Никита Елисеев

РЕЧЬ О СЕРГЕЕ СТРАТАНОВСКОМ

Все поэты похожи на поэтов. Кроме настоящих. Некрасов похож на дьячка. Борис Слуцкий – на партийного работника среднего звена. Сергей Стратановский – на… библиотекаря.

Преамбула нехороша. Каюсь. Награждение премии в этом году было предрешено, предсказуемо. В этой предсказуемости есть нечто символическое. Елена Шварц, Виктор Кривулин – все были увенчаны этой премией. Оставался Сергей Стратановский. И то, что он получил эту премию накануне того, как страна с железной неотвратимостью вползает в новый застой или новый социальный взрыв, и есть символ. Символ – пугающий. Настоящая поэзия и должна пугать, даже когда она пугать не собирается.

Скажем о странных особенностях поэзии Стратановского. Она – проста. Рядом с усложнённым сюрреализмом Елены Шварц и Виктора Кривулина она выделяется очевидной простотой. Если говорить о живописных эквивалентах поэзии, то стихи Стратановского напоминают картины Пиросмани или Анри Руссо. Он рисует без полутонов. Столкновение чётких, ярких красок и чётких линий – вот его поэзия. Здесь требуется оговорка.

В шорт-лист вместе со Стратановским попал поэт, чрезвычайно близкий к нему и в то же время бесконечно от него далёкий, я имею в виду Сергея Магида. Говорить об этих двух поэтах тем легче, что обычно, когда сравнивают, volens nolens получается так: один – плох, другой – хорош. В данном же случае, как писал Герцен по другому поводу и с другой интонацией, «оба лучше». Ибо там, где у Стратановский вопросительный знак, многоточие или вообще отсутствие завершающего знака, у Магида – точка или восклицательный. Магид – поэт ярости, поэт неприятия несправедливого, изначально несправедливого мира. Стратановский же (и это самое удивительное) – поэт, мир принимающий, мир понимающий. Во всяком случае старающийся принять и понять мир таким, каким его ему выдал Бог.

Иов – образ важный и для одного, и для другого поэта – понимается ими по-разному. Иов – бунтарь, скандалящий с Богом, и Иов – мудрец, в конечном итоге соглашающийся с Богом, который предстаёт перед ним в образе боли. Иов, в конечном итоге согласный с Богом, гладящим его по коже горячим утюгом, – это Иов Сергея Стратановского.

Обратимся к ещё одной удивительной особенности поэзии Стратановского, Она – актуальна. Можно даже сказать: газетна. Газетна не только в том смысле, что материалом для неё является всевозможный современный сор: реклама на телевидении, дурацкое сообщение в периодике, современный случай, слух, сплетня, современный страх – порой (очень часто) Стратановский оказывается пророком. Задолго до погромов в Москве он написал стихотворение, начинающееся словами: «Вот аттракцион: убей чучмека…» Актуальна поэзия Стратановского и в том смысле, что библейский мир, мир мифа он делает именно что актуальным. То есть проблемным, в принципе неразрешимым. Оставляющим вопрос, выбор и не дающим никакого чёткого ответа.

В этом смысле очень важна единственная новелла, пока что написанная Стратановским, вошедшая в его сборник «Оживление бубна». На поверхности это – вариация на тему борхесовской «Истории воина и пленницы». Но там, где Борхес видит не более чем изящный парадокс, нечто занимательное, для Стратановского таится вечно-актуальная проблема бытования христианства в мире. Сюжетно рассказ очень прост. XV век. Татарский мальчик убивает своего сверстника. Мучается. Его отправляют на душевное излечение в монастырь. Он становится христианином. Усваивает все заповеди. В том числе седьмую: «Не убий». Искупает грех убийства. На Русь движутся татары. Из монастыря отправляют послушника, умеющего воевать. Им оказывается тот самый подросший татарский мальчик.

Понятно, как оформил бы этот сюжет Магид. Или проклятие той церкви, которая только прикидывается человечной, неубийной, а на деле – такая же ощеренная и бесчеловечная, как и любая другая. Возможен и другой вариант: а ты думал – убил и замолил грех: Будешь счастлив и спокоен после убийства? Нет – извини. Коготок увяз, всей птичке пропасть. Ты обречён на муки совести, а иного и быть не может. Чистая совесть – орудие дьявола. У Стратановского нет ничего подобного. У него – вопрос, а не утверждение. Потому и финал открытый. Подросшему татарскому мальчику, как и читателю, предоставляется возможность самому сделать выбор и подвести итог. Это и называется актуальностью, принципиальной неразрешимостью проблемы бытования человека в мире, где есть смерть и насилие.

Это та же проблема, что определяет отношение Стратановского к такому явлению, как революция. Здесь проявляется ещё одна удивительная особенность Стратановского. Пожалуй, весьма и весьма странная для поэта. Он – демократичен. Не идейно, принципиально, но абсолютно стихийно, природно демократичен. Это, разумеется, оксюморон. Но оксюморон – основа поэтики и этики Сергея Стратановского. У него нет ощущения, столь свойственного, например, Елене Шварц, – отдельности, исключительности бытования поэта, против которого весь мир во главе с Богом, в арьергарде с дьяволом. Недаром последняя книга Елены Шварц – биография неистового индивидуалиста и эстета д’Аннунцио. Стратановскому д‘Аннунцио не просто неприятен, он ему неинтересен. Куда ближе и интереснее для него поэт, однажды написавший: «Понимаешь, люди совсем не злы, просто долго отпуска ждали…» Вот этот-то демократизм Стратановского и заставляет его видеть революцию даже в библейских событиях. Собственно, здесь две несопрягаемые вещи: законность социального взрыва, ибо каждый человек на земле имеет право есть; и бесчеловечная жестокость этого взрыва.

В данном случае любопытно и симптоматично одно высказывание Стратановского, каковое я рискну озвучить, что, в общем-то, неверно и неприлично по многим причинам, но я… рискну. Это – высказывание о книге Дмитрия Быкова «Борис Пастернак»: «Лучшая современная биография поэта». Почему? Потому что журнализм Быкова ближе всего к демократичности Стратановского и потому что главная проблема этой книги – бытование и поведение поэта в пору социального взрыва, чью законность он признаёт, но от чьей жестокости отшатывается – проблема Стратановского.