Нина Савченкова

ЖАК ЛАКАН: РУССКАЯ ВЕРСИЯ

 

     Все знают, что перевести Лакана невозможно.

     Потому что он никогда не заканчивает фразу, которую начал.

     Потому что его мысль телескопична и включает в себя множество других размышлений и ходов, принадлежащих ему и не ему.

     Потому что он не пишет, а говорит, обращаясь к собеседнику, реальному или воображаемому, и это означает, что переводить необходимо не то, что он сказал, а то, что он сделал, когда это сказал.

     Потому что он работает не со знаками, а с означающими, которые лишь буквы языка и вообще-то, сами по себе, ничего не значат, являясь точками концентрации и распределения аффектов.

     Потому что Лакан знает: что бы он ни говорил, его все равно поймут неправильно, а значит, заранее не стремится быть понятым.

     И, наконец, перевести Лакана невозможно, потому что он не Автор, не Господин дискурсивной вселенной, он говорит из другого кресла, оттуда, где боль, тревога, отчаяние, невозможность любви претворены в симптом – властный, соблазняющий, требующий признания и получающий его – какой ценой, какой ценой? Ценой утраты ключа к мотивам и обстоятельствам высказывания. Лакан – это человек, который выбросил ключ. Тайна не важна, тайн не существует. Есть только изолированные, абсолютно закрытые вселенные человеческой речи, от которых остается голос, пластический жест, пестрая бабочка или кривая цыгарка, запечатленные в нашей памяти с помощью пленок и цифр.

     Жак Лакан – психоаналитик, философ, сюрреалист. Александр Константинович Черноглазов – ни первое, ни второе, ни третье. Черноглазов – фланер, он не принадлежит ни к какому цеху, сохраняя веселое удивление перед феноменами жизни и собственную отдельность как наиболее сложный, с точки зрения Ницше, формат человеческого. К нему неприменимо даже слово «независимый», потому что он не отрицает ни зависимость, ни слабость, ни глупость. Его позиция совершенно не патетическая, а траектории трудно различимы. На поверхности лишь несколько знаков. Например, он разбирает со студентами трудные английские стихи, посещает православные монастыри, читает жития святых, внимательно всматривается в иконы, путешествует, пишет, подобно Свану, небольшие отточенные эссе о живописи и, надо полагать, в свободное от этих занятий время, переводит Лакана.

     С 1995 года вплоть до настоящего момента Александр Черноглазов перевел шесть томов «Семинаров» Лакана, а также книги «Функции и поле речи и языка в психоанализе», «Инстанция буквы в бессознательном, или Судьба разума после Фрейда», «Телевидение» и «Имена Отца». Что означают эти десять книг? Ответственность за формирование  психоаналитического дискурса в России. Но ведь это не его дискурс! Почему он должен за него отвечать? Ситуация такова, как будто кто-то попросил случившегося рядом подержать небо и исчез, оставив неосмотрительного терпеть, формировать мускулатуру и аналитическую ясность, потребные для обеспечения этой прозрачной глубины. К обрушившейся на него миссии Черноглазов относится если не с иронией, то с мягким юмором. Трудно представить себе, что было бы с российским психоаналитическим движением, а также интеллектуальным сообществом, достанься нам Лакан в качестве чьего-либо объекта желания, из рук утоляющего жажду апологета или неофита.

     Абсолютное внимание, теоретическая нейтральность, острый интертекстуальный слух и точная небрежность переводческой манеры Черноглазова создали герменевтически благоприятную ситуацию «уже-всегда-бытия-при»: нам не было нужды встречаться с Лаканом как в уличной драке, лицом к лицу, мы нашли себя в его тексте, как в том обжитом пространстве, в котором уже всегда были. Русский Лакан – пересмешник и юрод, игрок и фантазер, «охотник», превративший европейскую культуру «в свои охотничьи угодья», ироник, отказывающийся от иронии в пользу страсти и нежности – вещей, еще не открытых, но уже угадываемых и удерживаемых в этом тексте работой языка и сердца.

     Мне представляется крайне важным для второго старта психоанализа в России, во-первых, тот факт, что работа прочтения Фрейда благодаря А. Черноглазову оказалась своевременно обеспечена его лакановской рецепцией, а значит, избавлена от редукций, вульгаризаций и проекций собственного простодушия (Лакан позволил увидеть наконец: Фрейд – сложен); во-вторых, психоаналитическая идея Жака Лакана была явлена нам не только в ее букве и метафизическом очаровании, но и – что более существенно – в ее сопротивлении самой себе, в движении языка по преодолению сопротивлений, в коллизии не только тезисов, но и тропов. Похоже, что внутренний объем и воздух этого перевода парадоксальным образом связаны с тем, что переводчик исходил не столько из аутентичного смысла лакановского текста, сколько из способа его причастности эпохе, в своей оптике руководствуясь различием, отношением и распределением языков.

     Психоанализ – это и есть процесс становления слова и становления словом. В этом смысле для филолога и переводчика реконструкция психоаналитического усилия неизбежно связана с моментом истины, с путешествием к центру своего языкового сновидения, воссозданием собственной бредовой конструкции, то есть того измерения, которое Лакан назвал Желанием. Внутреннее понимание и аффективное согласие с интонациями и коннекциями Лакана свидетельствуют о том, что переводчик этот риск вполне осознает и поддерживает. Когда открываешь собственное Желание, на нем необходимо настаивать и это дело непростое, поскольку тот факт, что Желание – твое, еще не означает, что оно тебе мило.

     В своей неявной работе с языком Лакана Александр Черноглазов сделал одну фундаментальную вещь: он сместил понимание Желания из диалектического регистра борьбы за признание в другую область, отмеченную известными словами: «Савл, Савл, что ты гонишь меня? Трудно тебе идти против рожна». И я полагаю, что это небольшое смещение и есть рождение русского Лакана, теоретика открытости и своевременности.