* * *

Как бестелесны и просты
плутанья наши –
от новой страшной немоты
до Новой Чаши.

И вновь съедобный наш Господь
в нас Слово сеет,
но слово обретает плоть,
а плоть радеет.

Добро бы путалась в сетях
плотских желаний –
она безумствует в словах,
во тьме гаданий.

Добро бы жить ей во грехе,
словесной птахе, –
она растлит себя в стихе,
в тоске и страхе.

И снова станет небольшой
и полой чашей.
Сколь слеп чудак, своей душой
ее назвавший!

Ей дороги одни азы,
зиянья, йоты –
ее прельщает Сам-Язык,
супруг дремоты.

Он совершенен, словно шар,
но – бестелесный –
уж Он-то знает, что Душа
есть пар словесный.

Ничто, сплошной безумный сон
стенящей твари,
когда-нибудь, расщедрясь, Он
ее одарит.

За все несчастья, за тщету
Он даст ей данность:
венец растленья, Немоту
и Безымянность.

1978

* * *

Смех мой, агнче, ангеле ветреный,
подари мне венец нетления,
Бог невидимый – смех серебряный,
светлый Бог океана темного.

Бес, над трупом моим хохочущий,
враг, пятой меня попирающий,
смех – любовник мой вечно плачущий,
узник в камере мира тварного.

Смех, страдающий в танце дервишей,
я – Иуда твой, друг тринадцатый.
Приготовь мне петлю пеньковую,
Бог мой – смех, меня отрицающий.

1973

* * *

          Убить красоту – когда любуются цветами, 
          закричать: «Начальник идет!»
                         Из китайской премудрости

Нет, не Фьоренца золотая
нас папской роскошью манит –
Савонарола из Китая
железным пальчиком грозит.

О век – полуистлевший остов!..
Но я, признаться, не о том –
ведь красоту убить так просто,
испортив воздух за столом.

Русь избежит стыда и плена,
ей красоты не занимать –
начнет российская Елена
большие ноги бинтовать.

Пока Европа спит и бредит,
случается то там, то тут:
Москва горит, начальник едет,
цветы безумные цветут.

1975

Читая Ездру

Страх иудейских войн и путаницы кровей
в устах твоих, Ездра.
Не потому ли вечерю любови
вкушали мы вчера?

Не потому ли пели век бессрочный
среди могил,
где царский ручеек от пули точной
в КПСС вступил?

Где пятилетку тянет одногодка,
крот-шелкопряд,
и кровоточит время, как сухотка,
у Царских Врат.

Кликуша, бес и Хронос непокорный –
все у ворот.
Великий Кормчий хлеб нерукотворный
нам раздает.

Не все ли мы погибшие у Бога –
псы, палачи?
Сказал Господь Ездре: Открой немного,
а прочее – смолчи.

1976

Путешествие

Душе моя, что спишь? Воспрянь, оденься,
привыкни к первозданному труду
творенья слов... О, лепет без младенства,
дурь без вина, parole... Мы – в аду

зеленых смыслов и созревшей скверны,
где Флора нам являет чудеса...
Ваш труп, Ти Эс, уже созрел, наверно,
над Темзой, где так страшно воскресать?

А впрочем, избежим пустых вопросов:
перо скрипит, и слов – невпроворот...
Ваш меч, Бретон, уже расцвел как посох
в стране, где Сам Себя не узнает?

Там, наверху, всё воедино слито,
а здесь вся чертовщина – заодно:
Жан – студиозус Ареопагита –
нам крутит запоздалое кино

всё об одном: как отыскать подругу,
как стать поэтом, голубем, цветком...
Осточертело. Я летел по кругу,
в то время как Вергилий шел пешком,

в то время, когда ткались договоры –
совсем как приговоры – ни о Ком –
двух демиургов европейской флоры,
писателей с гремучим языком,

двух филинов постевропейской ночи,
в то время как божественно цвела
в кругу своих последних одиночеств
воспитанница Царского Села.

Все вспоминала тетя: тени, даты –
в плюще, в плаще, в кровавом домино...
Другие разобраться будут рады
кто, где да в чем... а впрочем, все равно,

parole... Мы пьяны. Persona Grata
зовет меня... Я думаю, уволь,
и намекаю: «Как-то поздновато...
Который час?» Он отвечает: «Ноль».

Знак всех времен. Геральдика Отчизны.
Ноль – это ноль и больше ничего.
Густая плесень Флоры, лепет жизни
и Фауны глухое торжество.

1976

The Voice of America

                                   В. М.

Я ухом к ящику приник,
где, убежав приличий,
мой неприкаянный двойник
в Америке химичит.

Легко ему меня пенять,
слепца и казнокрада.
Сам леший не сумел познать
все тайны азиата.

А кто проник в глухой язык
живой газетной плоти,
того пленил лесной родник,
журчащий Аристотель.

Здесь производится прием
тончайшей паутины.
И мы сквозь тени узнаем
веселые крестины:

попа с ватрушкой-попадьей,
купца на венском стуле,
слепца с гармонью заводной –
живой жужжащий улей.

Младенец мал и многоног,
но тут уж не до вкуса.
Еще годок– Исайя-Блок
узрит в нем Иисуса.

А после, как в смешном кино,
над телом неотпетым
раскрутится веретено
Кромешного Завета.

О, наш народ умеет жить
средь бастионов дачных
и нежно куколку хранить
под сенью слов прозрачных.

А ты, сбежавший от суда,
американский Митя,
почаще приезжай сюда
крутить двойные нити.

Я не питал к тебе любви,
и наша связь непрочна,
но что-то есть в твоей крови
стахановское... точно.

1976

Преемственность

Всё те же праздные слова:
не убивай, не бей, не мучай...
Один палач едва-едва причастен
мудрости дремучей.

Но жреческий разомкнут круг,
когда могильная малина
сквозит из пенсионных рук
в доверчивые руки сына.

И тает страшное число,
как память ветреных столетий,
но странно – это ремесло
определенней всех на свете.

Я помню только: кто-и-с-кем,
чья сквозняком прошита шкурка,
чье имя – ягодка в руке,
в червивой яме демиурга.

Как будто несмышленый вор,
похитив жизнь, забыл в прихожей
ее тщету и нежный вздор,
тот шум, что нам всего дороже.

И потому-то всё слышней,
всё неизбывней сор былого –
чешуекрылый хор психей,
лишенных музыки и слова.

1977

Концерт для Психеи-Sphinx

                                             Е. Шварц

Ах, что осталось бабочке-гордячке,
Черепогрудой дочке эфемера?
Паслена да дурман, дурь да останки
Военных пиршеств – черепа и кости.
Залетная, таинственная бэби,
Она фотографирует на теле
Оскалившийся череп, лик метели,
Себя, Господаря в распятом небе;
Насмешница бескрылым и крылатым
В чужой стране, где всякий смертью сыт,
Она то стонет раненым солдатом,
То матерью безумной прокричит.
Вся в течке и, себя разогревая,
Как дева в ожидании трамвая,
И нитью запаха влечет к себе самца...
С крыл серебристая летит пыльца
И оседает, словно Божий Страх,
На славных и бесстрашных черепах.
Она познала не из книг,
Что тайна смерти там, где похоть
Сбирается в отверстый миг
И вмиг кончается Эпохой.
Из разложившихся останков
Потом наделает духов,
Дабы времен на полустанках
Пленять военных женихов
И, провожая снова в бой,
Дарить их шанкром и собой.
Вот и читай этот Черепослов:
«Лихо ли, лихо ли Лихо?
Был я таков, да и не был таков.
Ах-хи-хи, их-хо-хо, их-хо».
В зеркало глянул – орел, молодец,
Выглянул в звездные дали,
Только затем, чтоб узреть свой крестец
Там, в роковом Зазеркалье.
Русь, Кобылица Господня, скажи,
Как нас с тобой обскакали?
Чья это вера святая лежит
Вся в серебре и оскале?
А всё затем, что круг за кругом
Послушница в сырой ночи
Пожары тушит с бесом-другом
И в ров бросает кирпичи,
Вопя: «Побита вражья сила!» –
Свидетельство тому – могила.
Но что осталось бабочке смышленой,
Розовогрудой нимфе эфемера,
Учившегося у Тальма смеяться,
Обняв ладонью серебристый череп?

1978

Сказ о женах скоморошьих

Две жены у скомороха –
Воздержание и Девство.
Днем, когда распутник пляшет,
Веселя народ мохнатый,
Две жены, как два потока,
Возвращаются к Началам.
Вот одна из них – кокотка
И в любви неудержима,
Воду нежно из кувшина
В амфору переливает,
Над водою наклонившись,
Чтобы капля не пролилась
На песчаный брег; другая
Шлет послание Господствам:
Господари, Господари,
Назначайте время жатвы!
Мир набух, Мошна набрякла,
Приготовилась Невеста,
Скоморох устал плясать.
Возвращаются подруги
К дому мужа-скомороха;
Смоквы спелые в кошницах,
Рыбы, свитки золотые,
Горькие в устах пророка,
Но сладчайшие – во чреве.
Скоморох их так встречает:
«Ну, показывайте, бляди,
Чем вы там прибарахлились?
О ленивицы, вам только б
Поблудить в мечтах спросонок,
При живом да грозном Муже
Помечтать о Женихе».
Девы молча в дом проходят,
Стол дровяный украшают
Разноцветными дарами.
«Муж любезный, все готово».
Все садятся вечерять.
Тут пора и спать ложиться.
Скоморох с ноги снимает
Сапожок и, опрокинув,
Выливает литру крови.
(В тех сапожках скоморошьих
Есть веселые гвоздочки –
Те, которыми когда-то
Жениха приколотили:
Потому и вышли Девы
За злодея-Скомороха.)
Муж ложится, рядом – девы.
Жестока, тесна скамейка.
Только девы вид видали –
Им на это наплевать.
Завернув свои подолы,
Наподобье смирной Руфи,
Ластятся и льнут к плясавцу,
Шепчут странные слова.
Так, к утру угомонившись,
Все встают и – на работу:
Скоморох в своих сапожках
Веселить народ мохнатый,
Девы вновь к своим Истокам –
Помечтать о Женихе.

1978

* * *

Мало событий. Прочее неинтересно.
Церкви – как перекуры в кровавой работе.
Вехи, эпохи – до измождения плоти
Тварной Истории – главки Книги Небесной,

Правописание – до истощенья правил,
Слов вавилоны – до изможденья Слова –
Эхо, эхо и эхо сквозного зова:
Отче, Отче, зачем Ты меня оставил?

Всё об Одном, о Единственном, о Едином
Черным по белому, черным и белым, Белым
Плачешь, плачешь и никнешь в безвольное тело,
В смертную язву, в богоподобную глину.

1979 

(Часы. 1977, № 9; 1981, № 34)