Маргарита Меклина

ПИСЬМО КОМИТЕТУ ПРЕМИИ

Написание речей похоже на написание авторской прозы. Приступаю с опаской. Что таит в себе молочно-белое экранное полотно? Обжегшись на молоке, дуть. Стрелять в белый свет как в копеечку. Получать рубль. Не воду, но водку, ровно двадцать пять лет назад уже пригубленную лауреатом Премии Андрея Белого Аркадием Драгомощенко. Играть в Вильгельма Телля, то и дело ожидая, что яблоко, установленное на голове, вдруг снесет убойная сила собственных текстов. С Андреем Белым заглядывать под кровать и искать террористов; в ожидании сан-францисского землетрясения воображать, как слушаешь радио вместе с Леоном Богдановым (недавно мне снилось его отдаленное, одинокое чаепитие и поезд в снегу). Вместе с Евгением Харитоновым переосмысливать, что такое “один такой, другой другой”. Читать “Записки блокадного человека” Лидии Гинзбург и чувствовать, как погибшие в осажденном Ленинграде родные заглядывают через плечо.

Петербурженка в четвертом или пятом поколениях (прадед служил на Николаевской железной дороге), я не могла отличить Фонтанку от Мойки. Любое произнесенное вслух, брошенное на ветер слово казалось кощунством. Наверное, поэтому покинуть Петербург в двадцать два года мне было легко. Меня ждал бумажный, “бунинский” Сан-Франциско, в котором можно было молчать, притворяясь, что не знаешь английский. Удивительная свобода достигалась лишь внутри книг.

Оказалось, что можно строить собственные вымышленные пути сообщения, прокладывая рельсы между Ленинградом и Фриско, Ленинградом и Турином, Питером и Патагонией, всеми местами, в которых мне удалось побывать и о которых довелось написать. Вскоре я забыла, как носить шапку, что можно подскользнуться на льду. Но ощущение родства с Питером, тем не менее, никуда не ушло. И порой кажется, что если разлетится этот туман и уйдет кверху... и уйдет и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, то вместе с ними и я.