Юрий НОВИКОВ

ОДНАЖДЫ В «САЙГОНЕ»…

 

Как-то совершенно непривычно было видеть знакомый интерьер в эту пору суток. В 10.00 часов утра 27 апреля 1981 года в «Сайгоне» все как будто бы было на месте. Три ступеньки с углового входа, вытертый подошвами мраморный пол, длинная деревянная стойка с внутренней стороны помещения, круглые табльдотные столики вдоль окон, выходящих на Невский и Владимирский, низкие мраморные подоконники...

Однако день был пренеприятнейший. Несмотря на весеннюю пору, колючий, даже морозный ветер забивался в складки одежды, заставляя мечтать о том, как бы побыстрее добраться «Сайгона» – места, где нам была назначена заранее оговоренная встреча.

Встреча была назначена представителем КГБ, который назвался Владимиром Соловьевым (имя, возможно, вполне условное, но, столь же возможно, и натуральное). А мы – это четверо человек из редакции самиздатовского журнала «Часы», образовавшегося в 1976 году благодаря усилиям Бориса Ивановича Иванова. За глаза мы именовали основателя журнала «Боцманом», так как он какое-то время руководил небольшим коллективом (куда входили художник Владлен Гаврильчик, искусствовед Михаил Иванов и другие) так называемой «баржи-грязнухи» (такие баржи перевозили ил с акватории Невы в места его складирования). Вторым отцом-основателем был Борис Останин – личность беспокойная и яркая, филолог-«старатель», постоянно отыскивающий новые и новые золотые жилы еще мало кому ведомой неофициальной литературы. Третьим, кажется, был я – Юрий Новиков, по последнему образованию искусствовед (до того – монтажник-высотник, геодезист-картограф), который нашел свою собственную «Землю Санникова» не в полярных льдах, а здесь, в Ленинграде, в мастерских художников и в самодеятельных литературных «салонах».

Но тогда, 27 апреля 1981 года, здесь, в «Сайгоне» рядом с нами не было ни Бориса Иванова, ни Бориса Останина. По договоренности они остались за кадром. А «стояло» четверо: Ваш покорный слуга, Аркадий Драгомощенко, Эдуард Шнейдерман и Игорь Адамацкий.

Что же заставило нас собраться в столь непривычный час пусть даже и в очень привычном месте? Дело в том, что в конце 1980 – начале 1981 годов активизировались попытки редакции журнала «Часы» и сотрудников к тому времени распавшегося журнала «37» во главе с Виктором Кривулиным обрести некую общественную площадку, на которой могли бы открыто общаться со своими ценителями литераторы и художники, устраивавшие доселе свои посиделки лишь на квартирах. При этом команда Кривулина (с присущим Виктору авантюризмом) попыталась придать своему проекту некоторый политический привкус (не без расчета на западные СМИ). Позиция членов редакции «Часов» была противоположной. «Часовщики» придерживались принципа примата культуры и относились к политике (а особенно – к политиканству) с определенной брезгливостью. Что и отражалось на страницах журнала: поэзия, проза, критика, религиоведение и философия, переводы (многие из которых были печатно продублированы в постперестроечное время), хроника культурных событий. Со времени основания журнала «часовщики» организовали две конференции, посвященные проблемам неофици­альной культуры, учредили премию Андрея Белого (что достойно отдельной книги, тем более что в 2008 году будет присуждаться юбилейная тридцатая премия) по разделам: поэзия, проза, культурология.

Несколько ранее, во времена шумных выставок «неофициальных» художников в ДК им. Газа и «Невском» (1974–1975 годы), я предлагал «экстремалам», стремившимся эмигрировать на Запад, взять на себя «героические» функции устроителей общественно-политических скандалов. В то время как другие, относительно «умеренные» (не в художественных формах, но в политических умонастроениях), могли бы существенно продвинуться в возможностях признания своего творчества. Тогда эти предложения вызвали резкие обвинения в попытке разъединения общего движения.

Но вот сейчас сама собой возникла та ситуация, которая недавно была отвергнута художниками, – команда Виктора Кривулина в силу своих принципов и политического темперамента взяла на себя роль «экстремалов». В то время как «Часы» оказались в роли «умеренных» и внешне – не политизированных.

«Старший Брат», внимательно следивший за всеми нами, был в курсе этих событий. И поэтому в квартире Бориса Иванова раздался звонок из «Большого дома» с предложением встретиться и начать официальные переговоры. Встретиться в «Сайгоне». На вопрос «А как мы узнаем друг друга?» на другом конце провода зримо усмехнулись: «Ну, вы понимаете, мы всех вас хорошо знаем. А чтобы вы узнали нашего представителя, он при входе в "Сайгон" помашет вашим переговорщикам газетой "Труд"». Итак, в 10.00 мы в «Сайгоне». Привычное место без привычных людей воспринимается чуждым и даже враждебным.

10.05. Наша четверка (которую я назвал – по примеру Рея Брэдбери – «группой контакта» с иной цивилизацией) уже успела сделать заказ: всем «маленький двойной и чуть-чуть воды». В «Сайгоне» только случайные люди. Никого из знакомых – они, конечно же, нахлынут сюда к вечеру.

Типы «Сайгона» заслуживают особого очерка по типу «физиологий Петербур­га» XIX века. Так, конечно же, уже не мог здесь быть Сергей Довлатов (живший неподалеку, на улице Рубинштейна), вокруг которого всегда собиралась плотная кучка людей, время от времени взрывающихся заразительным смехом. Можно смело утверждать, что многие байки-новеллы Довлатова были отшлифованы именно в «Сайгоне». И отъезд Довлатова в 1978 году пробил в «физиологии "Сайгона"» огромную брешь.

Зато часто появлялся художник Боб Кошелохов. Бородатый и косматый, в неизменной черной морской шинели. Жил в «доме Палкина», на противоположной стороне Владимирского. Он женился на итальянке, уехал на родину жены, развелся и, вернувшись в Петербург, организовал здесь сообщество молодых художников. Не понимаю, когда только он умудрялся покрывать плотной пастозной краской свои громадные полотна.

Еще один из постоянных – Ростислав Иванов. Он заказывал чашку кофе, доставал небольшой альбом и начинал зарисовывать (в какой-то «волосатой» манере, шариковой ручкой) портреты окружающих. И предлагал свои портреты за чашку кофе или стакан вина. Потом он станет истинно ревностным христианином, начнет писать иконы, но пока...

10.15. Мы внимательно вглядываемся в каждого присутствующего, а тем бо­лее – входящего, особенно если у него в руках газета.

Но пока ничего такого не замечалось. Приходили случайные прохожие, приез­жие с Московского вокзала, совслужащие, продавщицы из ближайших магазинов. Ни одного сколько-нибудь знакомого лица. Впрочем, с учетом конфиденциальной миссии нашей «группы контакта», знакомые лица-то были вовсе ни к чему. А в эти часы могли появиться, например, коллеги из Москвы: Виктор Ерофеев, Владимир Сорокин, Юрий Кублановский, Дмитрий Пригов, Бахыт Кенжеев, Ольга Седакова и др. Такие московские десанты были достаточно регулярными, наводили много шороха в квартирных чтениях и доставляли изрядные трудности «компетентным органам». Утром, прямо с поезда, москвичи забегали в «Сайгон», а к вечеру, перед возвращением в Первопрестольную, регулярно отмечались здесь же. Но на этот день такого визита не предвиделось.

Поезда, приходившие в утренние часы, привозили и московских авторов бардовской песни: Юрия Визбора, Юлия Кима, Евгения Клячкина, Аллу Якушеву, Бориса Вахнюка, Новеллу Матвееву (и даже иногда – Владимира Высоцкого) и других участников ленинградского клуба «Восток» (размещавшегося в ДК Пищевиков на ул. Правды – ныне разрушенного). В «Сайгоне» их встречали наши питерские барды и музыканты – Александр Городницкий, Виктор Федоров, Александр Дольский, Борис Гребенщиков, Сергей Курехин, Юрий Шевчук.

Этой бардовской составляющей «Сайгона» вскоре было суждено сыграть весьма полезную роль в контактах между неофициальной культурой и ленинградскими властями. Власти предложили новому объединению литераторов выбрать некоего «смотрящего» от официальной культуры. И после длительных совместных совещаний мы как-то сошлись на одной противоречивой фигуре – Юрии Андреевиче Андрееве. Он вначале совершенно не принимал неофициальной литературы и выслушивал наших авторов с недоумением и, пожалуй, даже с негодованием. Но оказался страстным поклонником бардовской песни, а кроме того – масте­ром спорта по самбо. И эти качества – спортивные, бойцовские – сыграли свою роль в отстаивании этим неординарным человеком интересов будущего «Клуба-81» перед ГБ, КПСС и даже своим родным Союзом писателей.

Мы заказали еще по чашечке «двойного». Впрочем, Аркадий Драгомощенко, кажется, «тройной», а Эдик Шнейдерман – «одинарный». (Кстати, буфетчицами в «Сайгоне» и кафе на Малой Садовой были женщины очень наблюдательные. Они не только знали своих постоянных клиентов в лицо, но и помнили, какой заказ («двойной», «тройной», даже «четверной» или «немножко воды») привык делать каждый из них. Когда-то мы с женой после концертов и спектаклей заходили в кофейню на Малой Садовой, которая и стала в 1960-х прототипом неофициального клуба свободных художников и литераторов. И вот годы спустя в другой кофейне дама уже преклонных лет, увидев мою жену и узнав в ней завсегдатая Малой Садовой, спросила: «А вам как обычно – "маленький двойной"?»)

Пока еще рано для появления Игоря Иванова – одного из героев выставок 1974–1975 годов, прекрасного живописца серий «Кукол», пейзажей и натюрмортов. Как-то он предложил мне обратить внимание на Игоря Адамацкого. Мне его опусы понравились, да и он сам тоже, хотя и не без некоторых сомнений. Очень аккуратный, как и положено школьному учителю (он преподавал русский язык и литературу), с властным баритоном, как у ливановского Шерлока Холмса, он по моему представлению вошел в члены редакции журнала «Часы», и наша троица (Борис Иванов, Игорь Адамацкий и я) начала замысливать свой заговор, который и предстояло осуществить в этот неуютный день конца апреля 1981 года.

Таким образом, «группа контакта» была вовсе не случайной. В соответствии с планом штаба Адамацкий и я играли роль опорной «тяжелой пехоты». Роль отвлекающей «легкой кавалерии» отводилась Драгомощенко и Шнейдерману. Аркадий, яркий поэт и златоуст, умеющий украшать свои горячие монологи разнообразными цитатами – отЖ.-П. Сартра до дзенских коанов – мог заговорить любого. Эдуард Шнейдерман, поэт и историк неофициальной литературы (автор, в частности, воспоминаний о Николае Рубцове), мог долго с недоумением и даже робостью смотреть на своего собеседника, а затем ошеломить его неожиданным вопросом.

10.25. На другой стороне Невского мы видим Тимура Новикова (жившего рядом в третьей или четвертой подворотне Литейного по четной стороне) с большой папкой, спешащего куда-то в сторону площади Восстания. Пронесло! Тимур, один из образованнейших людей поколения конца 1970-х, по достоинству стал лидером целого ряда художников, теоретиком и философским лидером целого направления, не утратившего своей актуальности и доныне.

Еще рано было появляться в «Сайгоне» и Владимиру Лисунову. Этому стороннику несколько холодноватой и рассудочной эротической живописи, конечно же, не могло быть места ни на каких общественных выставках, кроме квартирных (одна из них, помнится, была на квартире у Аллы Осипенко или Джона Марковского, известных мастеров балета). Но зато самого себя Лисунов экспонировал регулярно. В строгом черном пальто и шляпе, с бабочкой на белоснежной рубашке, с подбритыми бровями и подкрашенными губами, он мог с загадочной мефистофельской улыбкой часами стоять над чашкой остывшего кофе, наблюдая окружающих. Однажды он «выставил» себя в какой-то золоченой барочной раме и стоял, не двигаясь и почти не моргая, целый час.

Наше внимание привлекает мужчина основательного вида с кучей газет. Любопытная сторона советского человека той поры, пожиравшего массу периодики, пытаясь в ней – полностью подцензурной и единообразной – найти признаки некой разношифрованности, вневедомственных разобщенностей... И ведь обна­руживались такие контексты и потайные смыслы (в этом плане литература была Литературой, а поэт – больше, чем Поэт)! Я до сих пор узнаю читательских динозавров той эпохи по тому, как они листают газету или еженедельник – непременно с конца издания, со все меньшим вниманием к передовицам.

Выпив третью чашку кофе, мы направили к этому мужчине с кучей газет Игоря Адамацкого. Игорь прямо спросил: «Простите, Вы человек с "Трудом"?» Тот, с достоинством вытирая губы платком (салфеток, как известно, не было – дефицит-с): «Я человек марксистских убеждений, а без труда не было бы Homo sapiens!»...

Ввиду обилия в «Сайгоне» интеллектуальных сил, была у этого места и еще одна функция: сюда прибывали желающие приобрести дипломы, кандидатские и доктор­ские диссертации (в основном из «братских» азиатских и кавказских республик). Грешен, и сам согласился на написание заказной докторской диссертации о Серебряном веке для выпускника Бакинского университета, но забавные обстоятельства помешали мне обогатиться, хотя думаю, что мой заказчик таки получил свое свидетельство. И сколько таких «научных работ» пошло по просторам СССР!

10.30. Мы уже как-то расслабились, заказали еще кофе, стали рассказывать друг другу анекдоты. Тем временем в кафе вторглись стайки отработавших свою смену гостиничных «путан» (новый тогда термин), в основном состоявших из студенток филологического факультета ЛГУ им. А. А. Жданова – весьма красивых девиц, стильно одетых в импортные шмотки и пахнущих «Шанелью № 5». Они посещали «Сайгон» и в поздневечернее время, являясь вместе со своими сутенерами –  негласными кагэбэшниками. С ними тусовался и симпатичный питерский чудак – Коля Васин, который посвятил практически всю свою сознательную жизнь созданию самой большой в СССР коллекции различных материалов о «битлах»: это были вырезки из разных изданий, фотографии и, конечно же, музыкальные записи. От длинноногих филологинь Коля иногда получал что-то из этого: ведь у зарубежных туристов можно было отхватить даже диск из тех, которые были в принципе запре­щены к ввозу в страну.

Почти одновременно вместе с ними повалили «чернокнижники», охотившиеся за редкими книгами у магазинов «Лавка писателей», «Старая книга», «Академкнига». Один из старых «чернокнижников» рассказывал в «Сайгоне» за чашкой кофе о том, как ему пришлось быть посредником в сделках между покупателями из генералитета Союза писателей и Зощенко, который после ждановского постановления 1946 года оказался без средств к существованию и был вынужден распродавать свое собрание книг и графики, в том числе раритеты с автографами великих современников. «Чернокнижник» признавался, что, используя положение Зощенко, он бессовестно занижал цены в интересах скупщиков... Некоторые из «чернокнижников» общались и с нами, поскольку могли предложить советские издания О. Мандельштама, Б. Пастернака, А. Ахматовой, Арсения Тарковского, М. Булгакова (которые продавались почти исключительно за рубежом на валюту), или, уже в случае особо доверительных отношений, – «Воспоминания» Н. Я. Мандельштам, сочинения А. Солженицына, В. Войновича, В. Аксенова... Но последнее грозило тягчайшими сроками. С этими людьми нам надо было быть очень осторожными.

10.35. Мы уже чувствуем себя свободными от ожиданий. Уставшие длинноногие филологини и согревшиеся «чернокнижники» уходят на заслуженный отдых или на продолжение трудовой смены. Вдруг появляются два Бориса (Борис Кудряков – Борис Гранд (Grand), в силу роста и веса; и Борис Пти (Petit) – маленький, в очках с толстенными линзами), основатели ленинградского фотоандеграунда (Борис Гранд живет рядом, на Б. Московской). Костя Кузьминский (иногда бывавший в «Сайгоне») в 1975 году устроил в своей комнате коммуналки на Конногвардейском бульваре великолепную выставку работ этих фотохудожников. Нам в те годы открылась еще одна неведомая до тех пор реальность, воспроизводимая фотохудожником и практически исчезнувшая из официальной фотожурналистики, – поэтика бытия и драматически трудной современности.

10.40. Мы уже устали ждать... А ну их в задницу!

В зале начали появляться «смотрящие». Самым главным из них был некий «полковник» – крупный мужик, которого окружали какие-то темные личности. Года через три его убили в соседней подворотне. Несомненно, должность «смотрящего» была весьма трудной. К трудностям относилась и профессиональная зависимость от алкоголя, без которого была немыслима деятельность «Сайгона». Там выпивать было как бы нельзя. Но вся атмосфера «Сайгона» в вечернее время была пропитана запахами дешевых портвейнов – «33», «777» и др., – которые распивались из-под табльдотов или на подоконниках. Все это было известно всем. И служба «полковника» и его подручных тоже была известна всем – как и служба длинноногих богинь-«филологинь», их сутенеров, «чернокнижников» и фарцовщиков.

Впрочем, основную массу посетителей «Сайгона» составляли все-таки художники, литераторы, рок-музыканты и та итээровская интеллигенция, которая поддерживала новое независимое искусство.

Не так уж далеко от «Сайгона» находилась мастерская Николы Зверева. Этот крупный и обаятельный вологодский мужик стал создавать галерею петербургских типов: не только поэтов, художников, искусствоведов, но и каких-то бабок и спившихся мужиков, персонажей блошиного («Кузнечного») рынка, проституток и вообще очень сомнительных личностей – одним словом, сделался бытописателем того, что в XIX веке называли «физиологией Петербурга». В одной из статей я назвал Зверева «зеркалом ленинградского андеграунда». Персонажи зверевской галереи появлялись и в «Сайгоне», выпрашивая прокуренными и пропитыми голосами по двадцать-тридцать копеек – конечно, не на кофе, а на портвейн в ближайшем магазине.

10.45. Конечно же, рановато для появления поэтов – Петра Чейгина, Владимира Эрля (одного из основателей группы «Поэты Малой Садовой» – наряду с Т. Буковской, А. Мироновым, Е. Вензелем, А. Гайворонским), Владимира Нестеровского, Константина Кузьминского (последнего – обязательно в «фирменных» кожаных штанах); изредка и Виктора Кривулина, размещавшегося с компанией на низких мраморных подоконниках.

Рано и для музыкантов, базировавшихся неподалеку, на ул. Рубинштейна, в так называемом Доме народного и самодеятельного творчества, где наряду с выступлениями вполне добропорядочных самодеятельных кружков и коллективов начали происходить выставки неофициальных художников и фотографов, а следом за ними – концерты рок-музыки. Борис Гребенщиков, Сергей Курехин, Виктор Цой, Юрий Шевчук, прочие музыканты из разных городов Союза и их поклонники до репетиций и концертов также дружными и шумными толпами наведывались в «Сайгон».

10.50. Как-то сам собою начался разговор о предшественниках «Сайгона». Говорили о многажды воспетой парижской «Ротонде» 1910–1920 годов. В СССР (в Москве и Ленинграде) после Московского фестиваля молодежи и студентов 1957 года стали организовать молодежные кафе. Но, как правило, эти учреждения (почему-то помещавшиеся сплошь в «стекляшках» массово-блочного строительства) с бодрячески-молодежными наименованиями быстро превращались в обыденный общепит с запахами щей и жареной трески.

К середине 1960 годов для обеспечения необходимого комфорта иностранным туристам были созданы несколько кофеен при гостиницах «Астория», «Европейс­кая», «Ленинградская» и «Московская». Из них лишь последняя была доступной и для ленинградцев, при этом сохранив и хорошее качество изготавливаемого там кофейного напитка. Вначале это кафе приобрело наименование «Подмосковье», но затем стало «Сайгоном». Кому принадлежит авторство названия, сейчас установить невозможно, но скорее всего – иностранным гостям гостиницы «Московская», для которых этот кафе-бар стал ассоциироваться с популярной тогда антивоенной вьетнамской темой. Несомненно, что сама публика этого кафе в самом центре города – диссидентская (или около- и полу-), с элементами полукриминальными, а также агентурными – могла напоминать им атмосферу реального Сайгона тех лет. К концу 1970-х проход из холла гостиницы «Московская» в прилегающее к нему кафе был заделан. И в результате «Сайгон» уже тем более перестал быть «Подмосковьем» и приобрел автономию.

В отличие от «Ротонды», которая с самого начала самоорганизовалась вне какого-либо государственно-властного вмешательства и естественно распалась по естественной причине (члены этого клуба просто-напросто устали друг от друга), «Сайгон» своеобразно возник на стыке интересов государства и общественности. Государство пожелало создать место для дозированного и осторожного знакомства иностранных туристов с отдельными представителями гуманитарной «фауны» Ленинграда, нечто вроде «швейцарий» и «швеций» времен Второй мировой войны, где могли бы общаться – и вольно или невольно поставлять ценную информацию властям предержащим – разные противоборствующие силы. Но, опровергнув первоначальные замыслы своих создателей, «Сайгон» к началу 1970 годов становился все более непрограммируемым – и превращающимся в вариант «Ротонды».

Вот такие наблюдения позволили нам, «часовщикам», понять возможность использования этих самых властных структур в интересах свободной культуры.

...Подходит уже упомянутый Владимир Эрль. За чашкой кофе разворачивает машинописные страницы и продолжает их редактировать (он почти изнасиловал редакцию «Часов» своими указаниями: на сколько знаков надо сделать отступ абзаца, какой пробел...). При том, что он готовит свой текст для наших «Часов», между нами отношения полной нейтральности. Что нас сегодня более чем устраивает.

10.55. Поняв, что в КГБ нас попросту прокатили, и выкушав по пятой порции «двойного маленького», мы уже собрались на выход... И тут в дверях появился человек, в обеих поднятых руках держащий по экземпляру газеты «Труд»... Со словами: «Извините, господа-товарищи. Уф! Шел пешком от самого Дома, но ни в одном киоске не было «Труда»... и к нам в контору его сегодня почему-то не доставили... Видел вас в окне, но без условного знака не рискнул подойти... Пришлось мчаться на Московский вокзал – там всегда доставляют рано... и лишь после этого вернуться... спасибо, что вы таки дождались...Уф!.. Может быть, выпьем по чашечке кофе? У меня к нему есть хороший коньячок...»

...После очередной порции «маленького двойного» мы под водительством нашего переговорщика направились в ближайшее представительство КГБ во дворце Белосельских-Белозерских. И началась длительная, затянувшаяся на многие месяцы, фаза переговоров нашей «группы контакта» с ГБ, чиновниками из Союза писателей и представителями ленинградского Обкома КПСС. Изматывающая дипломатическая война, в которой самым непримиримым противником оказался Союз писателей. Играя на противоречиях и амбициях этих, казалось бы, объединенных сил, нашей команде (с плотным включением стратегического таланта Бориса Иванова) удалось-таки выстоять и выиграть (и за это мы должны быть благодарны «Сайгону» – своеобразной модели тогдашнего общества под названием «Советский Союз»), организовав и легализовав к концу 1981 года «Клуб-81» – первое в СССР объединение неофициальных литераторов. (Все руководители разных ДК категорически отказались приютить в своих стенах «диссидентов», и лишь храбрая Белла Нуриевна Рыбалко, директор музея-квартиры Ф. М. Достоевского, пошла на этот риск.) «Клуб-81» взял под свое крыло таких же неофициальных художников, музыкантов, бардов ц театральных деятелей. Все они вышли из «подполья» и «квартирного» состояния и обрели обще­ственно значимую площадку – вначале в Музее-квартире Ф. М. Достоевского, а потом и в собственных помещениях во дворе дома № 5 по ул. П. Лаврова. Но это уже другая, длительная, увлекательная и драматическая история...

...А начиналось все с «Сайгона»…

 

__________________________

Из книги СУМЕРКИ «САЙГОНА» (СПб.: Zamizdat, 2009)