олицетворением, ее тягловой силой, радуясь прежде всего не своему положению лидера, но тому, что дело это – общее и, значит, достойнее всего вести себя как одному из. Его определяющая черта – желание, а потому и умение, втянуть всех и каждого в непринужденный и никем не принуждаемый диалог. Ибо он знал: там, где возможен диалог, там поселяется свобода, надеждой на которую была насыщена вся его деятельность, сам воздух, которым он дышал. Он не строил на этот счет больших иллюзий и никому их не внушал. Но при встречах с ним возникало удивительное ощущение: может быть, сама эта надежда делает жизнь не менее полноценной, чем ее гипотетическое осуществление. Из этого переживания возникло одно из прославивших его дел: издание первого полноформатного самиздатского журнала «Часы», просуществовавшего ровно столько лет, сколько нужно было для прорыва плотины тоталитарного страха перед свободой. Оно же вело его на диспуты в Клубе-81, диспуты в кругу ни на кого не похожей литературной молодежи любых направлений, заставляло посещать и организовывать философские семинары и так далее. При таком отношении к миру, собственное сочинительство уходило на второй план. Во всяком случае как писатель Борис Иванов при всех незаурядных и оригинальных качествах своего литературного таланта об издании своих трудов особенно не заботился. Единственное репрезентативно представляющее его литературную работу двухтомное издание «Сочинений» вышло сравнительно недавно – в 2009 году – и практически без его участия. Образ столпа неподцензурной культуры, разнообразие и интенсивность осуществленных им проектов пока что заслоняют его собственно литературное наследие, изучению которого настал черед.

 

Борис Иванович Иванов скончался 5 февраля 2015 года в Петербурге, оставив нам свой воплощенный в трудах и сохранившийся в памяти всех когда-либо его знавших экзистенциальный опыт проживания незаурядного человека в заурядное время. Опыт этот бесценен для любой эпохи.

Андрей Арьев

 

 

БОРИС ИВАНОВИЧ

 

Умер Борис Иванов, системообразующий для позднего Ленинграда человек. Он и Виктор Кривулин двадцать лет (с конца 1960-х по конец 1980-х) направляли и структурировали активность культурного подполья в городе. Философские и филологические квартирные семинары, толстые самиздатские журналы, подпольные выставки, поэтические чтения, «сейшены», драматические спектакли на каких-то страннейших площадках: если бы тогда выходила андеграундная машинописная «Афиша», она была бы много толще нынешней.

Борис Иванов родился в 1928 году и принадлежит к первой генерации сверстников, не попавших на войну. В 1945 году ему было уже 17. Он старше не только младших ленинградских шестидесятников Иосифа Бродского и Сергея Довлатова, но и старших – Андрея Битова, Александра Кушнера, Виктора Сосноры, Глеба Горбовского. В другом измерении – старше Собчака, Горбачева, Ельцина.

Ближе всего ему по возрасту, мироощущению, бескомпромиссности – художники из «Ордена нищенствующих живописцев», как и он – блокадные подростки, изгнанные в 1949-м за вольнодумие из Средней художественной школы при Академии художеств: Александр Арефьев, Владимир Шагин, Рихард Васми, Соломон Шварц и их идеолог – поэт Роальд Мандельштам. Не шестидесятники, скорее – пятидесятники. Когда умер Сталин, Иванов уже отслужил в армии и вступил в партию; ему исполнилось 25 лет.

Он, впрочем, долгое время никак не соприкасался с будущими товарищами по ленинградской литературно-художественной среде. Отец, квалифицированный ленинградский рабочий, погиб на фронте, блокадную зиму Иванов провел с матерью- официанткой в осажденном городе. В эвакуации и по возвращении в Ленинград Борис Иванович учился в «ремеслухе», работал токарем, потом – бурильщиком на Кольском полуострове, закончил сержантские и офицерские курсы, демобилизовался. И только в 1953 году поступил на отделение журналистики филфака ЛГУ. По окончании уезжает в Псковскую область, работает в «районке», потом, по возвращении, в ленинградских заводских многотиражках. Биография – для положительного героя советского производственного романа.

Словами Пастернака: «Провинция не всегда отставала от столиц во вред себе. Иногда в период упадка главных центров глухие углы спасала задержавшаяся в них благодетельная старина». Иванов был и оставался тем несуществующим, тянущимся к культуре, честным, принципиальным партийным рабочим, каких встретить можно было разве что в повестях Веры Пановой. Настоящий советский человек – это про него.

Только в 1960 году Борис Иванов оказывается в ЛИТО при «Советском писателе» и входит в круг тогдашних молодых (на десять лет моложе его) литераторов. Он пишет прозу, восходящую по стилистике к Андрею Платонову; так начинали и Борис Вахтин, и Рид Грачев. Выходит книга рассказов; кажется, с такой анкетой Иванов вот-вот станет членом Союза писателей, как многие из его более молодых коллег. Но тут окно возможностей закрывается.

30 января 1968 года состоялся знаменитый вечер в ленинградском Доме писателя, окончательно закрывший возможность существования в легальной литературе Бродского и Довлатова. В том же году Иванов подписывает письмо в защиту Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова. Его изгоняют из партии, увольняют из газеты, об официальных публикациях можно забыть. Союз писателей стал замкнутой организацией.

Ленинград – не Москва. Здесь не было никакой литературной работы для тех, кто не входил в систему, – ни переводов, ни внутренних рецензий, ни ответов на письма читателей. Попытка публикации на Западе – немедленный арест, правозащитников нет, иностранные корреспонденты отсутствуют…

Никто из сколько-нибудь заметных ленинградских литераторов, родившихся в 1945–1965 годах, в союз так и не вступил, а значит, печататься не мог. Шестидесятники своих младших братьев – семидесятников – не замечали. Сверстникам Битова и Попова когда-то помогали Дар, Герман, Меттер. Следующее, вычеркнутое из первой литературной действительности, поколение было изолировано. Оставалось кучковаться в «Сайгоне», сходить с ума, спиваться или, смирившись, пахать в какой-нибудь бессмысленной конторе.

Борис Иванов одним из первых уходит в другую жизнь, перестает биться о двери редакций. Он, собственно, определил способ существования «поколения дворников и сторожей» – шкипер на барже, ночной сторож, механик по лифтам, кочегар газовой котельной.

В 1974 году автора этих строк, постоянного посетителя «Сайгона», свободолюбивого юнца, сослуживец по КБ – знаменитый ныне Борис Гройс отвел домой к Борису Ивановичу, в коммуналку на Карповке. Там проходил семинар, посвященный Хайдеггеру. Доклад делала Татьяна Горичева, единственный человек в СССР, состоявший с немецким философом в переписке. В миру она преподавала обществоведение медсестрам. Из того, что там тогда говорили, я не понял ровно ничего. Но меня поразили почти монастырская атмосфера, строгий регламент, взаимное уважительное «Вы». Любезный, серьезный, демократичный Борис Иванович определял правила. Это казалось игрой, а стало набором институций. Толстенные кирпичи машинописных «Часов», которые он регулярно выпускал с Борисом Останиным, ежегодная Премия Андрея Белого, конференции неофициального культурного движения были чужды какого бы то ни было дилетантизма. Новое Средневековье было аскетично и содержательно.

В Ленинграде с 1930-х годов существовала традиция отделения культурного служения от материальных выгод. Даниил Хармс не рассчитывал на публикацию своих взрослых вещей, «Поэма без героя» писалась без оглядок на цензуру, «арефьевцы» работали малярами и писали свои картины тайно для таких же нищих, как они сами. «Главное – величие замысла», – говорил Иосиф Бродский. Иванов выстроил для нас – семидесятников – пространство бескорыстного, жертвенного творчества. Жить становилось не стыдно. Появлялась среда. Каждую неделю что-нибудь да происходило.

Он был и по манере, и по внешности очень ленинградский человек. Этот социальный тип, впрочем, тогда уже исчезал – умственный рабочий, токарь или фрезеровщик 6-го разряда. Уважительный, с чувством собственного достоинства, аккуратный, немногословный, одетый недорого, но опрятно. Единственный, кого всегда называли по имени и отчеству – Борис Иванович.

Лев Лурье

_______

Colta.ru

 

 

 

 

 

Вадим Крейденков

 

ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ФИЛОСОФ

 

Борис Иванович Иванов – литературный критик, писатель, философ, явление в неофициальной культуре Ленинграда в течение последних двадцати лет. Писал он много, издавался мало, как и полагается человеку такой судьбы. Изредка попадаются о нем упоминания в эмигрантской печати, но не многим понятно, о ком идет речь. Словом, я вижу причины, в силу которых не лишне дать краткую биографическую справку. Взять хотя бы основанный им журнал «Часы», о котором иногда говорят как об альманахе. Б. И. издал около сорока номеров, в среднем по триста страниц в каждом выпуске. В итоге получилось самое долговечное литературное периодическое издание в истории неофициальной России.

Родился Б. И. 25 февраля 1928 г. в Ленинграде, перенес блокаду, голодал, чудом выжил. Затем типично российские ступени биографии: ремесленное училище и вслед за ним армия, дослужился до звания лейтенанта. После демобилизации поступил в Ленинградский университет, который и окончил благополучно в 1958 г. Работал журналистом то ли в Пскове, то ли в Псковской области. Вернулся в Ленинград и в 1965 г. издал сборник рассказов – единственную опубликованную книгу. Вокруг этого времени начинается образ жизни и деятельности, оказавшийся весьма устойчивым. Добывал на хлеб тем, что работал кочегаром, сторожем, хлоратором, шкипером и т.п. Участвовал в неофициальных семинарах, составлении антологии стихов и сборников прозы неконформистских авторов. Написал роман, повесть-сказку, множество работ по философии истории, философии, эстетике, литературе и истории культуры.

Приходится ограничивать себя в этом перечне, чтобы не впасть в неточность, ибо нет у меня произведений Б. И., ни доступа к ним, ни возможности написать: «Дорогой Борис, будь добр – пришли да поскорее список своих работ». Но было время, когда мы часто встречались, вместе работали на барже и в других местах и затем – существует десятилетняя переписка, хоть корреспонденция и редка: не лучший, конечно, способ общения. Однако я чувствую право начать этот короткий очерк.

Как творческая личность Б. И. сформировался в шестидесятые годы. Был зависим от духовной вибрации той эпохи. Он – шестидесятник, и отсюда известная верность названному десятилетию. В соответствии с его собственным ощущением времени, та декада – говоря словами А. Белого – «луг зеленый», говоря его собственным словом – «рассада». Б. И. писал мне: «В поэзии того времени много "растительного"... Если писать о том времени роман и искать некоторые общие эстетические границы, то именно растительные символы – источник представления о шестидесятых. Помнишь у Рида Грачева – "среди растений, стриженых в кружок"? По сравнению с этим десятилетием семидесятые годы – "время изделий, мыслей, конструкций, текстов, реализаций. Нет былой пластичности душевной, вариантного представления о существовании, авантюрности, озорства. О том времени почти невозможно собрать "свидетельств": все слишком психологично, бегло. Описывать то время – значит восстанавливать в себе прежние состояния и видеть мир, каким он представлялся тогда».

Отражена в этих словах рельефно его индивидуальность. В них многое есть, что можно о Б. И. по существу сказать: экзистенциализм, поиски его вариантов, интерес к философии пластичной вместо системной, к философии времени и поэтому к истории и вполне в русских традициях – к философии истории и, наконец, неслучайное упоминание Рида Грачева.

Грачев до того, как болезнь окончательно уловила его, был, конечно, ловцом человеков. Алхимик общения, он находил человека неискушенного, и через известное время из сырой материи получался интеллигент в лучших традициях, Грачев – универсалист. Каждое стоящее наблюдение годилось ему лишь как материал для обобщений. Общество было обычным полем наблюдений, а вкус, художественность восприятия, чувство языка уберегали от тривиального в наблюдениях, скучного в выводах, мелкого в интересах. Эти три табу не оговаривались, тем острее подразумевались.

Итак, универсализм, интерес к современности, идеализм, баланс иронии и парения были свойствами этой личности. Но еще одна важная подробность – в нем был моральный пафос. Это качество силы в литературной среде шестидесятых годов найти почти так же трудно, как схватить за шиворот тень. Пафос без заимствований и патетики. Ни разу не расслышал в Риде патетики. Пафос есть страсть неличного, надличного уровня. У Рида она направлена на справедливость и сострадание – достоинства зрелого человека. Все это в рассказах Грачева присутствует пронзительно: автору было от роду едва за двадцать лет. Этим своим свойством он умел намагничивать других.

Инициация, исходящая от Рида, в чем-то коснулась и Б. И. Они были сокурсники на филологическом факультете. Но первые встречи сущностного узнавания произошли в 1958-ом. Б. И. воспринимал факультет как бурсу. Поэтому даже с Ридом подлинная встреча случилась после окончания университета. Б. И. писал мне: «Все значительные отношения с университетом не связаны. Настоящие встречи и с Ридом и с тобой – произошли позднее, за стенами университета и не на почве образования».

Стихийный экзистенциализм Грачева естественно привел его к Камю. Он и был первым, кто перевел «Миф о Сизифе», и миф стал реальностью через самиздат. Поэт Вл. Гаврильчик не однажды повторял, что философия – это лишь особый жанр литературы. По мне, философия совсем иной род деятельности, чем словесность. Но, кажется, и Грачев и Б. И. разделили бы точку зрения Гаврильчика. Для Рида и для Б. И. пафос есть ценность творческого порядка, независимо от русла творчества, философию ли или в литературу впадающего. В подтверждение процитирую письмо Б. И., в котором, на мой слух, его мироощущение является настолько экзистенциалистским, что дальше в этом направлении как бы и некуда: «Каждый шаг – в темноту. По-прежнему на вес золота то, что можно было бы назвать пафосом. Чувство истории обострилось. Отсюда – и чувство ответственности. Я поистине могу благодарить судьбу за то, что живу среди талантливых людей. Они, как правило, не оправдывают ожиданий, но способны удивлять и озадачивать».

В обильной фактами книге Ю. Мальцева «Вольная русская литература» («Посев», 1976) мне встретилось упоминание о романе Б. И. «Подонок». Я был, признаться, удивлен, ибо роман, насколько мне известно, хождения в самиздате не имел. Заслуга Мальцева – его толковая осведомленность, но романа он, похоже, не читал, а лишь слышал о его существовании. Между тем один из главных героев списан с Рида – но, конечно, не по методу переводной картинки, а в остраненном преломлении. Позднее, когда роман был уже закончен, Б. И. задался целью собрать все написанное Ридом и издать официальным путем. Знаю, что из этого получилось бы, но препятствие состояло ином. Выяснилось, что Грачев, ставший почти отшельником, рукописей своих не дает и в ответ на предложение об издании ответил: «Несвоевременно!»

Возвращаясь к дефиниции Гаврильчика, из всех жанров литературы Б. И. предпочитает философию. Рид в 50-ые и 60-ые годы, когда я виделся с ним, казался достаточно ориентированным в философии. Но хотел он, по его словам, в общем-то одного: «быть маленьким хорошим писателем». Стремление реализовалось с лихвой. Один раз случился у нас не самый доброжелательный «философский» спор. Казалось, что я его «уничтожил», но вдруг он сказал с неподражаемым сочувствием, словно жалея мою погибшую душу: «Ты вооружен до зубов». Я оценил его проницательность: никакая система не может быть замкнутой. Он не философ по темпераменту, но интуиции его не раз бывали фантастически верны. И в этом случае – в нашем споре – он четко почувствовал необходимость открытости к неизвестному, вместо открытости против неизвестного.

Б. И. – философ несравненно более, чем Грачев. Даже когда он пишет статью на тему новейшей поэзии, он ищет метафизические начала и концы. В этой своей установке он обнаружил свою общность с Шестовым (особенно ранним, писавшим о литературе). Влияния, впрочем, искать не нужно. Б. И. набрел на Шестова поздновато – в середине семидесятых годов, когда был уже человеком устоявшимся и прочно устойчивым во взглядах. Он один из немногих, кто прочел всего Вл. Соловьева. Возвращался он к соловьевским «психологическим объемам» (термин Б. И.) удивительно часто. Но что он взял у Соловьева? – концепцию цельности, единственную, как ему казалось, оригинальную идею русской философии.

Теперь пора решиться на вынужденный шаг – из светла рая да на трудну твердь. Я должен суммировать философию Б. И. Без нее нет его самого как он есть. А у меня нет ни одной его страницы, кроме писем. Ну, еще память о разговорах, но было это десять лет назад и порой уже не ясно, точно ли так шел разговор.

Кажется, что его философия вот уже четверть века движется в пределах десятка категорий: экзистенция, творчество, личность, время, история, культура, нация, традиция, реализм, духовность. Вот небольшой коллаж, составленный из предложений, выбранных из его писем ко мне. Итак, сам источник его философии экзистенциален: «Вкус к философии возникает из переживания бессмысленности мира». Экзистенция проявляет себя в истории и культуре: «Я не верю в первобытность, я верю в культуру». В то же время: «Историческое сознание уязвимо». Логическая аргументация ненадежна: «Экзистенциальная убежденность есть опора, а не доказательства». Экзистенция переживается как направленность к творчеству: «Личное творчество – вот центр, я никогда не жил вне этой ориентации». Нормальная для экзистенциализма идея «заброшенности», «отчужденности» не приобретает, однако, оттенка пессимизма. Основой менее эсхатологического взгляда служит «реализм», возведенный в онтологическую степень. Такой реализм есть сущность Великой традиции. Это христианская традиция: «Пишу о христианской духовности; это, в сущности, продолжение моих старых тем». И еще: «Сам себя я узнаю в протестантской традиции». Русское классическое наследие еще одна важная традиция, впрочем, вполне зависимая от первой. Ее ценность состоит «Не в эстетической платформе, а в экзистенциалах, почти сходных с религиозным путем».

Такие явления, как эпоха, нация, культура – это контекст, «внутри» которого мы живем и не можем описать «снаружи». «Не оставляет ощущение, что существуешь в тексте "традиции", которая есть основа любого общества». Лицо традиции показано в мифах и ролях. Отсюда возникает тема, которую Б. И. разрабатывал несколько лет: структура мифа. Культура творит мифы; «европейскую философию следует назвать мифософией». Мифы, специфически изложенные, становятся идеологиями. И культурные мифы и человеческие роли – это модели, формируемые историей. «Жить реально – значит жить не в модели». Путь освобожденности от моделей – реализм «как надтрадиционное образование, когда ироническое отношение к традиции уживается с ясным пониманием». Поэтому, в отличие от многих экзистенциалистов можно говорить «об оптимизме, источник которого реализм».

Для своего коллажа я выбрал что-то вроде заголовков, тогда как каждый из них в статьях Б. И. развит в подробностях. Попытаюсь также реконструировать кое-какие наши разговоры – в форме предельно сжатой и более, чтобы передать атмосферу, чем саму мысль.
 

§
 

Среди объектов надо ли искать ценности? Мысль, явившаяся в созерцании может быть уместной, поскольку созерцание, когда оно есть, знает меру во всем. Завет древних – ничего слишком – исполним не средствами расчета, но будучи само пластичной мерой всего, созерцание, пока оно длится, не вводит в крайности того, кто с ним, так как, впадая в крайность, теряешь созерцание. Мера вещей – созерцание. Оно не сравнивает и не устанавливает иерархии ценностей, но принимает вещи и не отвергает их, познает их, а не изменяет их, не вмешивается в естественный ход вещей.
 

§

 

Живое движение мысли часто выражается в ублюдочной форме. Вот случай, когда слова – гроб для мысли. Я был этому свидетель сколько угодно раз. Прочитаешь через некоторое время свои же слова, и трудно поверить, что такое безобразие родилось от очень энергичного импульса, полного ясности и сознания.
 

§
 

Человек имеет дело с недологиками. Путь есть логика логоса. Это логика вечной новизны. Есть иерархия логик, но сама фигура иерархии – одна из слабых логических концепций. В природе парадокса сквозит нечто более логичное. Какая-нибудь логика подстерегает каждую ситуацию. Если смотреть на ситуацию не по правилам навязанной логики, мы можем воспринять ситуацию реально, т.е. более интуитивно. Действительность – тень другой действительности. Следование нашей логичной логике никогда не выведет из низких планов сознания. Хотят схватить истину в форме речи, в форме книги, в форме дела. Скорее форма в истине, но она не истина. Слово – частный случай формы. Подойти к чему бы то ни было с умом, не принявшим никакой формы; тогда будет ясно. Специализированный ум есть ум, принявший отдельную жесткую форму; это формальный ум и, следовательно, добивающийся формул, т.е. накладывающий закон на то, что чуждо закону.

 

Вот несколько разрозненных примеров. Боюсь, что в них много от моей личной интерпретации. Во всяком случае, на эти темы мы говорили. В заключение немного о журнале «Часы», основанном Б. И. «Часы» продолжали выходить, и он сам удивлялся этому обстоятельству. Впрочем, с самого начала было предчувствие долгой жизни журнала. Со временем журнал становился лучше. Нашлось немало новых авторов. После тридцатого номера Б. И. писал: «"Часы" стали частью города, как его телевизионная башня». Долговечность издания некоторые объясняют двумя причинами. Во-первых, тем, что никто из авторов не делал попыток «прогреметь» на Западе. Вторая причина в том – и это объяснение для многих прозвучит неубедительно – что издатель и составители пытались как можно внимательнее, скептичнее и холоднее подходить к русской жизни, чтобы уловить самое органическое, в чем заключен рок и историческое время.

Вадим Нечаев – приятель Б. И. и свидетель его бесчисленных усилий продлить существование журнала – писал мне из Парижа (февраль, 1982): «Борис теперь один из руководителей литературного объединения при доме-музее Достоевского. Надеется таким образом легализовать союз свободных литераторов и сделать свой журнал "Часы" как бы официальным. В этом объединении уже примерно сто поэтов и прозаиков. Как я понимаю, "Часы" для него – главнейший интерес в жизни».
 

. . . . . . . .

Я уже надписывал адрес на конверте, чтобы отправить эту статью Кузьминскому, как вспомнил, что у меня где-то было стихотворение, написанное лет двенадцать назад и посвященное Б. И. Называется оно

 

Прогулка в Ботанический сад
 

Блестящий наст, вороний раж,
Вверху ветвей пересеченье.
Почти саврасовский пейзаж
Средь экзотических деревьев.
 

На Петроградской стороне
Американская береза
В воскресной светлой тишине
Фантасмогория и проза.
 

Но все вмещал лазурный день,
Анахронический предтеча
Весны в природе и в судьбе
Просторный мир и нашу встречу
 

И уличный конструктивизм –
Его бедняцкую солидность,
И жизни горькую постыдность,
И кумачевый их девиз.

 

_____________

У Голубой лагуны <1983>