Ирина Сандомирская

РЕЧЬ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПРЕМИИ

Позвольте мне от всего сердца поблагодарить комитет премии Андрея Белого за это решения. Издателя НЛО Ирину Дмитриевну Прохорову – единственное, наверное, в мире издательство, в котором такую книгу можно было бы опубликовать, многотерпеливого редактора Илью Калинина, а также и университет Седертерна, который все эти годы кормил меня и принял участие в издательском проекте.

Для меня особая честь состоит в том, чтобы быть удостоенной именно ленинградской премии, премии порожденной ленинградским опытом того, что Лидия Гинзбург называла ленинградской ситуацией после блокады. Почему именно сейчас общественная память пытается освоить уже удаленный от нас опыт блокады, и по возможности присвоить его – и даже использовать в каких-то целях как своего рода пока еще не освоенный, но ценный ресурс? В общественном воображении нашего довольно тучного и почти всем довольного времени маячит образ блокадного дистрофика. В чем именно дистрофик является героем нынешнего гладкого, как сказала бы Гинзбург, человека?

Еще в 80-е годы, на заре российской демократии, провозгласив наступление очередного этапа технологической модерности, немецкий социолог Ульрих Бек сформулировали его, этого этапа, парадокс. Общество риска, как Бек его назвал, постоянно порождает технологические угрозы своему существованию и постоянно же ищет способы эти угрозы предотвратить. На место утопии справедливого и свободного общества заступает новая утопия – утопия общества безопасного. Перед лицом той или иной угрозы, в результате природной ли катастрофы, рыночного обвала или от действий внешнего врага, безопасность становится задачей номер один. Несвобода безопасного общества заключается в том, что, будучи поставлено перед выбором между безопасностью и демократией, такое общество неизменно выбирает безопасность.

Такого рода политический выбор и соответствующую субъектность за полвека до Бека открыла Лидия Гинзбург в образе ленинградского дистрофика. Дистрофик поставлен в условия двойной несвободы в форме полного лишения политических прав, с одной стороны, и в смысле практически отсутствующих возможностей физического выживания, с другой. В «ленинградской ситуации» Гинзбург, вчерашние дистрофики заново отстраивают общество после его катастрофы. При этом они делают политический выбор, сколь угодно иллюзорный, того же рода, что и человек новейшей технологической формации у Ульриха Бека: между демократией и безопасностью, они уверенно выбирают безопасность. В этом смысле гладкое, сытое и довольное время как будто подражает в этом времени смертному.

В клиническую картину дистрофии входит также и нервное истощение, которое ленинградские психиатры называли «мерцающим делирием», а вместе с тем и расстройства речи. Складывается своего рода дистрофический язык, в котором имена перестают прилегать к своим реалиям, а слова раскатываются словами и не могут остановиться.

  Мне представляется поэтому вполне уместным указать на полезность для нас, гладких людей, изучения ленинградской ситуации, опыта блокады и ее дистрофической документации, этого великого ленинградского языкового эксперимента по овладению мерцающим языком и уловлению ускользающей реалии в его растекающееся друг из друга, обессиленные, изнемогающие от собственной тяжести слова. По такому дистрофическому принципу написана и моя книга, и я благодарна всякому, кто возьмет на себя труд ее прочитать.