Виктор Iванiв

РЕЧЬ ОБ ИРИНЕ ШОСТАКОВСКОЙ

 

     Год может продолжаться два года, дни могут становиться дольше недели или месяца, и чем старше становится поэт, то есть имеющий музыкальный голос за ушедшие или новые поколения, тем глубже проступает в сознании мысль, казавшаяся в юности смешной: ничего не меняется, и все эпохи срастаются в одну, а духи, вызванные на спиритическом сеансе – это мы с вами. В рукописи Ирины Шостаковской «The last year book 2013–2014» есть и послание городу и миру, весна, оживающая в октябре, вечность одной ночи, проведённой в комнате перед окном без шторы, бесконечное летящее солнце, песенный лад, басенный мед, малиновый яд. Ярлык «некроинфантильное» и ругательства, посыпавшиеся после него на молодого поэта из другого пионерского лагеря 15 лет назад, это отнюдь не то слово, которое стоит повторять. Скорее здесь, в этой поэзии есть то, как видится мир живых с другой стороны, здесь нет плоти, а лишь любовь, летающая по ту сторону смерти и глядящая из зеркала.


     В книге есть практически любые образцы метрики, снабжённые оригинальными решениями, где любое слово может стать рифмой к другому, так, стихотворение «Народный театр» по метрике это раёшник, который взялся бы писать Бродский. Тот же «Народный Театр» напоминает рассказ Михаила Соковнина «Трудный выбор» – в котором в причудливый дом к трём женщинам является странный гость, в «Народном театре» – мы находим все признаки чародейства и гадания, которые только вообразимы сегодня. В названиях московских ли, питерских ли улиц – веет тот же ветер эфира и ужаса, что и десять, и 100 лет назад, или, наоборот, в письмах Овидия – несётся ветер солнечного и любовного горестного счастья. В индийском послании другу, в стихотворении о сердце-раковине, в песне о языке Энлиля мгновенно узнаются как будто бывшие с вами подробности. Это происходит благодаря своеобразному двойному визионерству, как будто ты оказываешься рядом в одной летящей над миром ночной лодке, и это не реконструкция старого мира, а подтверждение новым словом вечного мира и живого мира, увиденного в последнее лето до начала большой войны.


     Ясновидение, ум, безупречное знание музыкального лада, и вместе с тем ожившее видение двух прошедших лет – это не чтение старых подшивок газет, хотя и от него бывает в мгновение перед взором проносится поезд подземки, и волос падает с головы, – это единственно возможное живое, что сохраняет только подлинная поэзия, словно бы написанная глазами и ресницами, а все остальное – это гроб с мёртвой царевной, разрубленный топором в докембрийском лесу. Так случилось, но именно римлянка Ирина Шостаковская встретила Михаила Ерёмина в московском метрополитене весной 14-го года – он ехал в Италию.


     Многие стихотворения имеют двойные даты: осень глядится в весну, Москва в Петербург. Это книга (рукописи иногда становятся книгами) – о любви и смерти – некромантия для того и создаётся, чтобы вернуть человеку душу и разум. Это книга раскачивает колыбель года так, что весна взрывается осенью. Помните, это стихи последнего года, потому что каждый год проживается как последний. Это книга лишений и утрат, проведённых между людьми разных каст неизгладимых чёрточек и паутинок на асфальте. Это книга поэта, который пишет, как мог один Рембо в 16 лет. Это удивительная молодость, которая никогда не проходит. Это ювелирная работа с инкрустациями цитат и диамантов. Это точка зрения из жуткого подземелья метрополитена, который нужно проехать весь, и выйти на нужной станции, в обмороке, в кататонии, даже в агонии. Завтра, когда одна песня умрёт на губах, начнётся новая. Эту книгу нужно передавать по кругу за круглым столом в безумном чаепитии. И тогда она начинает вращаться как пластинка. Глядеть на тебя во все глаза всех небесных радуг. Богатство и нищета в этой книге сменяют друг друга, проходя сквозь окна в разноцветных одеждах. Это лоскутья шитые пестро и ленточки в дендрарии. Это все цветы луга-ковра. Они могут быть ядовиты, как корморан Крученых, как волчья ягода, но лишь для того, чтобы сохранить бодрость сознания и не терять присутствия духа.


     Рассыпанная мозаика, лучащаяся светом насквозь, как во второй книге поэта – «Цветочки», вновь собирается в живой облик, сходит с холста, и это волшебная панорама, планетарий запоминаются навсегда, если раз их увидел. И народный театр Тиля Уленшпигеля катится на своей повозке на север, на свет, лишь только ты увидишь глубоко позабытое знакомое лицо. Разговоры забываются, сколько бы стульев ни стояло на сцене, в вокзальном буфете, в очереди в сберкассу, за мылом или молоком. Разговоры забываются, но ты, читатель, никогда не забывай лицо каждого сидящего за столом. Разговоры забываются, но когда я вижу эти стихи, пепел Клааса стучит в моё сердце.