Маргарита МЕКЛИНА

КЛОК

 

100 000 за 10 000

 

Есть фильм Марклея. Его совсем не нужно смотреть, чтобы понять, почему он послужил толчком к созданию данного текста. Самому Марклею тоже совершенно не обязательно было быть режиссером, закончившим киношколу – он просто взял да и снял. Его к созданию собственной кинопленки тяжестью в тысячи гигабайтов и стоимостью в сто тысяч долларов подтолкнула идея. Идея, что произвольная эта плетенка расскажет о том, как тикают и утекают часы.

Фильм он назвал просто Clock.

Эта работа представляет собой хорошо слаженную, как мозг и краниум, кропотливую компиляцию клипов из многочисленных кинокартин, выбранных исключительно из-за того, что там фигурируют часики на привлекательных, золотистых под солнцем, женских руках; хронографы с откровенной, напоказ, анатомией; настольные будильнички-безделушки с завитушными колокольчиками; с хрипами и увесистым маятником напольные монстры, а также как суровая нитка простые, в момент пристрелки зловещие, циферблаты под отворотом рукава ершистой шинели или белоснежного кителя.

Сам Марклей на капитана совсем не похож. Скорее – цеховой мастер в негнущейся куртке, с возрастом посуровевший, без слабинки или жиринки в душе и теле мужчина: наполовину американец, наполовину швейцарец, по виду как бы спортсмен, но без запала и запашка. Чисто выбритый человек за пятьдесят, высокий и веский, с угловатым, но широким будто экран и потому вызывающим доверие честным лицом.

У этого незамысловатого цехового мастера в сундучке – утомительная и цепучая, как лаокооновы змеи, нескончаемо обвивающаяся вокруг зрителя лента, составленная, при сгорбленной спине, но прямом как штык духе, из выловленных из общего потока микро-событий.

Она запускается в действие при помощи созданного программистом специального софта, который соотносит время на часах в кадре со временем в точке показа. То есть если начало сеанса в Токио в семнадцать часов, фильм стартует с кадра с часами, показывающими пять часов дня. Сидящий в зале любопытствующий любитель искусства может сверять стрелки на своих “Сейко” или “Полете” со стрелками в фильме с точностью до последней секунды, хотя из-за каких-то сбоев в программе во Франции Clock вдруг начал отставать на пять-шесть минут. В Японии, в этой стране точных приборов и восходящего солнца, синхронизация фильма с жизнью сработала безупречно.

Вот механизм сцепления кадров: в шесть утра шпион просыпается и бросает взгляд на часы, а потом, не обращая внимания на лежащую рядом красивую женщину (женский пол не считается), произносит “пора”. Этот кадр из кинофильма шестидесятых годов Марклей монтирует с кадром из кинофильма тридцатых, где главные герои мчатся к перрону поезда и глядят на часы, а там только-только перевалило за шесть.

Взрыв из фильма “Авиатор”, про американского промышленника и изобретателя Ховарда Хьюза, переходит в кадр из фильма “88 минут”, с изумленным актером Аль-Пачино, играющим психиатра, которому объявили, что ему осталось жить всего восемьдесят восемь минут. А вот французская дива: только пару часов назад она была в ленте Марклея цветущей и молодой, а теперь постарела на пару декад и играет помятую, почти пожилую жену, в отчаянии разбивающую будильник в другой кинокартине.

При таких коллажах коллаген из кожи актеров исчезает мгновенно, и Марклей рад запечатлеть иезуитские изменения их когда-то свежих, теперь морщинистых лиц. Только успел Джек Николсон продебютировать в качестве молодого бандита в фильме “Плачь, детоубийца”, как в следующую секунду он уже постаревший страховой, страшно лысый агент, сидящий в офисе и убивающий время, глядя на часы.

Время плетется нога за ногу, ползет минута за минутой, утекает в час по чайной ложке, перетекает из чужих фильмов в фильм Марклея, а затем в жизни заинтригованных зрителей с выросшими у них прямо в руках разрушительными грибками попкорна, и так все двадцать четыре часа.

 

6 + 1,0

 

Фильм протяженностью в сутки Марклей смонтировал при помощи шести подмастерий. Мозг, вооруженный мысленным калькулятором, легко делит двадцать четыре на шесть. На самом деле делить надо на семь, и тут все намного сложнее: сколько кадров внес сам режиссер? Насколько от его решений что-то зависело? Принимал ли он все, что ему несли неутомимые ассистенты в результате своих зачастую случайных, между пиццей и писсуаром, поисков в Интернете, или добавлял что-то свое? Насчет “своего” можно поспорить, ведь даже и внесенное им самим было названо критиками “прекрасным примером апроприационного арта”.

Оплатила выставленный “швейцарцем” счет модная галерея White Cube.

Ассистентам тоже платили. В фильме Марклея около десяти тысяч кадров, в данном тексте чуть больше двадцати тысяч выбрасываемых на ветер, вернее, в Сеть, слов. Мозг под спасительным краниумом легко делит сто тысяч долларов на десять тысяч кадров и сразу же вспоминает, что это на ноль делить нельзя, а вот ноль поделить на двадцать тысяч слов вполне можно. Впрочем, собери в послушное овечье стадо хоть двадцать одну тысячу слов – все равно будет ноль. Но нужно трудиться. У Марклея болели руки, спина, краснели высохшие как пустыня глаза. Кровь и часы пульсировали и тикали в организме, компьютеры – “Маки” – гудели. Ассистенты тащили кадры как муравьи.

Марклей говорил, что если бы собирал Clock один, у него ушло бы на это больше декады. А с помощниками – “всего лишь” три года, но зато какие года! Запястья в ожидании карпально-туннельного ныли, спина звала на помощь и алкала мягкой кровати; согнувшись в виде внушительного вопросительного знака перед экраном компьютера, уставший демиург вглядывался в кадры с двоящимимся циферблатами, становящимися каплевидными по мере приближения ночи, как на картинах Дали.

Как опытный часовщик, Марклей упорядочил творчество: создал на своем “Маке” двадцать четыре папки, куда складывал киношные события каждого часа, таким образом разложив по полочкам и по папочкам все двадцать четыре часа.

 

18 ч. 40 мин. / 840 раз

 

Идея произведения, педалирующего томительное течение, истекание, крово- и хроно- пускание времени, совсем не нова. В юбилейную годовщину со дня рождения композитора Кейджа (1912 – 1992) команда из нескольких пианистов возродила его перформанс, заключающийся в иступляющем исполнении пьесы Сати.

Экскурс в историю: девятого сентября тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, в Нью-Йорке, Кейдж со товарищи на протяжении восемнадцати часов сорока минут исполняли Vexations, которые, по замыслу Сати, должны были повториться восемьсот сорок раз.

В столетие со дня рождения Кейджа музыканты исполнили в богемно-благовонном Беркли Vexations, начав исполнение восьмого сентября, в сколько-то вечера, и закончив его в два часа дня девятого сентября. Тут нужно потрясти головой, чтобы вместе с жухлыми осенними листьями оттуда ссыпались эти мелькающие и отвлекающие от главной идеи ненужные цифры.

Первым текстом автора “Клока” (далее – автора “К.”), попавшим в руки питерского поэта Аркадия Д. (далее – АТД), был “Альбом Альфреда Лесли Сати”, в котором пунктирно описывается, вернее, отражается Джон Кейдж (далее – просто Кейдж) и его исполненье Vexations. Слухи о смерти АТД прошли девятого сентября, когда один из редакторов краснознаменного “толстяка” не удержал позыв и пустил эту “утку”. Что-то, где-то он или она услышал про метастазы и морфин и что уже позвали священника и поспешил сообщить. Таким образом, информационная война, ведущаяся с несколькими другими новостными, т.е. носовыми агенствами (сующими нос в чужие дела), была выиграна, но АТД был еще жив. Кто первый отрапортовал, тот и победил, и неважно, что якобы умерший человек еще, хотя бы мысленно, может присутствовать, допустим, в безалаберном Беркли, допустим, на перформансе в честь келейно любимого Кейджа, памяти эксерсизов Эрика Альфреда Лесли Сати.

Сразу посыпались извинения, и тут же размножившееся сообщение о смерти в никому не видимой, но всеми представляемой, плотно закрытой больничной палате с такой же мгновенной скоростью начало уничтожаться из злободневных “живых журналов”, злорадных постов, сочувствующих “лайков” в фейсбуке, тревожных твиттеров, утонченно-уточняющих веб-вопрошаний, дурацких долбаных дневников. Чтобы опять там появиться через три дня.

Так вот, пьеса Сати, с его пометкой “играть восемьсот сорок раз”, исполняется за восемнадцать с лишним часов; произведение Марклея – за двадцать четыре, и к нему прилагается инструкция на двадцати четырех печатных листах, где указывается, на кушетках какого цвета (кожзаменительно-красных, икейских) и в каких помещеньях смотреть и как правильно запускать.

Это – текст на двадцати четырех электронных страницах при полях в полдюйма и шрифте в одиннадцать пунктов, с инструкциями на десять тысяч слов. За него не надо платить. На Сати/Кейджа в Беркли тоже пускали бесплатно и еще вручали кружку с дымящимся кофе и спальный мешок.

Марклей занял клипы у многочисленных режиссеров для своего Clock, этот “Клок” занял идею у Марклея.

Clock в переводе с английского значит “часы”, по русски клок – это клочок или кусок. Вот вам, люди, вместе с кружкой кофе и прожженным спальным мешком, дымящийся кусок времени, выдранный из календаря клочок дня, сыпучесть утекающих сквозь пальцы песочных секунд.

Проводя время в “тырнете” и черной дыре кинотеатра, люди швыряют время коту под хвост – суя им в лицо циферблаты, лента Марклея демонстрирует им, как непозволительно долго они находятся в кинозале, смотря чужой фильм, вместо того, чтобы заняться чем-то своим. Вот строка из “Нью-Йоркера”:

“Кинорежиссер завлек людей в зал: теперь они станут свидетелями того, как с каждой минутой уходит сквозь пальцы их жизнь”.

Статья про Clock продолжает свой бег:

“Представляя один день в жизни как бесконечную череду художественных нарративов, мы подтверждаем мысль Джоан Дидион о том, что рассказываем истории для того, чтобы жить, и в то же время напоминаем сами себе, что все мы умрем”.

Действительно, “нарративы”: в определенный момент Марклей начал думать о каждой папке с кадрами как о главе.

 

900 дней и ночей

 

Об уходящих секундах не переставала размышлять питерская писательница Лидия Гинзбург с дымящейся сигаретой в руке. Она записывала свои мысли в комнате с остывшей, как мертвое тело, “буржуйкой”, отказываясь топить ее – как делали в блокаду другие – пачками книг.

Марклей в интервью говорит: “Тлеющая сигарета из фильма Клода Шаброля, лежащая в пепельнице рядом с будильником – символ уходящего времени, часто используемый в фильмах двадцатого века”.

Лидию окружал холод и заклеенные бесполезной бумагой стылые стекла, но некоторое удовольствие доставляло это продрогшее просиживание за уцелевавшим каждую ночь от бомбежки столом.

Через семьдесят один год после начала блокады, некурящему и идущему в ногу и желудок со временем, трепетно относящемуся к функциям своего тела автору “К.” (в ход идут правильные жиры, цельные зерновые, органическое молоко и what not) удовольствие будет приносить чтение книги, написанной в гололедные, голодающие времена.

Разлегшись в заправляемой прислугой узкой икейной кровати, где-то на севере легендарной Италии, где по ночам до сих пор звенят уже давно не настоящие, записанные на пленку колокола, автор “К.” длит свое сочное счастье, большим пальцем правой руки нажимая на пластмассовую панельку электронной читалки и узнавая, что думал человек, волей судьбы оказавшийся в Ленинграде в блокаду, в том героическом городе, где автор “К.” родилась через тридцать с хвостиком лет после “прорыва кольца”.

По-разному утекают их жизни. Короткостриженой Лидии нечего есть и одета она в какие-то тряпки, впрочем, с повязанным вокруг шеи шарфом, частично чтобы уберечься от дикого холода, частично в честь былой элегантности; порой по несколько раз в сутки ей надо прерывать занятия литературой и спускаться от бомбежек в подвал (услужливый мозг под спасительным краниумом легко делит три тысячи семьсот сорок на девятьсот дней и ночей – в среднем четыре раза в день звучали сирены, оповещающие жителей об артобстрелах и летящих на город самолетах врага).

Автор “К.” спускается в подвал за ликером с игривой восточной танцовщицей на этикетке и надписью China. Название это двояко: возможно, оно означает Китай, возможно, в переводе с одного полузабытого испанского диалекта, – “красотка” или “доступная девушка”. О, девушки с девушками: Лидия Г. и автор “К.” разделяют такую любовь.

Хотя, поглощенная вкусом ликера и даже поначалу приняв его за кофейный, автор “К.” переврала его марку: вероятно, его название было China Martini, где China переводится не как Китай, а как хинин. Еще автору “К.” в Италии понравилась тонкокожая пицца и приготовленные длинноволосым, рукастым руководителем бригады монтажников Карло анчоусы под волшебным, избегающим определения и разложения на составные вкусовые качества, соусом.

Кроме этого посещения дальнего родственника, занимающегося не только монтажным делом, но и разведеньем собак, и посему периодически отрывающегося от обслуживания гостей, чтобы величественно пронести свою великанскую фигуру гладиатора в спальню и там поцеловать в носик недавно народившихся таксиков, приятные воспоминания от ежегодной поездки в Италию оставила колбаса из кабана. Она была куплена сразу же после обеденного перерыва, после долгого ожидания с вовсю работающим кондиционером в машине на пустующей в страшную июльскую жару узенькой, как артерия, улочке, в заветной лавочке, своеобразной старинной примечательности маленького тосканского городка, где этой колбасой торгуют в течение трехсот последних лет несколько поколений предприимчивых, не боящихся крови с веревочками-перевязками, итальянцев, и съеденная невзирая на то, что буквально за день до того в Шамборском замке, сразу же после двух давинчевских винтовых лестниц, спускающиеся и поднимающиеся по которым люди не видят друг друга, были обозрены маленькие кабанята, вышедшие на прогулку со своими родителями и разглядываемые в сильный бинокль из “джипа” вместе с другими такими же любителями хорошо продуваемых и обслуживаемых приключений (“джип” и бинокли, а также восхищенные оклики “смотрите, смотрите!” и вслед за этим остановка на той или иной усыпанной листвой дорожке, напротив той или иной звериной, таящейся в чаще, семьи, предоставлялись туристским агенством Vassal). Автор “К.” в эту поездку ел сыр, приготовленное особым “туринским” способом сырое мясо, а также любимую всей Тосканой печенку и паштет из нее. Все эти обстоятельства еще не исчезли из памяти и придают пикантности чтению “Записок блокадного человека” Лидии Г.

“Вкусных” записок, можно было б сказать, используя передержанное, как испорченные вина, клише, отсылающее к особому смакованию крепеньких, как сосисочки, слов – конечно, “вкусных”, если бы речь не шла о блокаде, в которую у автора “К.” погибли родные: два мальчика двух и четырех лет.

“Эн медленно идет по улице. Сейчас вечер, перед белой ночью, с великолепным холодным (даже в душные дни) косым светом, в котором горит асфальт Невского проспекта. Привычное удивление, когда, после позднего рабочего дня, выходишь из темноватых комнат и застаешь на улице свет в его неувядаемом разгаре. Это и есть та неисчерпаемость длящейся жизни, которую так любят настоящие ленинградцы. Это чувство непочатого еще запаса жизни, отпускаемого на каждый день.”

Автор “К.” тоже гордится этим названием “настоящие ленинградцы” и без конца вспоминает то “чувство непочатого еще запаса жизни”, которое сопутствовало ей во время проживания на Малой Охте, так недалеко от навсегда замолчавшего в жизни и теперь говорящего только со страниц АТД; во время просиживания белыми ночами на балконе с осыпающейся “беломориной”, заимствованной из сумки тогда еще живого отца и подслушивания разговоров проходящих внизу живеньких парочек; во время прогулок с родителями в Петергофе в возрасте восьми лет, когда не нужно ничего кроме ответной любви мамы и папы, а также приятного ощущения от новых бело-красных сандалий и смородинного мороженого за семь копеек; во время погони с фотоаппаратом за воистину гоголевским учителем рисования и затем трепещущего разглядывания целой пачки тогда еще черно-белых – в восьмидесятые, в СССР – расплывчатых, снятых исподтишка фотографий, на которых ничего не отразилось кроме аллеи деревьев на Пискаревском, круглого бока трамвая и рукава его черного ватника. Только в Питере можно так гнаться за художником Пискаревым на Пискаревском проспекте!

“Не отсюда ли у Эна взялась мечта, занимавшая его в юности. Мечта о жизни, состоящей из долгих дней. Из дней переживаемых, осознаваемых во всей своей протяженности и в каждой частице своего состава.”

Да, да, мысленно кивала головой автор “К.”, именно так надо жить, и оглядывала погруженную в полумрак комнату в старинном доме, возведенном по собственным чертежам профессором физиологии Туринского Университета Массимо М. для своих дочерей, который достроил его и, в возрасте пятидесяти пяти лет, неожиданно умер, и отгоняла комара, привлеченного лампой, и мечтательно откидывалась на икейской кровати, подминая подушку с кружевной наволочкой с инициалами “М.М.”, непонятно как здесь сохранившуюся и выглядевшую чистой и свежей, и размышляла о зарытых в саду пистолетах еще со Второй Мировой, так и не вырытых, положенных в холщовый мешок, будоражащих воображение, спрятанных под вишневым деревом в семидесятых годах, только чтобы не сдавать мэру, боровшемуся с поразившим тогда Италию терроризмом (каждый день в кого-то стреляли, и Роберто, праправнук Массимо М. и будущий муж автора “К.”, спешивший семнадцатилетним подростком в школу на мотороллере, однажды увидел, как убирали с автобусной остановки разметанные бомбой на кусочки трупы людей).

В предместье Питера, на даче, у автора “К.” тоже остались свои пистолеты: короткоствольный пластмассовый “кольт” с железным курком и бумажной лентой пистонов; двуствольный черный, стрелявший присосками, “наган” с пружинкой внутри; ребристый серебряный “револьвер”, больше всех похожий на настоящий, если бы на рукоятке не красовался выпуклый мишка-медведь. Игрушечные ржавели также как настоящие, но, несмотря на это, все равно сохранили свою притягательность, и хотелось возвратиться туда, куда, недалеко от железнодорожной станции Токсово, автора “К.” привезли почти сразу после роддома (есть ее фото в возрасте шести месяцев, в белой панамке, в манежике, цепко держащей в пальцах цыпленка). В детстве жизнь действительно состоит из долгих дней.

“А сейчас у хода жизни свой порядок – вопреки белым ночам. Круг должен замкнуться (чтобы начаться сначала – поскольку он круг). Ход вещей определяет усталость, исчерпанность ритуальных жестов дня, наступающий час последней еды. Круг печально стремится к своему несуществующему концу.

Что-то тревожное есть в несовпадении состояния дня с состоянием человека”.

Да, да, все так и есть – и автор “К.” по темным ковровым лестницам, оберегаемая и освещаемая лишь офортами в посверкивающих стеклами “очков” рамах, спускается вниз, с ностальгическим звуком включая допотопным выключателем свет, находя на подносе свою раскупоренную драгоценную “Чину” и стараясь не глядеть в глаза многочисленным, развешанным по стенам, приобретенным через итальянского супруга родственникам попеременно женского и мужского полов, чьи имена, деяния и даже родство давно всеми забылись; распахивая дверцу холодильника, заставленного вкуснотой из изысканной Eataly и, как плащаницу, бережно снимая с деликатного тела “брезаолы” и “прошюто”, обертку, отщипывая то один кусочек, то другой от утыканного оливками хлеба, запивая то “Чиной”, то красным столовым вином, и затем возвращаясь, мимо черно-белой фотографии начала двадцатого века с мертвыми школьниками, непонятно как тут оказавшимися (в первом ряду как бы непринужденно присели, в среднем пытаются держать спину прямо, особенно те, которые рядом с учителями, а в последнем уже просто свободно стоят); мимо комнаты со старинным трюмо с целой горстью вышедших из оборота монет и непонятно за что врученных медалей, набором гирек для взвешивания и шпагами для фехтования, обратно в свою и продолжая читать о ленинградской блокаде…

“Абсолютная несвобода душевных движений, пригвожденных к вещам, стоявшим когда-то на низших ступенях иерархии ценностей.

В торопливом пробеге от еды к еде – нечто бессознательное, полярное тем долгим дням, – насквозь осознанным, переработанным мыслью, – о которых мечталось когда-то”.

“Теперь все это изменится и торопливых пробегов от еды к еде больше не будет – ведь у меня появится ‘Клок’”, – думает автор “К.”, засыпая, нежно прикоснувшись к блокаде, мягко урча сладко наполненным животом, проваливаясь в поздний сон под магнитофонную запись колоколов на ратуше церкви, положив в уже начавшей размыкать рассветные глаза темноте Лидию Гинзбург в электронной планшетке на грудь.

 

1946 – 2012

 

Люди всегда хотят быть самыми первыми, кто давно все узнал и познал. “Я уже в курсе”, – можно часто услышать в ответ, когда сообщаешь собеседнику о чьей-то кончине. Не “прими мои соболезнования” или “так жаль”, а именно что “мне давно это известно”. Сообщение о смерти АТД облетело Cеть, когда поэт был еще жив. Но кому-то было важно первым принести эту весть. Неважно, что человек еще дышит, неважно, что, возможно, он именно сейчас вспоминает кого-то из нас или в полубреду запинается о цитаты из своих книг, уже не отличая их от заедающих эпизодов из заветного, с запрудами и заборами, загорелого западно-украинского детства. Важно быть первым: успеть всем сообщить, а потом реальность все равно нагонит ложную весть.

Автор “К.” внимательно изучает список людей, поспешивших отметиться под постом с разлетевшейся вестью. “Эх, Аркаша, мы с тобой были такими друзьями”, – запанибратски вздыхает один, лет этак на двадцать пять моложе “Аркаши” и на пятнадцать килограммов потолще. “Мне тебя уже не хватает”, – вторит другой, только полгода назад открывший для себя такого поэта. Автор “К.” узнает в этих людях своих личных друзей. Автор “К.” думает: “Эти люди потом будут так же спешить, говоря обо мне”.

Молодая любительница лиловой губной помады и литературы в ЖЖ в ответ на упрек сообщает:

“Никакой вины нет в том, что мы, предвосхищая событья, рапортуем о смерти, просто эта новость показалась мне такой важной, что я решила сразу же передать ее всем остальным”.

Болезнь человека, еще не перерастя в смерть, но постепенно к ней приближаясь, побуждает людей бежать к Википедии и проставлять год после тире, а Петербург после Потсдама, где отцу-офицеру передали в роддоме сопящий тихонький сверток. Новость эта настолько “важна”, что ее обязательно нужно распространить всем по цепочке, даже не подозревая, что больному о всей серьезности его хворобы так и не сообщила жена, и он буквально за две недели до известия о своей смерти еще прохаживался по хоспису в профессорском пиджаке, недоуменно поглядывая на испускающих последние хрипы соседей, с бокалом вина, “чтобы усмирить ревматизм”, не совсем понимая, почему же нельзя похватать манускрипт и манатки и на маршрутке отправиться домой на Малую Охту.

В то время как о его диагнозе (рак) уже знала добрая треть пользователей социальных сетей.

Но дальше, дальше. Тут совершенно ненадобно застревать. Так вот, этот самый поэт, всегда руки-в-боки, всегда в белых штанах, с вечной сумкой, перманентно наполненной чьими-то верстками, с бокалом в руке, в любое время суток готовый размышлять о Бланшо и Витгенштейне, как-то сказал:

“Меня интересует приключение ума, как называл это Борхес. Вот то приключение идеи, те претерпевания, которые случаются с идеей”.

“Клок” – это идея в развитии и ее приключения, а также инструкции к действию, к возникновению других приключений и других, более персональных, идей.

Йозеф Бойс – художник идей. От него осталось больше идей, чем шерстяных костюмов и обмотанных войлоком санок. Когда мы вспоминаем о Бойсе, на ум приходит сначала высокая шляпа с полями и полуохотничий, многокарманный жилет, затем “разговор с зайцем” и его высокие, какие-то серые, скулы, а не аллеи посаженных им деревьев в рамках проекта Social Sculpture.

Его идея проста. Взять санки с выразительным загибом деревянных полозьев, положить на них что-нибудь войлочное, что-нибудь кожаное, закрепить все это ремнями, для человечности добавить флягу с подразумеваемым внутри питьем, и не усложнять. Любые санки с войлоком – это Бойс.

Его идея проста. Взять окоченевшего затвердевшего зайца, прикрепить к лапам что-либо музыкальное и металлическое, будто это струна, облить ему голову медом с вкрапленными в него золотыми песчинками и для человечности добавить трогательное название этому абсурдному акту. Любое дохлое животное на руках, которому шепчут что-либо в ушко – это Й. Бойс.

Джеймс Ли Байарс, для которого Йозеф Бойс был кумиром, – художник идей. От него осталось больше идей, чем произведений искусства. Когда мы вспоминаем о Байарсе, на ум приходят его красные шляпы и золотые костюмы, а также посланные с постамента где-то в Китае тихие необъявленные поцелуи и громкие выкрики в большой рупор на крыше Рейхстага, а не его каменные книги-стеллы и стеклянные шары на полу или шуршащий бук-арт, к примеру, алая бумажная лента, сложенная гармошкой и вклеенная в книгу Эмили Дикинсон, в расправленном состоянии превращающаяся в хвост бумажного змея, или налезающие друг на друга чернильные звезды, как арабская вязь, в залюбленном “Логико-философском трактате”: то, что можно потрогать, но нельзя, за неимением безумных денег, купить (хотя, надо признаться, последние две работы автор “К.”, не удержавшись, купила у дилера в Санта Фе – а вот поцелуи и выкрики купить невозможно). Любое произведенное в толпе незаметное элегантное действие – это оммаж Джеймсу Ли Байарсу.

Его идея проста. Отправиться на легком велосипеде в буддистский храм какого-нибудь прозрачного, наполненного стерильным воздухом, японского городка, собрать вокруг себя несколько десятков молчаливых монахов, и начать сосредоточенно разворачивать, раскатывать по дорожке большой белый рулон, на котором кроме белизны ничего нет. Любая мысль о таинственном, возвышающемся в седле велосипедисте в Киото, о множественных красных сердцах и человеке в золотом пальто, ложащемся навзничь в золотой галерее – это оммаж Джеймсу Ли Байарсу.

От Марселя Дюшана осталось больше идей, чем унитазов (а Марклей превозносит Дюшана).

Его идея проста. Взять “дипломат”, открыть его и на одну сторону наклеить картинок, а в другой сделать перегородки, будто это увиденный сверху план дома. В ячейки набросать мелких штучек и положить заметки с инженерными чертежами “под Леонардо”. Любой “дипломат”, раскрытый и оснащенный как дом – это Дюшан.

От Уорхола, вместо консервных банок, – одна большая идея.

Уорхол придумал дизайн супов марки “Кэмпбелл” в шестидесятых годах двадцатого века. Супы заметили. Количество продаж возросло. В десятых годах двадцать первого века суповая компания решила повысить продажи и вместе с дизайном использовало имя Энди Уорхола на банках, чтобы почтить его память. Банки сразу же раскупили, но приобретали их уже из-за коллекционных наклеек, а не из-за нездорово-калорийных супов.

Эти жирные супы стоят у автора “К.” на этажерке рядом с фотографией жирных брусков, подписанной летящим красным фломастером: Joseph Beuys. Фотография была куплена на аукционе Ebay.

В двадцать первом веке принято презрительно щуриться на любые упоминания о выходе нового “кирпича”, потому что “роман устарел”. Тем не менее, интеллектуалы раскупают “роман о том, как пишется этот роман” или “роман, исследующий другие романы”.

Это же – не роман. Это идея, инструкции и несколько иллюстраций.

Читать сам роман не нужно – ведь идея известна.

Писать новый роман утомительно.

Ведь идея уже в голове.

В нынешние времена достаточно предложить рынку всего лишь идею романа, ведь именно она, на обложках, на постерах, на губах, продаст этот роман.

А читать его никто не будет: когда читать, когда жить некогда!

И поэтому писатель предлагает читателю идею романа. А идея такая: сам иди и пиши этот роман. Да не забудь прочесть во второй половине “Клока” подробный пример. Это не раздутый, не разукрашенный художественный текст, это простой учебный пример и ничего литературного, поэтического тут просто нет.

Пражский профессор Станислав Гроф детально описал опыты, проводимые с пациентами, больными раком. Гроф надевал на них наушники с музыкой и давал ЛСД. После наркотических ‘откровений’, когда они якобы подключались к мозгу Вселенной и вспоминали, с каким трудом рождались и застревали в материнских путях, больные понимали, что жизнь их чего-то стоила и была кому-то нужна. Умирать им после этого было легче.

Идея “Клока” – наделение значимостью слипающихся в серый комок, машинально, как каша, прожевываемых, проживаемых дней.

 

стр. 77

 

Подобные идеи об идеях носятся в воздухе. Сидя в кровати в сиреневой, с абстракционистскими каплями и серебристыми блестками, психоделически-модной футболке, автор “К.” готовится к радиопередаче памяти АТД, и только успев прочесть одну строчку из их переписки о том, что “Ваши письма лучше всего распечатывать фиолетовым цветом”, обнаруживает рядом журнал, в правом белом углу которого виднеется “3-го сентября”. Чтобы оторваться от печали, читает.

(Печаль и печать.)

В сентябрьском выпуске на странице семьдесят семь – статья про новый роман испанского прозаика Виллы-Маты. В этом романе издатель по имени Риба пытается придумать “теорию романа”, приезжает в некий город на литературную конференцию и там в отеле закрывается в номере, мучимый вопросом: “Если теория уже замыслена, зачем писать сам роман?”

В результате Риба бежит и от лекции, которую он должен был прочитать, и от кучи бумаг с только что рожденной теорией: скомканных, в сгустках чернил, как плацента, брошенных в урну.

Вилла-Мата пишет: “Он похоронил эту теорию и вообще все теории, которые существовали когда-либо, и покинул город, так и не поговорив с пригласившими его людьми”.

Статья объясняет: “Главный герой бежит пустоты. Он часами бессмысленно сидит в Интернете, бездумно встречает то одного, то другого, балансирует на грани полного краха. Но затем понимает, что любой самый крошечный инцидент – если знать, как правильно его ‘прочитать’ – это и есть самое настоящее волшебство”.

Герой Виллы-Маты ищет эти хроно-жемчужины, становящиеся ‘инструментом интерпретации’ собственной жизни. “Для этого писателя – продолжает свой бег статья – есть два вида реальности. Одна – давящая на человека и твердоносая будто смерть. Это – сами события, живая жизненная материя, повседневная фрагментарность. Другая – так называемый “внутренний реализм”. И вот этот внутренний реализм, с его эмоциональной наполненностью, и является истинной красотой жизни”.

Автор “К.” рада оторваться от подготовки к грустной передаче про ушедшего АТД. Ведь раньше АТД писал ей письма почти каждый день, скрашивая ее бессмысленное просиживание в Интернете, описывая, как встречается где-то в далеком Питере с учениками, которым читал курс лекций, озаглавленный “Иная логика письма”, прося прислать ему очередную порцию черных футболок и белых носков. Это у АТД автор “К.” научилась пить красное и вкраплять в эссе золотое и сложное…

Но “внутренний реализм” автора “К.” гонит ее к приобретению этих тонких концептуальных, когда французских, а когда испаноязычных, но никогда русских и очень редко американских книжек в Сети, чтобы из них выстроить своеобразный параллельный туннель. Где-то на стыке разрозненных этих романов гнездится счастье.

Да, да, так и есть, куда ни глянь, куда ни посмотри, из каждой книжки, как хамза, смотрят глаза, провожают тебя, когда ты встаешь с кровати, чтобы пойти заварить себе чаю с черничной отдушкой, встречают тебя, когда возвращаешься и к темно-синей морской простыне, распростершейся в штиль на свежеоструганном деревянном каркасе, и к мраморному, испещренному коричневыми прожилками, похожему на мини-пустыню бульотному столику. Каким-то образом книги знают, что ищешь, стекаются к деревянному ковчегу-постели, чтобы вместе с тобой спастись от наводнения, привести на потустороннюю сушу, завести совсем другие часы… С обложек, c плоской руки Фатимы, смотрят невидимые голубые глаза, обступают легко вообразимую капсулу твоей колыбели… “Ты выстрадал настоящую жизнь с ее повседневным течением времени, но ты смог контролировать поток вымышленной прозожизни, читая в собственном ритме… Как читатель, ты был властен как Бог: время тебе отдалось”[1].

 

NY 10011

 

Автор “К.” в серой нитяной курточке с капюшоном, на которой изображены белые силуэты обнаженных девиц и какие-то короны со звездочками фирмы Silver Star Company, основанной черным хипхоппером, плотно прикрывает дверь в свою комнату на втором этаже, принимает душ с применением всяческих “скрабов” и приятных отдушек, и с предвкушением радости от “нового слова” ложится в кровать, вытягивая из стопки книг на бульотном столике очередной современный роман.

Это блуждания и брожения американского нигерийца.

В романе “Открытый город” Т. Коула врач-психиатр по имени Джулиан слоняется по Нью-Йорку, бродит по улицам четным, нечетным, встречает черных и нечерных людей, исследует всяческие закоулки и закавыки при общении с первыми встречными.

(Коул и закоулки!)

Герой делится впечатлениями о сабвэе, палестинском вопросе, случайных встречах, своих пациентах. Любое соприкосновение с незнакомцем дает толчок идее или экскурсу в колониализм, феминизм, вакхабизм. Длинный список “идей-людей”, помещенный в романе, превращает то, что было бы небольшой куцей новеллой без этого списка, в роман.

Автор “Открытого города”, педалируя болезненный интерес американцев ко всем инородцам (как будто если у тебя иная кожа, она становится более чувствительной к равноправному, равнодушно пробегающему мимо американскому миру), выстроил роман как серию прогулок по городу, вереницу улиц и выходов из метро, пуантилирующуюся, перемежающуюся встречами с представителями иных народов, тем или иным образом связанных с Африкой.

Все эти мутные герои путаются под ногами у текста и сливаются в конце концов в один персонаж, разъятый на увеличенные под микроскопом автора части.

Например, черный водила, обижающийся на своего “черного брата”, не поздоровавшегося при входе в такси (а тот, будучи новеллистом, усаживаясь в автомобиль, запутался в полах пальто и в своих мыслях). Таксист везет новеллиста домой и высаживает его за пару кварталов от дома, отказываясь подъехать прямо к крыльцу, несмотря на проливной ливень за окнами. Зато эти кварталы позволяют Коулу написать несколько новых параграфов – о том, как его альтер-эго бредет под дождем и встречает немолодую, немногословную туристку из Чехии, с которой они укрываются от дождя сначала под козырьком кафе, а потом под отельными одеялами.

“Ах да!” – думает автор “К.” – “Как уместна здесь туристка из Чехии, ведь роман Коула был мне рекомендован проживающим в Чехии и работающим в новостном агенстве критиком Кириллом К.!”

И продолжает читать. А там очередная встреча с темнокожим представителем человеческой расы. Это пациент, ветеран Второй Мировой, впавший в депрессию и пришедший к доктору на прием. Как он по-детски радуется оттого, что его будет лечить “черный брат” и как, позабыв о депрессии, простодушно выкладывает свои мысли врачу!

Джулиан морщится, нарратив нарращивается, педантичные записи, “а-ля Зебальд”, под какую убедительную увертюру или сурдинку сонаты к нему пришла та или иная идея, тянутся тщательной чередой. И вот неожиданно он произносит такие слова: наша эпоха заслуживает внимания уже только потому, что, по сравнению с предыдущими, люди наконец получили возможность мирного долгого существования и не умирают целыми пачками, сраженные в баталиях или банальной болезнью.

И действительно, достаточно всего лишь взглянуть на цифры, проносится в голове у автора “К.”, сразу же проделывающей несколько галлопирующих гугловых поисков и узнающей, что в 1937 году в России было расстреляно за политические преступления 353 074 человека, а в 1938 году – 328 612. Эти цифры, сообщает Хироаки Куромия в исследовании под названием “Голоса мертвых: Сталинский террор в 1930-е годы”, не совсем точны и на самом деле могут приближаться к одному миллиону погибших.  На этом же сайте компания “Торрент” докладывает, что к 2012-му году в их базе данных в Сети скопилось более одного миллиона фильмов, концертов, книг и оцифрованных радиозаписей, которые пользователи могут скачать.

В период с 1917 по 1990 годы по обвинению в государственных преступлениях в России было осуждено 3 853 900 человек, из которых 827 995 были приговорены к высшей мере. C этими цифрами можно сравнить количество регулярных пользователей Интернета в России в 2001-м году: включая сельские районы и малые города, оно составило 3 700 000 человек.

Коул тоже любит цитировать цифры и заканчивает роман статистикой птиц, расставшихся с жизнью при столкновении со Статуей Свободы в Нью-Йорке. В 1888-м году, пишет он, в особенно штормовую ночь, около тысячи четырехсот голубей было обнаружено на ее короне, факеле и пьедестале. Вскоре некий предприимчивый полковник решил отдавать погибших птиц в жертву науке и посему подсчитывать их каждое утро и вносить число умерших в специальный, заведенный государством, реестр. Так, например, 13 октября 1888 года у Статуи Свободы было подобрано 175 корольков и непонятно, почему они, врезавшись в нее, так неожиданно нашли свою смерть. Это, пишет Коул, до сих пор остается тайной для нас, так как ночь 13-го октября была в плане погоды довольно благоприятной.

На этой последней строчке романа автор “К.”, недоуменно поднимая брови, прячет Коула под пыльную стопку журналов, уже высокую и довольно неустойчивую на ковровом полу, и достает “Киндл” с закачанным туда свежим выпуском “НЛО”.

Наутро домработница Валя, отвозящая малолетнюю дочь автора “К.” в детский сад, делится впечатлениями:

“Только подъехали к двести восемьдесятой дороге, как раздался страшный шум. Трах-тарабах! Как будто что-то в нас врезалось или ударило. Вдруг смотрим – а по лобовому стеклу скачет булыжник, делает пару прыжков с подскоками и валится под колеса. Видимо, по крыше автомобиля каменюгой шарахнуло. И в это же время целая стая каких-то птиц садится рядом с фривэем. Никогда не видела столько птиц вместе. И одна огроменная птица отлетает от нашей машины. Наверное, она булыжник в клюве несла и уронила, а он в нашу машину попал”.

Автор “К.” верит в принцип случайности, частенько используемый Кейджем при сочинении музыки, и поэтому без удивления, но с покорной радостью видит вынесенную в эпиграф одной из статей, напечатанной в “НЛО”, цитату из Сьюзен Зонтаг, находящуюся в совершенной гармонии с собственными недавними мыслями:

“В центре современных ожиданий и современного этического чувства лежит убежденность в том, что война – это отклонение от нормы, несмотря на то, что ее невозможно остановить. А норма – это мир, несмотря на то, что его невозможно достичь. Конечно, такое восприятие войны не было характерно для человека на протяжении всей его истории. Нормой была война, а мир – исключением”.

В 2001-м году автор “К.” по поручению АТД звонила Зонтаг домой и до сих пор помнит, как звуками и трелями “побывала” в нью-йоркской квартире львиногривой зычной мыслительницы посредством телефонной компании “Мирный звонок”.

Позже выясняется, что уже тогда впоследствии скончавшаяся от рака Зонтаг была смертельно больна.

“Так и есть, – вздыхает автор “К.”, думая об эпиграфе – и может быть, поэтому, зная, как непредсказуема и коротка наша жизнь, Лидия Г. в плотно закупоренном дьявольскими печатями городе хотела прожить каждый день с всеобъемлющей полнотой… И поэтому мы, в наше спокойное время, забыли о маячащих на периферии бомбах, бурках, бедуинах, бородатых талибах, и позволяем этим дням протекать абсолютно бездарно…”

Затем автор “К.” просматривает на компьютере сообщения от своих фейсбучных френдов об урагане по имени Сэнди (в октябре 2012 года в России было 6 716 460 пользователей соцсети Facebook, что сопоставимо с цифрой убитых евреев во время Второй Мировой: 6 100 000). В ожидании шквального урагана и наводнений нью-йоркцы закупаются пивом, шашлыками и пышками, а автор “К.” на другом побережье, с черной плитой лэптопа поверх одеяла, валится в сухой теплый сон.

 

+ 2 М, + 2 Ж

 

Но к воспоследующему образчику текста автора “К.” больше подходит безумно красивый, божественно кудрявый француз Эрве Г. с его психоделически путаным “Путешествием с двумя детьми”, небольшим, недавно переведенным на русский и из-за однополой темы непопулярным романом.

Вот сравнительная таблица произведений:

Герои “Путешествия с двумя детьми” – двое мужчин, которые собираются взять с собой в Морокко двух симпатичных подростков. Герои воспоследующего образчика текста  – мужчина и женщина, собирающиеся взять к водопадам Игуасу в Аргентину двух малышей.

Первая часть произведения Эрве Г. – об удовольствии; это, собственно и есть планирование путешествия и мечты о том, как все произойдет, какие чудесные совпадения и соприкосновения случатся с мальчиками и мужчинами; вторая часть – о страдании: мечты не совпадают с тем, что происходит в Марокко; “внутренняя реальность” расходится с “внешней”.

Первая часть произведения автора “К.” – идея романа, она восхитительна и проста, и любой читатель, руководимый ею, и сам станет творцом; вторая часть – образчик текста, описание головокружительного путешествия к далекому чуду света на границе сразу трех стран, Бразилии, Уругвая и Аргентины, где мелкие шажки от дома до заказанного автомобиля, от автомобиля до парковки аэропорта, от аэропорта в Сан-Франциско до аэропорта в Далласе и потом снова до бестормозного, в буквальном смысле, такси в моросящем, мреющем Буэнос-Айресе, с царапающимися, катающимися клубком по полу и верещащими как гиены, девчонками, совершенно не соответствуют изначальному размаху воображения, ведущего нас к волшебству водопадов. 

Первая часть “Путешествия” – подготовка к далекому путешествию. Герой покупает книги путешественников в арабские страны и залпом проглатывает их, представляя места и достопримечательности, которые намеревается посетить. Первая часть “Клока” – развертывание пейзажа идеи романа, назидание об уходящих часах, мелькающих и неуловимых, как кадры из фильма; вторая часть – образец и пример того, как расправить крылышки клочкам времени, чтобы пригвоздить их и сохранить.

Герой Эрве Г., оказавшись в Марокко с двумя подростками, прицельно выбранными для телесных недетских утех, раздраженно записывает: “Дерьмовое путешествие, дерьмовые дети”. Герой автора “К.”, оказавшись в плоской плавучей жестянке у водопадов с двумя детьми, дрожит в своей нейлоновой куртке, застегивает молнию под подбородок, чтобы, не дай бог, слюнявые поцелуи дождя не дотронулись до шеи или груди, держит продрогшими руками резиновый мешок с документами и другим барахлом, с ремешком перехваченным горлом, с опаской глядит на ухарские хари матросов и, под холодными брызгами, в несущейся на скалы накрененной моторке, не имеет возможности достать авторучку, чтоб записать “ну что за херня”.

Критик Б. пишет: “В первой части воображение, во второй – что на самом деле получается, и между двумя этими частями зазор”.

 

40

 

Этот текст можно назвать “КЛОК-40”. Клок жизни, выдернутый из жизни сорокалетнего человека и пригвожденный к бумаге. В сорок кажется, что жизнь уже пройдена, и поэтому записывание событий каждого часа помогает человеку понять, что, несмотря на сорок, что-то все-таки еще есть. Или, наоборот, что давно уже ничего нет, ибо пик каждого часа превращается в запись переваренной (или отказывающейся правильно перевариться) еды.

Автору “К.” недавно исполнилось сорок – это так страшно! Методом слепого тыка в “тырнете” автор “К.” натыкается на биографию покончившего с собой в сорок два года французского писателя Эдуарда Левё и узнает, что он не только написал роман “Суицид”, передав его издателю за десять дней до своей смерти, но и выпустил книгу под названием “Автопортрет”, в которой описал себя в одном параграфе протяженностью в 1500 предложений.

“Так-так-так, это мое”, – оживляется автор “К.” и продолжает читать:

“Не только писатель, но и концептуальный фотограф, Левё путешествовал по США, выбирая для своих остановок города, одолжившие названия у других: Берлин, Флоренция, Оксфорд, Стокгольм, Рио, Мексико, Сиракузы, Версаль, Калькутта, Багдад, и издал альбом фотографий под названием Série Amérique, показывая пустые глаза и пустынные улицы, забытые заводы и затхлые заводи – всеобщую богооставленность тех, кто там живет.”

Тут автор “К.” вспоминает, что ее нелегальная и поэтому недорогая домработница Валя только вчера говорила, что сняла комнату в доме между улиц Мадрид и Багдад, а может быть, Россия и Персия, хотя сама она “с Черновцов”, и понимает, что эти слова пришли неспроста. Вдохновясь тайными знаками, автор “К.” кладет плоскую могильную плиту своего лакового черного ноутбука на одеяло и, копируя мертвого Эдуарда Левё, начинает писать:

“Я никогда не смогу подсчитать, сколько современных романов я прочитала. Мне совсем не хочется определять, сколько романов оказали влияние на мой “Клок”. Мне совершенно неинтересно будет узнать, какой из этих романов критики посчитают лучшим и какой худшим по сравнению с “Клоком”. Я уставлюсь на собеседника невидящим взглядом, если он спросит у меня, почему я выбрала именно эти пять-шесть романов, чтобы включить их описание в “Клок”. Я допускаю, что упустила несколько интересных романов, показывающих, как далеко ушел современный роман. Я сама вообще не сочиняю большие романы для взрослых. Когда я написала детский роман по-английски, он оказался слишком большим и ни один агент не захотел его взять. Я не пишу длинных рассказов. Я не пишу ненужных, нудных стихов. Я презираю фантастику и туристские ботинки с комарами, коитусами в спальном мешке, дребезжащими котелками и такой же дребезжащей гитарой. Моя проза состоит из фрагментов. Я не оставляю негативных комментариев о своих литературных коллегах, несмотря на их убогие убеждения и принадлежность к чуждым мне политическим партиям. Я не пишу пьес или песен. Я предпочитаю написать письмо, чем позвонить. Мне легче разговаривать с собеседником с глазу на глаз, чем по телефону. На своем телефоне я использую всего две-три нужные кнопки. Я встаю со стула, когда говорю с женщиной, независимо от ее красоты. Мне все равно, когда я сижу и ко мне подходит мужчина. Я не знаю номера своего мобильного телефона, потому что мне никто никогда не звонит. Я согласна с наблюдением Левё о том, что окончание путешествия оставляет такое же грустное чувство, как окончание книги. Я расхожусь с ним во мнениях насчет смерти: он заявляет, что конец жизни его не страшит. Я согласна с его утверждением, что смерть ничего не изменит. Когда я надеваю новую блузу и модный шарф, я выгляжу лучше, чем остальные девяносто семь процентов представителей женского пола. Когда я смотрю в зеркало, я скорее красива, чем некрасива: эта мысль приходит ко мне девять раз из десяти, когда я чищу зубы перед зеркалом в ванной. Каждый день мне приходит в голову мысль покончить с собой; в то же самое время я знаю, что если бы мне сказали, что моя жизнь завтра закончится, я дико захотела бы жить. Я знала лично поэта, который, обладая прекрасной фигурой, приличной работой и имея возможность каждый год посещать солнечный кинофестиваль в Каннах, прилетая туда из своего кислого Квинса, тем не менее покончил с собой. Когда я случайно повстречала в Нью-Йорке его немолодую вдову, я первым делом обратила внимание на то, что она хорошо сложена, но не на манеру стихосложения в сборнике ее погибшего мужа, который она мне подарила. Я никогда не стреляла из револьвера. Это превращает меня в элитистку в нашем отчаянном городе, где у всех есть обрезы и длинные списки всяческих преступлений. Мне часто приходит в голову идея, что в нашем городе хорошо бы держать в бардачке револьвер. Когда я еду ночью по улицам, я никогда не останавливаюсь на красный свет и просто медленно проезжаю, чтобы избежать нападения на перекрестках. Когда я без остановки еду по улицам, мне чудится, что на обочинах стоят тени. Когда я еду в машине, в зеркало заднего обзора я часто вижу, что такая же машина едет за мной, как будто впереди – это я в настоящем, а позади – это я в параллельной реальности. Я никогда не была под арестом, но однажды наблюдала, пригнув голову, в кабине грузовика ожидавшей меня на парковке любовницы, как за мной приехали полицейские, чтобы допросить по поводу отсутствия билета в метро. Отбиваясь от ее рук, я представляла, что было бы, если бы мне не пришла в голову идея перепрыгнуть через турникет и убежать, в то время как смотрительница вызывала подмогу. Как и Левё, мне удалось увидеть целую семью кабанов, когда я проехалась на джипе с биноклями и другими ищущими графских наслаждений туристами по нормандскому лесу. В Италии мне удалось попробовать кровяную колбасу из кабана. Я ела мясо аллигатора во Флориде, но отказалась попробовать лягушачьи ноги во Франции. Мне никогда не хотелось изнасиловать женщину. Я ездила в открытой спортивной машине, но вокруг моей головы скопилось столько болотной слипающейся мошкары, что я не получила никакого удовольствия от этой езды. Я никогда не видела мертвого тела своего гражданского мужа и не нашла в себе сил приехать на кладбище в Сан-Хосе, где он похоронен. Я видела своего мертвого деда, но его могила так далеко, что, чтобы прилететь туда, мне нужно будет взять отпуск на три-четыре дня на работе. Я сберегаю свои отпускные для отпуска в Израиле и Иордании, а если денег не хватит, то в Греции. Я видела мертвой свою бабушку со стороны матери, но хотя ее могила находится на том же кладбище, где и дед, я никогда туда не полечу. Я не видела мертвым своего отца, но навещала его могилу бессчетное количество раз. На кладбище рядом с ним есть свободное место, но несмотря на то, что я его всегда сильно любила, я не хотела бы лежать рядом с ним. Я считаю, что болтающийся на веревке, повешенный на дереве ребенок Маурицио Кателлана безвкусен в качестве произведенья искусства, хотя при ближайшем рассмотрении становится ясно, что это искусно сделанный им манекен. Мне доставляет эстетическое удовольствие смотреть на виртуозно вылепленный труп скульптора Пола Тека, который он одел в свой костюм и назвал произведенье “Гробницей”. Я не считаю использование праха любимых людей в инсталляциях хорошей идеей. После того, как умер мой гражданский муж, я два года болела и испытывала галлюциногенные состояния. Когда после этого умер отец, я переживала полтора года, но не так сильно. Когда в этом году умер близкий мне АТД, я почти не расстроилась – мне кажется, что он до сих пор жив. Мне всегда нравились мужчины и женщины на двадцать-тридцать лет старше меня, но в то время как я становлюсь старше, нравящиеся мне мужчины становятся младше и достигают шестнадцати-восемнадцати лет; у них тонкие щиколотки, шорты, скейтборды; женщины могут быть и моего возраста и не обязательно с длинными волосами, но они должны быть умны. У меня были сексуальные связи в Казахстане, Китае, Париже, анальный секс в Аризоне и куннилингус в Литве. Я восхищаюсь коллекцией крошечных керамических клиторов, которую сделала скульпторша Ханна Вильке. Я часто заглядываю в Википедию, чтобы узнать, не умер ли один знакомый концептуальный художник из Амстердама, лечащийся от рака трахеи. Я с содроганием вспоминаю серию фотографий умирающей от рака лимфоузлов Ханны Вильке, превратившей собственное медленное расставание с жизнью в произведенье искусства. Я видела фотографии мертвой Сьюзен Зонтаг в музее, на выставке ее партнерши Анни Лейбовиц, и они показались мне артефактом человеческой жизни, а совсем не искусством. Я никогда не видела и, скорей всего, не увижу фотографий своего мертвого тела. Мне всегда любопытно видеть, как быстро проставляют в Википедии дату смерти только умершего человека. Меня нервирует информация о себе, предоставленная Библиотекой Конгресса, с годом рождения 1972, зазывным тире и пока отсутствующим годом кончины. Я уверена, что никто в Библиотеке Конгресса не знает, когда я умру. Мне гораздо интереснее обсуждать со знающими людьми сложные статьи про новые выставки, чем ходить по “демократичным” музеям. Я предпочитаю слушать, что говорят про себя сами художники (обычно про баб, отсутствие бабла и паленую водку), а не путаться в противоречивых предисловиях к их каталогам. Когда я слушаю музыку, я не разбираю слова – ни на одном языке. Когда мне принесли на концерт напечатанные тексты песен семидесятивосьмилетнего, все еще поющего о сексе певца, мне нравилось их читать в темноте, вместо того, чтобы следить глазами за сценой, хотя этот еврейский буддист с выразительным носом, несомненно, был сексапилен. Когда я брожу по Сети, я становлюсь телепаткой. Я думаю, что провидение посылало мне именно те романы, которые заводили мой “Клок” и позволяли ему тикать как нужно. Я считаю, что у автора романа под названием “Личная жизнь деревьев”, в котором повествуется о некоем Джулиане, который ведет ежедневный дневник роста бонзая, нет литературного дара, однако, благодаря ему и одному нигерийцу, я знаю уже два современных романа с героем по имени “Джулиан”. Я расстраиваюсь, видя в карточке Библиотеки Конгресса, что автор “бонзайского дневника” на три года младше меня, но радуюсь, что и у него есть дожидающееся его смерти тире. Я люблю читать новые романы в кровати и тут же я удовлетворяю себя. Я люблю спать одна, хотя порой вспоминаю, как несколько раз терлась ночью лицом о волосатую спину с выступающими на ней неровными родимыми пятнами. Когда мне подарили складную металлическую щетку для чесанья спины, причем два разных дарителя и в двух экземплярах, необходимость спать с кем-то отпала. Рядом со мной лежит книга об удаленном видении и экстрасенсорных возможностях, и каждый месяц я спешу к сайту “Звездная Зона”, чтобы с нетерпением проглотить свой гороскоп. Когда я предложила одной известной писательнице вместе писать повесть об удаленном видении, так что я бы отвечала за экстрасенсорность, а она – за описывание во всех деталях своих половых органов, которые совпали бы – или совсем не совпали – с тем, что я про нее себе представляю, она отказалась, но не потому, что я ей была не приятна, а потому, что нашла стилистические недочеты в моей порции текста. Я догадываюсь, что 93,5% читателей “Клока” не разделяют моих интересов. Я вставила в этот текст цитаты из Левё, но поскольку я упомянула здесь его имя, кто может меня упрекнуть. Я цитирую чужие слова с таким же бесстыдством, с каким Кристиан Марклей цитирует чужие фильмы. Мне нравится находить в Сети случайные фразы и тащить их сюда. Я хочу послушать доклад профессора Русской антропологической школы, где он заявляет, что “путешествие – это активное взаимодействие с местами, а не их пассивное отражение: перемещение исключительно ради поглощения или спонтанного порождения потока визуальных и иных образов – само по себе еще не путешествие”, но я всегда чувствую себя неуверенно в незнакомых местах. Мне не нравится, как пахнут чужие женские и мужские трусы. В то же время я допускаю, что в список упомянутых мною романов вкралась ошибка или случайность. Когда я составляю список имен, я боюсь когда-либо встретить тех, чьи имена я упустила. Я знаю, что один из моих текстов посвящен умершему Аркадию Д., но я давно не помню, что это за текст. Я не сожалею о том, что мой другой текст посвящен критику Б., который пытался меня задушить в своей московской квартире, будучи пьяным, потому что я мало упоминаю его имя в статьях. Мне неловко оттого, что еще один мой текст посвящен культовой фигуре в автоспорте Е. М., потому что мы с ним разошлись из-за досадной ошибки с письмом, которое содержало информацию про него и которое не должно было попасться ему на глаза. Я никогда не думаю о людях, которым я не могла бы посвятить один из своих текстов. На самом деле, существует очень мало людей, с которыми я вообще хотела б общаться. Чем старше я становлюсь, тем меньше вокруг интересных людей. Мне известно, что коллеги по работе не считают меня достойной внимания, так как я никогда не смотрю телешоу “Секс в городе” про бешенство матки и не цитирую расхожих фраз. Я никогда не посвящаю своих текстов тем, с кем я сплю. Поэт Аркадий Д. посвятил мне несколько своих текстов, всегда упоминая об этом в своих письмах ко мне, но потом, когда я видела напечатанными эти тексты, я видела, что тексты, посвященные мне, теперь посвящены кому-то еще. Я написала несколько взвинченных обвиняющих писем тем, кому были посвящены его тексты, но не упомянула причины своего недовольства, так что они остались в полном недоумении по поводу  моих вспышек гнева. Я допускаю, что периодически провидение совершает ошибки, но что касается общего вида и плана, тут сбоев нет. В новостях я прочла, что генерал по фамилии П. вынужден был уйти в отставку из-за связи со своим биографом по имени, которое начинается с П. Я всегда мечтала о связи с литературоведом или биографом, так как самая интенсивная связь может быть с человеком, подосланным к тебе с целью описать тебя тебе и другим. Если бы мне подослали биографа, я хотела бы видеть его властной дамой с темными волосами и округлой грудью, контрастирующей с прямыми элегантными линиями делового костюма. Если это мужчина-биограф, он должен пахнуть восточными сладостями и быть темнокожим, так что когда я буду ему отдаваться, я буду представлять, что я колонистка в какой-нибудь дальней колонии и это мой раб, который неожиданно одержал верх. Я знаю, что биограф не сможет сказать обо мне всего, что я вижу в себе. Я знаю, что чем больше я говорю про себя, тем больше остается того, о чем я молчу. Критики, которые писали о Левё, сказали, что чем больше в его тексте заявлений о том, что он из себя представляет, тем явственнее виден пробел, то, что за этими словами ничего нет. Я вижу, что среди важных для Леве имен – Рэймон Руссель, Шарль Бодлер, Марсель Пруст, Ален Роб-Грийе, Антонио Табукки, Андре Бретон, Оливье Кадьо, Хорхе Луи Борхес, Энди Уорхол, Гертруда Стайн, Герасим Люка, Жорж Перек, Жак Рубо, Джо Брейнард, Роберто Хуаррос, Ги Дебор, Фернандо Пессоа, Джек Керуак, Ларошфуко, Бальтасар Грасиан, Ролан Барт, Уолт Уитмен, Натали Куинтен, Библия и Брет Истон Эллис – нет ни одного русского. Я никогда не слышала о Рэймоне Русселе и считаю это большим упущением. Я думаю, что люди, влюбленные в Пруста, – манерные закрытые гомосексуалисты, бегущие грубой жизни, запоров и разговоров с другими, и каждый день фотографирующие вид из своего окна (машины, паркующиеся под деревьями), чтобы тут же запостить это в Фейсбук. Я отказала во взаимности человеку, статистику по образованию, который хвастался тем, что посетил лекцию Хорхе Луи Борхеса в Калифорнии, а затем поехала в Аргентину, чтобы с благоговением ходить по улицам города, по которым Борхес ходил. Мой другой близкий человек ужинал с Уорхолом и сказал, что никогда не встречал такого удивительного молчуна. Когда я ужинала в дорогом ресторане с любовником, мне захотелось пойти в туалет, но было как-то неловко и поэтому я не пошла, зато потом, когда мы поехали по хайвэю, мне сильно приспичило и я попросила его остановить автомобиль на обочине и сразу же вышла и угодила в какой-то грязный овраг. Это воспоминание до сих пор доставляет мне неловкое чувство, еще более неловкое, чем осознание того, что этот любовник давно уже мертв. Я могла бы влюбиться в Гертруду Стайн и была бы не против прокатиться с ней по оккупированой Франции, скрывая нашу дегенеративную любовь и еврейское происхождение. Я даже имела любовницу, похожую внешне на молодую Гертруду, но имевшую в голове полный вздор и писавшую абсолютно плохие стихи. В юности я без заззрения совести бросала людей, у которых не находила ночью в холодильнике твердого сыра и хорошего хлеба. Я знаю, что родители Жоржа Перека были отправлены в концентрационный лагерь в Освенцим, и именно этот факт, а не его книги, а также тот факт, что Жорж Перек слишком много курил и умер непозволительно рано, возбуждают мой интерес. Я знаю, что Ги Дебор покончил с собой и что его идеи обожал один привлекательный молодой человек по имени Болдуин, монтирующий фильмы из других найденных фильмов и знаменитый в своих кругах как “король found footage”, и именно этот факт возбуждает мой интерес к этому имени, а совсем не его философские идеи о “театре спектакля”. Я читала Джека Керуака, но больше мне нравится его окружение и ореол секс-символа Нила Кассиди, и я даже внимательно прочла его биографию, чтобы понять, как ему удалось поиметь столько женщин, но так и не поняла. Я хотела бы написать, что поимела столько же любовниц и любовников, сколько Кассиди, но я не выношу лжи. Я читала книги Ролана Барта о смерти и фотографиях, но четыре факта, которые меня с ним роднят – он испытывал болезненную любовь к своей матери, тщательно мылся и одевался, был рафинированным гомосексуалом и написал статью о Сае Твомбли, которого выставлял в своей галерее один дорогой мне человек – не имеют отношения ни к смерти, ни фотографиям. Я понятия не имею, кто такая Натали Куинтен, но мне хочется, чтобы она была красивой, умной и эротичной и жила недалеко от меня.

 

9:00, 10:00, 11:00, 12:00, 13:00…

 

Нынешнее время, как вышибала, выталкивает фикшн за двери.

Вымышленные события из чьей-то плохо обрисованной, затхло пахнущей жизни интересуют меньше, чем свежие новости. Проза, чтобы не потерять конкурентноспособности, должна напоминать репортаж.

Новостная лента меняется каждые десять минут, и поэтому авторы обязаны научиться воспроизводить ее из себя.

В условиях глобализации каждый день нужно выдавать на гору новый продукт, иначе плодовитые конкуренты сожрут тебя с потрохами. Выдача на-гора идей подменяет выдачу на-гора тщательно обработанных и трудоемких произведений. Этот текст – вовсе не “текст идей”, а идея о том, что c подачи автора читатели начнут создавать однообразные, но разнящиеся наполнением тексты.

Это простая идея, которую читатель может повернуть, как манекен, лицом к себе, поставить у себя между ног и начать творить с этой куклой, зажатой между колен.

Современный писатель должен предложить читателю способ создания проникновенных трепетных текстов, в которых – вместо того чтобы вглядываться в судьбы картонных карточных дам и их хвостатых, мокроватых стареющих хахалей на картонных подставках – читатель будет исследовать самого себя по указанию автора.

Настоящие новые тексты – это инструкции к написанию текстов.

В соответствии с данной инструкцией, любой клок жизни может быть рассмотрен при помощи своеобразного трафарета, когда в поле зрения попадает только то, что происходит в самом начале любого часа, примерно первые пять, десять, максимум двадцать минут.

Да, да, все так, и задача, которую она себе поставила перед путешествием в Игуасу, была довольно проста – однако, поднося к глазам голубой, трехзвездочный “Ориент”, автор “К.” осознавала, что, несмотря на всю мощь и цепенящую целенаправленность водопадов, заставляющую людей застывать перед серебристыми брызгами; несмотря на такую доступную, буквально предлагающую себя, расставившую на земле ноги радугу, как бы продающуюся в наборе и с “Глоткой Дьявола”, и с крикливыми стаями напористых альфа-енотов, вырывающих из рук туристов сумки с едой и заставляющих их кричать от укусов и ронять на землю бинокли и карты; несмотря на посещенные улицы голографического, головоломного Борхеса и вызывающего катарсис Касареса; несмотря на колоритный контраст в происхождении, возрасте и образовании сопровождающих ее путешественников, пожилого, интересующегося генеалогией и историей рыжеватого, истончающегося с возрастом Лионеля, чьи предки со стороны матери были итальянскими графами, а со стороны отца – обеднели и приехали перед Первой Мировой войной в Аргентину, чтобы создать довольно успешную сеть аптек, и его молодой темноволосой, перед свадьбой ставшей крашеной блондинкой, жены, посасывающей матэ, озабоченной маисовыми пирожками и до сих пор практикующей парикмахерское мастерство, подстригая престарелого мужа и малолетнего сына и не вмешиваясь в разговоры о современных политических деятелях, которые так любил вести Лионель; несмотря на увиденных демонстрантов, швыряющих камни и опрокидывающих урны с мусором на подступах к национальному банку; несмотря на рассказы о нападении на жену брата Лионеля, выходящую с собственной автостоянки, на которую приезжала раз в день, чтобы забрать ежедневную выручку; несмотря на рассказ о нападении на самого Лионеля, когда он выходил из сбербанка с конвертом с деньгами и, ударенный сзади чем-то тяжелым, упал на асфальт (хорошо, что был в какой-то засаленной, случайно надетой из-за моросящей погоды твидовой кепке и, видимо, эта кепка, когда ударился затылком, спасла); несмотря на похищение племянницы Лионеля ночью вместе с авто и совсем недорогой выкуп, затребованный ее похитителям, манерой одеваться и разговаривать напоминающих коррумпированных полицейских и даже вежливо пригнавших обратно ее новенький “Лексус”; несмотря на распластанные, подернутые грязноватым налетом, стальные крылья, перенесшие автора “К.” буквально за несколько часов на другой – волшебный – край света и сверхчувствительные аппараты, показывающие, где гроза, а где воздушная яма и даже разрешающие выходить в Сеть, все, что отобразилось в ее твердообложечном, специально купленном для путешествия разграфленном “Леухттурме-1917” – это крики и кривляния Лауры с Паулой; ненужные, давно забытые всеми безделки, за которые они до первой крови сражались; их одежда, которую после водного путешествия и близкого подхода к скалам на плоскодонке, нужно было стирать; принятия нескончаемых, не отличающихся друг от друга (иногда только было никак не настроить горячую воду и от этого кожа покрывалась гусиными пятнышками, а настроение ухудшалось) душей в отеле с многочисленными полотенцами, в результате оказывавшимися мокрыми и запачканными на полу перед ванной, а также отгон маленькой Паулы от ванны с водой и от холодильника с небесплатными явствами, в который она пыталась залезть с кличем “ням-ням” – и затем оттаскивание Лауры от Паулы, которую она пыталась отвлечь и от ванны, и от еды в приступе доброхотного вдохновения, но в результате роняла на пол, стукала и огребала по шее; случайные, проскальзывающие сквозь текст и жизнь персонажи: похожие на героев-любовников официанты с иссиня-черными, зачесанными назад волосами; таксисты без тормозов; носильщики без мозгов; увешанные паспортами и посадочными талонами пассажиры; простые, ничем не примечательные продавцы примитивных полиэтиленовых дождевиков и элементарных бутылок с водой для питья; толстые охранники, следящие за тем, чтобы люди не выносили выпечку из буфета “Жри, пока не лопнешь”; внимательные, но невнятного вида, похожие друг на друга консьержи и плохо говорящие сразу на всех языках поджарые, как подростки, проводники в кроссовках последней модели, с аппетитными загорелыми икрами и рюкзачком за плечами с предусмотрительным ланчем, а также описания того, как сложно и даже невозможно описывать происходящее перед глазами в силу тех или иных отвлекающих обстоятельств или затрудняющих и замедляющих передвижение по стране туристских препон.

 

2002… 1952… 1932… (Лионель)

 

2012 год. Лионелю было уже восемьдесят два, сетчатая шляпа от солнца с полями, жилет с лабиринтом карманов и сумка через плечо с документами совершенно не делали его похожим на туристского аса, а скорее, на пациента какой-нибудь сенильной сюсюкальной клиники; штаны свисали с давно недебелого зада, а брючины волочились по грязной земле, так что он на них не раз наступал, и не раз он валился с инвалидного кресла в попытке бодро с него соскочить, чтобы по указанию гида взглянуть на карту каких-нибудь джунглей с веселыми, яркими изображениями самых ядовитых их обитателей, но, объездив весь мир и не утеряв любопытства, он умел пользоваться Интернетом и именно при помощи имэйла, а не звонка, пригласил семью автора “К.” отправиться вместе с ним в Игуасу.

2002 год. Аргентина как всегда в кризисе. Люди в отчаянии, с одышкой, с очистками и ошметками в сетках, бегут по улицам, что-то кричат, оцепляют закрытые банки, швыряют мусор с бутылками на порог. Будущее неопределенно, сбережения с каждым скачком инфляции стремятся к нулю. Роберто, тогда еще не поседевший и не потолстевший муж автора “К.” говорит: “Сейчас самое время купить дешевый билет!” И вот они в Буэнос-Айресе. Автор “К.” тогда еще не такая худая, как в сорок; щеки приятно круглятся, грудь – тоже и совсем не свисает; из трех самых близких людей к тому моменту умер только один и поэтому жизнь хороша. К тармаку подгоняют кажущимся игрушечный самолет. На нем автор “К.” и аристократически красивый Роберто полетят в Патагонию, где будут скакать на больших лошадях при помощи низкорослых, но выносливых гаучо и бродить по пустынным полям, обрамленными зданиями с разбитыми окнами, меж которых то там, то сям возвышается статуя Евы Перон.

Лионелю только исполнилось семьдесят два. Он полон надежд. Несмотря на сопротивление со стороны семьи старшего брата, он решает жениться. Пусть отойдут в прошлое одиночество с грустью, когда никто не заботится о желаниях слабеющего с каждым днем тела. Пусть отойдут жене, а не загребущей супруге старшего брата, все накопления и наследство, а также целая коллекция видеопленок, свидетельствующих о былой эластичности рук и ног и посещении экзотических стран. Вместе с женой, которая младше его на сорок лет и которой он раньше в парикмахерском салоне платил, вставая с кресла и ласково проводя по освеженной своей, а потом и ее голове, а теперь пользуется бесплатно ее домашними стрижками, он машет удаляющимся на самолетике автору “К.” и Роберто. Молодая жена как всегда стоит молчит рядом, загадочно улыбается и обнимает его. Также неловко висят на тощем Лионеле штаны. Именно тогда автор “К.,” вглядевшись в эту необычную пару, шепчет Роберто: “Мне кажется, у них будет ребенок”. “Да какой ребенок, ему уже почти восемьдесят”, – отмахнется Роберто. Ребенок появится через пять лет.

1992 год. Лионелю исполнилось шестьдесят два. Он полон надежд. Чтобы поесть, он спускается с пятнадцатого этажа своего расположенного в центре Буэнос-Айреса дома вниз, проходит несколько кварталов и идет в ресторан, где неизменно выбирает салат из сердцевин стволов пальм и яиц. Чтобы подстричься, он отправляется на первый этаж, где вместе с прачечной и спортзалом располагается парикмахерская с пожилой, грозящейся переехать в другой район, поближе к недавно народившейся внучке, хозяйке салона, которой Лионель рассказывет о своей мечте посетить Самарканд и Бухару, но опасается расспрашивать ее о себе – ей за пятьдесят и в его глазах она слишком стара. Здоровье в полном порядке; диабет укрощен серией ежедневных уколов, а чтобы пополнить счет в банке, Лионель спускается с пятнадцатого этажа и самолично обходит несколько магазинов, исправно платящих ренту (кондитерская, правда, собирается порвать контракт, но дантисты и мясники не подводят), поэтому денег у него да и у страны сейчас полно: Аргентина переживает довольно приличный период. Никто не бегает по улицам с ошметками и очистками и можно спокойно зайти в банк, не опасаясь, что на выходе тебя стукнут бутылкой по голове. Лионель уже посетил Африку, Египет, Новую Зеландию, Санкт-Петербург, а список планируемых путешествий до сих пор не истощен. Еще многое впереди.

1982 год – Лионелю исполнилось пятьдесят два. Он остается абсолютно один. Отец только что умер. Мать скончалась, когда Лионелю исполнилось сорок пять, но с ее мнением в семье никто не считался и окружающие почему-то всегда полагали, что у Лионеля никого не было кроме отца. От него больше никто не зависит: у него нет ни обязательств, ни каждодневных забот. В десять утра он спускается со своего пятнадцатого этажа, чтобы позавтракать и выпить неизменного зеленого чаю; в одиннадцать он снова уже наверху: просматривает в уме карты готовящихся путешествий и, полулежа на диване, разглядывает сувениры, оставшиеся от отца. Его портрет – приглаженные светлые волосы, благородный наклон головы – внимательно глядит на Лионеля с противоположной стены. Портрета матери нет и много лет спустя, в 2012-м году, Лионель неожиданно удивит дальних родственников, заявив, что хочет быть похороненным рядом с ней, в маленькой деревушке в Италии с названием Праростино. На могилу к ней никто не приходит и родственники усопших “соседей” пытаются расшириться за ее счет: на ее место всегда налезают чьи-то чужие цветы, сорняки и венки. Но за окнами сейчас 1982-й год. Самое время посмотреть мир. Аргентина постепенно оставляет за спиной самые кровавые годы. Бывало, что люди выходили из дома и не возвращались. Среди друзей Лионеля, мороженщика Мигеля с носом-бульбой и бежевым объемистым свитером или разведенной Лейлы, торгующей музыкальными инструментами и все ожидающей, когда Лионель сделает ей предложение, таких пока нет. В два часа дня он спускается с пятнадцатого этажа и семенит в турбюро на улицу Артура Фрондизи, чтобы обсудить с агентом новейшие предложения в Полинезию, Перу, Катманду.

1972 год – Лионелю исполнилось сорок два. Он не выходит из дома и бросил работу, потому что должен ухаживать за отцом. Погрузившись в изучение дозы лекарств и измерение температуры, Лионель пропускает все известия о падении хунты и о бунтах студентов в Кордове. Ему некогда читать в газетах о возвращении Перона и очередных похищениях, совершенных Революционной армией и “Монтанерос”. Вместо инфляции он борется с инфлуэнцей. Иногда отец рассказывает ему, как в конце девятнадцатого века приехал из Италии в Аргентину и как поехал потом в какую-то экспедицию, махая кривым мачете и вырубая тростник, чтобы пройти к Игуасу. Тогда и западает в душу Лионеля это волшебное водопадное слово… Несмотря на ухудшающееся здоровье отца и иногда доходящие до него известия о тысячах людей, брошенных без суда и следствия в тюрьмы, Лионель полон надежд. Когда-нибудь все это закончится и он отправится в Африку, чтобы посмотреть на сафари, или полетит в Полинезию, чтобы увидеть тропических птиц.

1962 год – Лионелю исполнилось тридцать два. Он исправно трудится инженером в итальянской компании, чистит по утрам ботинки и зубы, целенаправленно идет по улице в глаженой свежей рубашке, потом что-то чертит на чистой бумаге в опрятном офисе, но этой работе скоро наступит конец. Его брат гуляет и кутит напропалую, скупает какие-то случайные бизнесы и подбирает в барах случайных баб, не выпуская из рук сигарет и вороха денег, а Лионель в ресторане аккуратно изучает меню, чтобы исключить из диеты все мучное и жирное. Тем не менее, к 2012-му году он выглядит не таким здоровым и бодрым, как его старший брат, но в 1962-м году он об этом не знает и поэтому продолжает блюсти. Девушек у него нет, но он мечтает о путешествиях и полон надежд. Обстановка в Аргентине, стабилизируясь, становится лучше. Свежий ветерок шестидесятых еще не подул, но в воздухе Буэнос-Айреса уже сквозит что-то новое, и Лионель это чувствует по себе.

1952 год. Лионелю двадцать два года и он учится в университете на гражданского инженера. В Аргентине правит Перон. Каждый день на улицах случаются демонстрации, но Лионель смотрит на них так, как будто они за стеклом, и они проходят мимо него. Когда в классе жарко спорят о каких-нибудь потасовках или скандалах, Лионель утыкается в чертежи или принимается разворачивать бутерброд, принесенный из дома, в то же время пытаясь не упустить, о чем же они говорят. Политика ему любопытна, но собственное участие в ней не вдохновляет, и поэтому он продолжает есть свой бутерброд даже тогда, когда в углу комнаты начинается свара и обладатели противоположных политических мнений меняют теории на тычки и толчки.

1942 год. Лионелю двенадцать. Он ходит в школу, пытаясь вести нормальную жизнь и получить образование во время войны. Италия на пороге полного краха. Будущее выглядит неопределенным и страшным. В один из морозных январских дней сорок четвертого года над просторным домом соученика Лионеля взвиваются языки пламени. На следующий день одноклассник не является на урок. Лионеля это сильно тревожит: он вспоминает, как один раз, когда тот заболел, ходил к нему в гости и ученик, встав с кровати, показывал Лионелю, как варить суп. Возвращаясь из школы, Лионель обходит дом соученика стороной, не смотрит в сторону его улицы. Дома он краем уха слышит, что семью одноклассника, состоявшую из простых трудолюбивых крестьян, обвинили в связях с партизанами и всех сожгли заживо. Лионель вгрызается зубами в свой бутерброд и случайно прокусывает до крови язык. В 2012-м году, дожив до восьмидесяти лет, Лионель вздрагивает, заслышав на улицах немецкую речь. Язык саднит. Германия так никогда и не появится в списке готовящихся путешествий.

1932 год. Лионелю два года. Он еще совсем малышок, только начинающий осмысленно говорить. Он живет с отцом, матерью и старшим братом в небольшой североитальянской деревне, где люди ездят на велосипедах в лавку за овощами и мясом. Машин ни у кого нет. Отец только что вернулся из Аргентины, основав там прибыльную сеть аптек и оставив преданных людей управлять ими на месте. Только после войны вся семья отправится из обедневшей Италии в зажиточную Аргентину, но пока они живут в Праростино и не ведают, что через какое-то время немецкая речь будет звучать на улицах их городка. Мэр Праростино не был избран народом, а был назначен фашистами. Муссолини находится на вершине власти, пытаясь выстроить итальянскую империю в Африке и перехитрить Гитлера. Итальянский президент полон надежд. Маленький Лионель не умеет читать, но если бы умел, то прочитал бы высказывание Муссолини на хлебнице: “Хлеб – всему голова”. Но хлебу Лионель в любом случае предпочитает материнское молоко, которое до сих пор сосет, несмотря на все ее попытки его отучить. Он ходит, дергая за материнский подол и пытаясь вынудить ее сесть: когда она все же садится, он произносит “ам-ам” на каком-то своем языке и принимается сосать.

2002 год. Лионелю опять семьдесят два. Не замечая ухмылкок автора “К.” и Роберто, он указывает со счастливым дребезжащим смехом на себя и на нее, стоящих со всезнающими улыбками у водопадов; на себя и на нее, таинственно обнимающихся в каком-то саду; на себя и на нее, поедающих папайю в какой-то демократичной столовой; на себя и на нее, стоящих на эскалаторе в супермаркете и целующихся, отставив корзинки с едой. Mio amore, восклицает он, указывая в сторону подсоединенного к видеокамере экрану телевизора на стене, а недавняя невеста загадочно улыбается и только и делает, что подкладывает ему выпеченные из маниоки шарики с сыром. А она умеет их печь!

Сентябрь 2012-го года: Роберто боится звонить в Аргентину, опасаясь когда-нибудь услышать сакраментальное “А Лионель только что умер”.

В августе 2012-го года он оплачивает тур для всех путешественников из Буэнос-Айреса в Игуасу, а билеты из Сан-Франциско в Буэнос-Айрес оплачены “милями”, так что поездка получается баснословно бесплатной, потому что за не достигшую двухлетия Паулу, дочь автора “К.” и Роберто, платить не надо вообще.

“Поторопись с решением, поторопись”, – убеждая домоседного автора “К.”, просит Роберто, год назад потерявший работу в компании, выпекающей сладкие пирожки с кремом, оттого что пекущаяся о здоровье публика Района Залива почти полностью отказалась от выпечки и от сахара, и поэтому всегда ищущий, где и что раздобыть бесплатно: на концерты любимых групп он проходит как журналист и даже интервьюирует “звезд”, но потом пленки с так и не расшифрованными записями куда-то теряются; в путешествия летает, то сопровождая в деловых поездках жену, которая продает “улучшающие здоровье напитки” (эта работа тоже грозит обратиться в ничто, как только здоровая публика Района Залива узнает, что в этих напитках сахара не меньше чем в пирожках), то на эти самые поступающие на кредитную карточку “мили”, которые тщательно аккумулировал, умножал, собирал.

И после известия об очередном сердечном приступе Лионеля они все-таки решают лететь, взяв с собой и семилетнюю племянницу автора “К.”, чья мама, растящая дочь абсолютно одна, неожиданно слегает в больницу после операции на двухперстной кишке.

“Он в последний раз в жизни хочет позволить себе полет в Игуасу, чтобы попрощаться с волшебством водопадов…” – заявляет Роберто, и автор “К.” представляет поддергивающего штаны субтильного Лионеля, спешащего к Игуасу, спотыкающегося, то перегоняющего, то не поспевающего за своей инвалидной коляской, которую в качестве подстраховки толкает его молодая, потягивающая матэ, жена… Лионеля, перемогающего одышку и ватный сумбур в голове, но все же стремящегося к бурным водам, радуге и назойливым стаям ненасытных енотов, к пенящимся шумным потокам и свежести на лице… рыжеватого Лионеля с шелушащимися старческими пятнами на лице, с замиранием сердца покупающего в последний раз в жизни туристский “пакет”…

И предполагает, что для него эта поездка получится удивительно длинной и значимой, ведь он с особым вниманием будет смотреть на каждый лучик и брызг сквозь слезы, смешанные с изверганием водопада, впитывать в себя пейзажи и сцены, полностью поглощенный увиденным действом, и что, вероятно, можно сделать любую поездку – не только последнюю и в буквальном смысле “предсмертную” – такой значимой и такой длинной, и что не только поездку можно удлинить таким способом, но и жизнь.

 

Севастополь в августе 1855

 

Современные исследователи согласны с тем, что время может стать растяжимым. Результаты нескольких экспериментов показывают, что испытуемым кажется, что прошло больше времени, когда они делают и испытывают что-то совершенно новое и интересное, или когда опасаются за свою жизнь. К примеру, некий ученый давал указания участникам эксперимента спрыгнуть со специального колеса обозрения и находиться несколько секунд в свободном полете, с привязанной к торсу веревкой, в то время как он бесстрастно стоял внизу с изобретенным им “хронометром восприятия” и подсчитывал, насколько – в соответствии с их ощущениями – удлинилась их жизнь.  

Если сравнить “внутреннюю реальность”, о которой шла речь в главе под названием “стр. 77”, с “внешней реальностью”, внутренная реальность окажется более протяженной. Иногда нам кажется, что время застыло, хотя стрелки на ручных часах ни на секунду не прекращают свой бег. Бывает, задумаешься, уйдешь куда-то в черные дыры собственных мыслей, а потом кинешь быстрый взгляд на часы и удивишься, и снова, как бы не веря, кинешь на часы теперь уже замедленный взгляд…

Современный историк культуры Илья Калинин цитирует формалиста Виктора Шкловского, говоря об “экзистенциальном потрясении”, которое может вернуть “непосредственность переживания жизни”, утраченную “под воздействием повседневных рутин”. Шкловский пишет: “Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену, страх войны”. Небольшое исследование Калинина под названием “Севастополь в августе 1855. Война, фотография и хирургия: рождение поэтики модерна” можно растащить на цитаты:

“Ничтожество жизни – результат ее захваченности бессознательным автоматизмом повседневности, когда экономия эмоциональных и когнитивных усилий приводит к тому, что мы перестаем замечать и окружающие нас вещи, и рядом с нами другого. Страх войны “съедает” размеренная мирная жизнь”.

Калинин, подобно испанскому прозолюбцу Вилле-Мате или французскому самоубийце Левё с его цитатой про регулируемое внутренним метрономом чтение книг, подчеркивает присутствие в субъекте т.н. “внутренней реальности”, несомненно более красивой, чем грубая жизнь. Эта “внутренняя реальность” называется им “внутренним пространством субъекта”, в коем присутствуют “микроскопические элементы его психической жизни”.

Опираясь на текст Льва Толстого, Калинин как раз и дает пример этого расхождения между временем “жизненным” и “реальным”, когда мгновенная смерть ротмистра Праскухина на поле боя (осколок попал ему в грудь) воспринимается им самим как нескончаемо длящееся, протяженное действо:

 

…в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, его глаза поразил красный огонь и с страшным треском что-то толкнуло его в середину груди; он побежал куда-то, споткнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок.

“Слава богу! Я только контужен”, было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди, но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты – и он бессознательно считал их: “Один, два, три солдата, а вот в подвернутой шинели офицер”, – думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а вот еще выстрелили, а вот еще солдаты – пять, шесть, семь солдат, идут все мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что он контужен, но рот его был так сух, что язык прилип к небу, и ужасная жажда мучила его. Он чувствовал, как мокро было у него около груди, это ощущение мокроты напоминало о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. “Верно, я в кровь разбился, как упал”, – подумал он и, все более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: “Возьмите меня”, но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в глазах, и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни все прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше ничего не видел, не слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди.

 

В приведенном отрывке ротмистр умирает мгновенно, но его внутренние, непрекращающиеся, длящиеся ощущения создают иллюзию продолжения жизни: возможно, для него жизнь на самом деле была длиннее, чем это казалось пробегавшим солдатам и офицерам в шинелях.

При помощи Марклея мы пристальнее вглядываемся в то, как уходят минуты: они представлены не абстрактным протеканием времени, а вполне конкретными циферблатами, целлулоидными цитатами из разрозненных фильмов. Это просматривание фрагментов из фильмов с часами выстраивает особое параллельное существование, “другую реальность”, заставляющую нас воспринимать минуты совсем по-другому. Также по-иному воспринимаются короткие музыкальные, умноженные на восемьсот сорок раз, фразы в восемнадцатичасовом исполненье Сати.

Если мы применим эту идею к литературе – внимательно вглядываться не в циферблаты, а в то, что происходит, как только стукнуло три, пять или шесть – то мы сможем этим пристальным разглядыванием не только де-автоматизировать, но и удлинить свою жизнь.

Можно ли на самом деле растянуть время и обогатить жизнь, если внимательно разглядывать и записывать события, случающиеся на пике каждого часа? Превратить готовящуюся поездку в Аргентину в охоту? Что же случится? Что удастся поймать?

 

Аргентина в августе 2012

 

17-е августа. Буэнос-Айрес. Восемь утра. Номер карусели – тоже восьмой. Вот она стоит совершенно бездвижная и безразличная к нашему появлению, но неожиданно дергается всем своим черным резиновым телом, как спохватившись, и на истасканной и истоптанной резиновой ленте появляются первые сумки и катули. Это слово я впервые услышала в Лондоне. Здоровенный мужик в кожухе, откуда-то с Украины, путешествовавший вместе со мной в выигранной мной бесплатной поездке, заорал, озирая баулы, узнав, что придется из-за нелетной погоды перебираться в другой аэропорт: “И куда это мы с катулями такими?” Может быть, он даже произносил “хатули”. Перед глазами маячат затылки. Люди стоят, сгрудившись, но не сроднившись, прямо у железного бортика, и поэтому вылавливание багажа из потока и протаскивание его сквозь чьи-то тела – наше первое достижение в этой стране. С видом победителя на конвейере появляется изумрудная сумка из тонкого как шелк нейлона и красно-синий заплечный рюкзак, шесть лет назад уже увидевший вместе с Лаурой и ее мамой ледники Новой Зеландии и теперь пассивно готовящийся перенести Паулу к моросящей воде Игуасу. Наконец на свободу вырывается и стандартно-никакой чемодан с детской одеждой, потом – коляска в протертом до дыр зеленом чехле, для которой путешествия – привычное дело. Она побывала в Канаде, где Паула, еще в животе мамы, предавалась езде на собаках, а также на Острове Пасхи, где однажды на всем острове погас свет и идти пришлось в кромешной темноте мимо кладбища, где путь освещали только могильные огоньки. В ожидании еще нескольких сумок, Паулу сажают  в уголку на трубу. Она зажата с двух сторон двумя рюкзаками, один из которых, оранжевый “Тимберланд”, побывал в апреле в России, а другой, хотя и повидал и полетал, теперь хранит дайперсы со сменным бельем. Несмотря на тесноту, Паула все равно умудряется встать. Она рыжеватая и в широких холщовых штанах выглядит как шолоховский “нахаленок”. Когда ее не пускают в свободное плавание, оберегая от чужих невидящих ног, она валится на пол. Главное, чтоб не виском: ничего, если ударится какой-то мягонькой частью; ведь эти падения, если только не головой, – напоказ. Записывать, что происходит на пике этого часа, практически невозможно. Необходимо следить за вещами и за Лаурой-с-Паулой, в ожидании Роберто с остальным багажом. Поднятая на ноги Паула верещит и снова валится на пол. В этот раз ее рыжая голова стукается о серый грязный гранит. За спиной слышно “Senior!” Скорее поднять: главное, чтобы никто не заметил. Никаких уговоров-укоров не нужно. Подняв Паулу, пытаюсь писать. Самолет только что приземлился: так удачно, что аргентинская история начинается ранним утром. Будем надеяться, что с наращиванием каждого часа интенсивность и события будут двигаться вверх. В новой стране все должно быть новое и необычное, но пока под ногами все старое: Лаура в качестве старшей кузины пытается удержать Паулу от побега, та вырывается из ее рук на полу. За спиной опять раздается два раза: “Синьор, синьор!” Оказывается, это говорят мне. Сквозь нас пытается проехать коляска с пожилым человеком. Мы бесчувственно загородили ей путь. На мне брезентовые брюки с накладными карманами, нижняя голубая рубашка со швейцарских молчаливых равнин, на ней – шерстяная фуфайка и жилет для путешествий, в кармане которого лежат флэшки, кредитки и карточка медицинской страховки, блокноты, а также ручки для записей. Но приходится посторониться, чтобы дать дорогу инвалидной коляске, и как раз в этот момент приходит Роберто с остальным багажом.

 

Девять утра. В девять главенствует буква А. За дверьми аэропорта – серый всеобъемлющий, обволакивающий все и вся дождь. Впереди идет молодой человек как из рекламного ролика: в пиджаке, белой рубашке, в черных узких туфлях. Возможно, это его единственный хороший пиджак, единственные хорошие узкие туфли. Аргентина опять на грани кризиса и цены не лучше, чем в запредельно недоступной Москве, где кости, которых было больше чем рыбы, и жирноватый плевок зеленого перчика с гриля обошлись мне в двадцать пять долларов. Зато мой собеседник, строгий критик, но ранимый поэт Денис Ларионов, двухметровый красавец, был на все сто. Загрузив наш багаж в свой миниван, вежливый черноволосый водитель снимает пиджак и аккуратно кладет его в багажник рядом с вещами. Что подтверждает догадку о том, что другого пиджака у него нет. Мы едем в левом, самом крайнем ряду. Сзади из окна мне ничего не видно, и дорога из аэропорта похожа на любую другую дорогу, ведущую из расположенного на выселках аэропорта к более центральным местам. Окно приоткрыто и на меня попадают капли дождя. Возможно, протекает и крыша, так как капли также падают сверху. Раннее утро, но в машине темно, да и улица хмурится. Лаура и Паула на заднем сиденье тоже хмуро молчат. Проехали будку, где взимается мзда за поездку по этой дороге. Небольшой шлагбаум поднялся и опустился будто рука. Вот оно, самое начало сказочного путешествия: мокрое, темное, писать очень трудно, так как без света не разобрать строчек и букв. Ничего выдающегося не попадается на глаза, а так бы хотелось. Но вот в окно показался ограничительный знак в сто километров. Почти единственная примечательность этой дорожный езды. Странички в адресной книжке (подаренной кем-то в России и совершенно ненужной, так как друзей в Америке почти не осталось и вписывать сюда некого) крохотные, невместительные, и исписываются удивительно быстро. Возможно, книжка кончится раньше, чем путешествие. Девять утра пришлось на букву “А”, несмотря на девять, двери, дорогу и дождь (последний бушует не переставая). Десять утра так некстати попали на “Б”.

Десять утра. Едем по направлению к нашей гостинице. Она будет готова только к двенадцати. Дождь все идет. Машина останавливается и мы видим на вершине ступеней искомого Лионеля. Шаг его немного нетверд. В лифт влезаем все вчетвером. Наверху он говорит нам, что на прошлой неделе его привезла в госпиталь “скорая помощь”. Пневмония. Возможно, повлиял дождь. С Лионелем мы должны лететь в дождливое, мокрое Игуасу, к водопадам, хотя он выглядит плоховато. А вдруг с ним опять что-то случится? Такое ощущение, что это его последний день. В комнату входит незапоминающаяся, “никакая” девушка в майке и ситцевых шортах. Наверно, прислуга. Затем в черном плаще входит Ирма, жена Лионеля. Ему уже восемьдесят два, ей около сорока четырех. Раньше она была парикмахершей в Парагвае. Их сын, пятилетний Марито, сейчас находится в школе, где изучает математику и английcкий язык. Поскольку комната в отеле будет готова только через пару часов, я рада, что могу продолжать писать в свой блокнот.

Входит похожий на чернокудрого ангела пружинистый молодой человек в белых штанах и белой адидасовской куртке. Оказывается, он из больницы. Вокруг шеи обвиваются проводки, казалось бы, от медицинских приборов, но на самом деле, это айпэд. Он улыбается всем и сообщает, что его фамилия Коэн. В соответствии с моими скромными познаниями в истории Аргентины, его предки приехали сюда, чтобы поселиться в одной из еврейских колхозо-колоний, спонсированных бароном де Хершем. Он слушает музыку, он слушает сердца шумы. Сначала Лист, Лядов, ария Лепорелло, теперь дошла очередь и до Лионеля. Если следовать установленным мною правилам, записывание надо бы прекратить: уже 10:30 утра. Надо ведь записывать только в начале первого часа, а через полчаса уже начнется другой. Но становится все интересней. Пружинистый ангел внимательно смотрит на Лионеля и просит его дышать глубоко-глубоко. Тот, глядя перед собой, дышит. Так проходит пять, шесть минут. Потом он ложится на бок и принимается кашлять. Молодой ангел с белыми проводками похлопывает его по спине. Лионель встает и принимается кашлять, выплевывая содержимое легких в клетчатый лиловый платок. Когда МЧ уходит, Роберто шепчет автору “К.”, что раньше доктора не были уверены, пускать ли Лионеля в поездку к водопадам из-за пневомнии, но сейчас решили дать ему зеленый свет. “Ты знаешь, что этот Коэн, судя по фамилии, скорее всего, прибыл вместе с колонистами Херша?” – вопрошает Роберто, но это заявление не так интересно, потому что уже появлялось в голове автора “К.”. Достаточно пролистнуть назад две странички блокнота. Роберто обижается на невнимание и продолжает с укором: “Он полностью прокашлялся при помощи это метода; дорога открыта!”

 

11:00. Дома у Лионеля. Оказывается, он перепутал: в Игуасу мы летим во вторник, а не в понедельник. Лионель говорит, что его восьмидесятилетний брат Леонида тоже жалуется на нездоровье. Вдобавок, его партнер по бизнесу умер шесть месяцев назад, а сам Леонида был в путешествии в Риме и там ему стало плохо. И после пары дней в госпитале Леониде пришлось вернуться домой. Там его всегда ждет его бизнес, ведь он владеет несколькими дигностическими центрами в Буэнос-Айресе, где берут кровь на анализ. Это все сейчас с итальянского переводит Роберто. Затем Лионель куда-то звонит, кажется, в турагенство, и ошибочно называет Нору Нормой. Потом он, очевидно, опять ошибается, потому что Роберто шепчет автору “К.”: “Он называет свою жену именем жены своего брата. Его жена – Ирма, жена брата – Норма. Он путает Нору с Нормой, а Ирму с Нормой.” Автор “К.” думает: “Господи, какая одновариантность имен. Я бы тоже запуталась”, а Лионель в это время уточняет у Норы маршрут в Игуасу.

 

12:00. Автор “К.” сидит в черном кожаном кресле, наблюдая за тем, что происходит вокруг. Из кухни доносится запах еды.

 

13:00. Автор “К.” просыпается в черном кожаном кресле.

 

14:00. Автора “К.” приглашают за стол. Пришедший из школы Марито играет красной машинкой. Лаура с Паулой в соседней комнате смотрят мультфильм. Cосиски и буженина, салат с помидорами, приготовленные на гриле овощи, ярко-желтая, чрезмерно здорового вида тыква, – cлужанка, говорящая на гуарани, все это ставит на стол. “Гуарани – один из официальных языков Парагвая”, – говорит Лионель. И продолжает, что гуарани позаимствовали слова из испанского, например, слово “сыр”, которого, из-за отсутствия самого продукта питания, у гуарани никогда не было. “Сыр”, а также “ботинки” и “лошадь”. Что, лошадей тоже не было, думает автор “К.”, но разговор за столом уже перешел на Леониду и на его мегеру-жену. Лионель говорит: “Покажи нам барашка”. Марито уходит и входит в столовую, прижимая барашка к детскому сердцу. “Смотрите, смотрите, это его самый любимый барашек, – говорит Лионель, – а Норма устроила целый скандал, когда Марито его у нее взял поиграть и потом не отдал. Он спит с ним, кормит его, берет его с собой в путешествия. Барашек ему теперь – друг. А Норма недоумевает и спрашивает по телефону: зачем Марито барашка украл? Разве так можно?”

 

15:00. От Лионеля пешком дошли до отеля. В номере Паула попросила бублик и его ест. У Лауры вывалился передний зуб, повис на тонкой ниточке-ткани. Полностью вырвать его она не дает. Очень боится. Бодро хватает прогулочную колясочку Паулы и возит ее по паркету. Автор “К.” срывается и кричит. 

 

16:00. 17:00. 18:00. Записей нет. Вероятно, всех, включая автора “К.”, свалил сон.

 

19:00. Автор “К.”, Роберто, Лаура, Паула стоят в холле отеля. Появляется Лионель. Ниточка, тянущаяся изо рта Лауры, только что порвана, и бедная девочка, из-за таких стремительных и неожиданных свершений во рту, теперь не уверена в завтрашнем дне.

 

20:00. После долгого блуждания по темным улицам и множественных потенциальных аварий, расползающихся по телу еще не произошедших событий как рак, автор “К.” и Ко взъезжают в гараж. Особняк во всей своей роскоши. Охранники похожи на статуй. Статуи – но без униформ – тоже присутствуют здесь.  Блуждания в темноте объясняются тем, что Лионель забыл, где живет его брат. Ища дом Леониды, все порывался пересечь какой-то поребрик. Шины чуть ли не лопались, наехавшее на тротуар днище трещало. Лионель оправдывался: дождь, темно, не видно ни зги. Роберто потом шепнул автору “К.”, что скрестил не только пальцы, а все что у него только было, только бы пронесло.

 

21:00. Просторный типовой ресторан, находящийся на втором этаже в роскошном, приспособленном для всего доме Леониды. Паула пускает слюну и делает raspberries. Лаура с умоляющим выражением на голодном, с тенями, бледном лице, говорит: “няма-няма” и периодически запихивает палец в свой рот. Леонида вертит в пожилых, пощупавших многих женщин, руках бутылку “Мальбека”. “Самое знаменитое наше вино”. Лионель, чьи руки всегда предпочитали осторожные чеки, расписки и договора вместо разнузданных женщин, пьет воду, остальные – вино, кроме, конечно детей. Разливается по бокалам аргентинский “Мальбек”, раздается над столом итальянский язык. Роберто переводит для автора “К.” на английский: Леонида скоро снова поедет в Европу. Он боится ездить по левой стороне дороги после одного случая, произошедшего пятьдесят лет назад. Он летел на самолете в Ямайку и рядом с ним был другой пассажир, мотоциклист, рассказывающий Леониде о своем двухколесном коне. Леонида долетел, покинул аэропорт, взял такси и поехал в отель. На дороге было какое-то месиво: машины, мигалки – и… лежащий на дороге мертвый мотоциклист. Он ошибся и поехал по правой полосе, в то время как на Ямайке ездить надо по левой. Роберто говорит, что он был в 2006-м году в Новой Зеландии и тоже поехал по неправильной стороне и ничего не случилось. Он жив. А в Испании он, изучая генеалогию, сначала разыскал в книгах, а потом встретил родственников по фамилии Бонанза. Фамилия его мамы – Бонансеа, а этих людей – Бонанза, и когда они встретились в небольшой испанской деревне, они почувствовали себя друг другу сродни. “Испания”, – вскрикивает Леонида и опрокидывает стакан с остатком “Мальбека”. Теперь я понимаю смысл моего дежавю в 1974-м году. Мы ехали с женой на поезде и в окне я увидел мельницу, которая мне показалась знакомой. Колеса стучали. Я все вспоминал. Сказал Норме: “А дальше появится водокачка”. Она в тревоге сжала мой локоть. Мы смотрели в окно. Поезд проехал через полустанок и мы увидели водокачку. Затем я сказал: “А вот там должна быть такая небольшая калитка”. И там была красная эта калитка, и флюгер, и знакомый раскидистый дуб. На протяжении семи километров я описывал жене, что появится дальше. Это было в Испании. Ты говоришь, мы родом все из Испании. Я думаю, так все и есть.

 

22:00. Ужин еще не закончился. К столу подходит мужчина с растягивающим рубашку животом и говорит: “Ола!” До ужина он уже встретился в лифте и назвался албанцем. Во время ужина он долгим взглядом смотрел в нашу сторону из-за соседнего столика, в то время как автор “К.” кормил заскучавшую Паулу улетучивающимся молоком из груди. Живот и Мужик вместе уходят. Леонида говорит: “У него четырнадцать машин и каждая стоит около триста тысяч долларов. Откуда у этого албанца такое богатство, не знаю. Еще тут занимает два этажа знаменитый футболист Месси”. “Месси?” – Лионель недоверчиво спрашивает и все замолкают.

 

23:00. После ужина Лионель стоит у баллюстрады, и автор “К.”, испугавшись, что он вдруг упадет, шепчет Роберто на ухо, чтобы тот за ним присмотрел. Роберто вглядывается в Лионеля и подходит к Леониде. “Посмотри, он в порядке?” Леонида едва успевает подойти к брату, как брату становится плохо. Его долго рвет. Леонида без промедления вызывает врачей. Лионелю уже восемьдесят два, больше всего он хочет полететь в Игуасу. Автор “К.” тоже этого хочет. Если Лионель сейчас умрет, что тогда будет? В каком составе они полетят в Игуасу? Со старым человеком все что угодно может случиться. Или, может быть, все дело в том, что Лионель сделал себе до обеда противодиабетный укол? Больше всего автору “К.” сейчас хочется оказаться у водопадов, подальше от страха смерти и рвоты. Роберто подходит к автору “К.” и говорит, что за услуги Леонида платит две с половиной тысячи долларов в месяц. Лионель, превратившись в пергамент, плоский и бледный, без пульса, без сил садится на стоящий в углу роскошного вестибюля красный диван. Ему уже вызвали скорую. Младший брат меряет ему пульс. Приходит мужчина в резиновых, армейского типа, ботинках, непростым аппаратом проверяет сердце просто ослабшего старика. Лионеля рвет еще два раза. Автор “К.” думает, что, наконец-то, удача! Супермомент, черт его побери! Основное событие книги! Столько времени ничего не случалось на пике часа, – то еда, то сон в черном кожаном кресле, то пересчитывание, кто сколько съел пирожков, то передвижения из аэропорта в отель, – а теперь сразу и “Скорая”, и сердце, и аргентинские нравы. Леонида широким жестом сует деньги армейцу. Сует деньги уборщице. Оглядывается, кому бы еще сунуть деньги, но больше никого не находит. Уборщица затирает следы. Лионеля спускают на первый этаж.

 

24:00. Потрясенный своей “звездной” записью, автор “К.” едет домой. За рулем машины Лионеля – Роберто, рядом с ним – Норма, жена Леониды. Роберто говорит, что он завезет автора “К.” и Лауру с Паулой в отель, чтобы спать, а сам отправится в госпиталь к Лионелю. Норма говорит: “Он думает, что может преспокойно полететь в Игуасу, что с ним все в порядке, но это вовсе не так. В любой момент он может скончаться”. Автор “К.” думает, что если Лионель вдруг умрет и они не полетят в Игуасу, оставшись на похороны, ее текст будет не так интересен. Сплошные разговоры родственников на седьмом киселе, албанцы с мутными взглядами и муторными животами; отельная, обеденная, обыденная скукота; обсуждение ритуальных услуг.

 

1:00 – Автор “К.”, уложив Лауру с Паулой, сидит в туалете отеля “Альпино” с компьютером на руках, перенося в нетбук вcе, что произошло за день, из кожаной, сделанной в России адресной книжки.

 

2:00. По-прежнему перенося все из кожаной книжки с золотыми уголками в нетбук, сидя у входной двери при слабом свете крохотной ванной.

 

18 августа

 

10:00. – Автор “К.” достает одежду из чемодана, чтобы идти завтракать вниз. Завтрак дают только до половины одиннадцатого, а в одиннадцать в отель приедет жена Леониды.

 

11:00. Автор “К.” сидит в холле отеля с двумя автокреслами и прогулочной коляской для Паулы. Лаура читает книгу о щенках, которую ей подарила бабуля. На улице перед отелем никого нет. Но Норма ведь сказала вчера: заедем за вами в одиннадцать? Уже одиннадцать двадцать два и, в соответствии с правилами, записывать на пике этого часа больше не нужно. Но тут четыре элегантных леди преклонных годов, все как на подбор в шляпках, сапогах и длинных плащах, одна за другой входят в вестибюль Alpino Hotel. К ним присоединяются еще двое в облаке парфюмерии и лысый мужчина. Элегантные, привлекающие размноженный вчетверо интерес автора “К.” парфюмные леди сидят в глубине холла и смотрят одна на другую, а на стене висит никому не нужный телевизор с мельтешащими футболистами.

 

12:00. За нами приехал Леонида. Он сказал, что Лионель уже дома. Живой. Иначе история получилась бы непреднамеренно интересной, если бы он умер, и вместо веселого, волшебного водопада мы оказались бы у грустного, грубого гроба. Тогда скучные поездки туда-сюда, с двумя богатыми пожилыми людьми с множественными косметическими операциями на лице, превратились бы в не менее скучную, но более драматичную суету с посещением похорон и решением, что делать с сыном Лионеля, маленьким Марио, которого все называют “Марито”. И что делать с барашком? Роберто и Леонида сидят на переднем сиденье и говорят о здоровье. Роберто сообщает, что Лионель собирался отправиться на собственном авто к Игуасу. Да какое авто, какое ему вообще авто, что за чушь в его возрасте, разводит руками Леонида, хотя на самом деле развести руками ему не дает руль. 

 

13:00. Они высаживаются у японского садика. Леонида куда-то уходит и через пять минут приносит корм для рыб в коричневом бумажном пакетике. Лаура с Паулой, буквально слившись с решеткой, в своих одинаковых красных платьях и шапках с помпонами, кидают зелено-коричневые шарики в воду. Леонида говорит, что этот садик был подарен правительством Японии Аргентине. И неожиданно сообщает: “Это карп там плывет. Карп для японцев священен”.

 

14:00. Ресторан Sottovoce на берегу какой-то ужасно знакомой реки. Очевидно, запомнившейся из предыдущей поездки в Буэнос-Айрес, четыре года назад. Официанты и хлеб не спешат. Жена Леониды, как всегда, не торопится. Вдруг звонит телефон и оказывается, что Норма почему-то приехала в совсем другой ресторан и автор “К.” слышит, как Леонида тихим голосом по телефону ей говорит: Sottovoce. Это слово, кстати, в переводе с испанского как раз и значит “Тихий голос”. Паула пьет воду из уже загрязненной по ободку “детской” рюмки, затем ее поднимает и громко произносит: “чин-чин”. Пахнет затхлой водой. Леонида так проникновенно говорит об Италии, что хочется верить, что это не он оставил свою первую жену, певицу в провинциальном шантане, вокаличку с сонмом студентов, когда ей отрезали обе груди из-за рака. Что хочется верить ему, что со своей страстью покупать женщин и не помогать своим сыновьям от первого брака, он может кого-то любить. Леонида продолжает, что в Италии осталось его юное сердце: ведь он вынужден был ее покинуть, когда ему едва исполнилось двенадцать лет. Он так расстроен, что не сдержал данное отцу слово: не продавать дом. Он просит Роберто поговорить с владельцем этого дома. “Хочу купить”. И продолжает, что Лионель, в каждую свою поездку в Италию, идет в их пенаты и, под удивленным взглядом владельца, открывает фрамугу, на которой папа отмечал их вечно изменяющийся мальчишеский рост. Он спрашивает у автора “К.”: а твое сердце где? Наверно, в России? Автор “К.”, переставая записывать, говорит: “И в России, и в Италии, и в Америке. Мое сердце везде. Везде, куда я могу взять с собой русский язык”. Леонида возражает, утверждает, что сердце может быть лишь в одном месте. То есть там, где родился. Автор “К.” спорит с ним: “Нет, мое сердце везде”. Официант доливает вина. Мимо как бы невзначай проплывает лодка с итальянским названием Florence. Лаура, устав от разговоров, залезает под стол.

 

15:00. Все еще в ресторане. Автор “К.” смотрит на реку. Там стоит так много лодок. Почти у всех – синий верх, белый низ.

 

16:00. Из ресторана никак не уйти, хотя вино давно выпито. Паула, насосавшись, спит на груди автора “К.” Автора “К.” клонит в сон. Сквозь сон автор “К.” слышит, как Норма рассказывает об их с Леонидой поездке в Испанию и как Леониду вдруг посетило странное дежавю. “Несколько миль он описывал мне все окрестности, за несколько минут до того, как они появлялись”, – говорит Норма. “Такое странное дежавю”. Автор “К.” понимает, что слышит этот рассказ во второй раз и поэтому у нее тоже как бы сейчас дежавю. Ведь Леонида уже об этом рассказывал. Подумав так, автор “К.” снова валится в сон.

 

17:00. Сон в автомобиле, ведомом Леонидой. Cон, чья стрелка неумолимо указывает на кровать.

 

18:00. Cон в кровати отеля “Аlpino Hotel”. Сон, сон сам по себе, на чистой белой кровати; сон, полный снов.

 

19:00. Сон, чья стрелка уже указывает на пробуждение, на поездку куда-то еще.

 

20:00. Автор “К.” сталкивает с себя куски толстого ватного сна, натаскивает на себя детали одежды. Руку – в узкий рукав, ногу – в носок, записную книжку – в карман. Уже столько дней автора “К.” записано там, а сама книжка хранится в кармане. В стране под названием “Аргентина” автор “К.” находится в кармане автора “К.”.

 

21:00. Автор “К.” с антуражем подъезжают к затемненному ресторану. Этот хотя бы без очереди, как тот, предыдущий, в который заехали двадцать минут назад. Лаура с Паулой держат в руках красные пакеты, которые Норма преподнесла им утром с футболками. У Паулы пакет пустой, а у Лауры там лежит желтая книжка про собачек, которую ей подарила бабуля, бутылка с водой и футболка. Раздали меню.

 

22:00. Приносят еду. Спагетти с грибами и лососем и ригатони для Нормы. Еда просто ужасная. Никто не ест. Паула запускает руку в стакан и моет лицо. Идея о проживании каждой минуты в полную силу пришла к автору “К.” после того, как ей стукнуло сорок. Все-таки не молода, в любой момент все что угодно может случиться. Например, Моник Виттиг неожиданно умерла от сердечного приступа. Жак Кокто скончался от разрыва сердца, узнав о неожиданной смерти Эдит Пиаф. Автору “К.” исполнилось сорок в Пьемонте, где у нее есть летний дом; она пила вино и думала: этот-то год я проживу в полную силу! А вечером, в белоснежной кровати с наволочками начала двадцатого века, раскрыла свой “Киндл” и узнала, что Лидия Гинзбург тоже пыталась жить во всю прыть. Но постоянное чувство голода мешало в блокаду. А тут: бальзамический соус, банья кауда, ригатони. В блокаду Лидия Гинзбург ела жмых и варила ремни, в то же самое время творя прекрасные тексты, а тут не ремни, а ригатони с ризотто, а автор “К.” все равно бесплоден как летучая мышь. Кругом – красота, Город Бессмертного, Борхес, холодный ледник Перито Морено и горячие гаучо, а ведь все, что записывает автор “К.” в этой чудной стороне, – это как двухлетняя Паула опускает салфетку в стакан. Вытирает этой сочащейся водой бумажкой грязную моську. Автор “К.” пытается эту расползающуюся белую мокроту отобрать. Паула верещит, вырывает брызжущий мокрый комочек и снова опускает в стакан. Вода льется на стол, ей на грудь, на блокнот с записями автора “К.” Разъедает фразу “жить во всю прыть”.

 

23:00. На переднем сиденье машины – Леонида с Нормой, сзади Роберто с Лаурой на коленях, Паула в своем детском креслице и автор “К.”. Леонида сообщает, что за окном – знаменитый ипподром с отборными лошадьми. Паула фехтует ложкой, украденной из ресторана, кричит по-французски “Онгард”. Леонида заезжает на улицу с односторонним движением, почти врезается в какой-то навстречу едущий автомобиль, пятится, кричит “мерда”. Паула пытается петь.

 

00:00. Автор “К.” закачивает фотографии в комп. На них японский садик, Леонида, священный карп. Батарейки заканчиваются. Объектив так и остается торчащим, не убирается в тело фотоаппарата. Автор “К.” снимает с него заднюю крышку и долго и бесполезно трет батарейки о шерстяную рубашку. В воздухе висит густая аргентинская ночь.

 

1:00. Автор “К.” переносит дневные записи из записной кожаной книжки в компьютер. Останавливается на букве Ц. После этого придется записывать в другой блокнот. Да, идея хорошая. Все другие райтеры могут ее теперь перенять. Поставить таймер и записывать все, что происходит в начале каждого часа. Задача: будь внимательным ко всему, что происходит с тобой. Мы живем в эпоху тотального электронного эксгибиционизма, создавая не литературу характеров и ситуаций, а литературу новых методов и идей. Эти мысли пришли к автору “К.” в 1:30, но она все равно решила их записать в параграфе, озаглавленном “1:00”.

 

19 августа

 

11:00. Леонида в машине спрашивает, не собираемся ли мы в Уругвай. Роберто подкидывает монетку, чтобы решить. Автор “К.” почему-то чувствует, что, конечно, поедут. Монета падает решкой: Уругвай берет верх. “Кстати, смотреть там абсолютно нечего”, замечает Леонида, – “не знаю, почему вам так туда захотелось”. Роберто парирует: “А Лионель говорил, там все дышит историей”. Когда Роберто поднимал с пола монетку, автор “К.” разглядывала молодца в зеленой футболке, на перекрестке подкидывающего на ноге два мяча, а потом кладущего их в рюкзак и достающего кегли. Но Роберто даже и не думает отдать ему эту “монетку судьбы”. Из машины, остановившейся на перекрестке, высунулась чья-то рука и жонглер получил свои деньги. Роберто купил билеты на всех в Уругвай.

 

12:00. Автор “К.” стоит перед пограничниками, чтобы пройти в Уругвай, верней, очутиться на пристани, откуда отходят баржи в городок в Уругвае под названьем “Колония”. Роберто, автор “К.”, Лаура оставляют отпечаток большого пальца в зеленом окошке, двухлетняя Паула тоже тянется за другими, но ее детский палец не нужен. Пройдя по трапу, пассажиры оказываются в вестибюле огромной баржи “Сильвия Ана”.

 

13:00. По-прежнему на барже, за окном – большая река. Паула набегалась по коридорам и теперь сидит на подоконнике, смотрит в окно баржи, похожее на огромную капсулу. Лаура сидит под столом, открыв все три откидных столика, находящихся рядом друг с другом, и объявив получившееся пространство “секретным садиком”. 

 

14:00. Паула с Лаурой отнимают друг у друга бутылку с водой. В порту. Роберто поменял деньги. Он показывает всем толстую, рассыпающуюся, мятую пачку банкнот: “Можно подумать, тут целое состояние, а на самом деле всего двадцать баксов”.

 

15:00. В туристском автобусе. Автор “К.” и К° проезжают дворец, где проходили бои быков. “Здание в мурском, арабском, стиле”, – объясняет Роберто. “Там проводились корриды”. Паула поет, а потом начинает что-то кричать.

 

16:00. Маленькая колониальная улица. Заведение под названием “Лаура”. Потому что это ее имя, Лаура туда хочет зайти. Автор “К.” просит вегетарианский бургер, грибы с булгуром, бургер с морковью и просто овощи. Лаура заказывает пиццу “Маргерита”. Роберто заказывает так называемые “спагетти палермо”: пасту с мятой, помидорами, чесноком. А Маргерита – это владелица ресторана. Автор “К.” говорит дочери: “Опять Маргариту заказала, ты так всю меня съешь”.

 

17:00. Маргерита приносит счет, в котором написано: шестьдесят долларов. Еда задним числом становится очень невкусной. Паула вся обсыпана сыром, у Лауры футболка покрыта красными каплями кетчупа – как будто кровь.

 

18:00. Булыжная мостовая Колонии. Последний гид ушел в пять, и нам приходится идти одним. Видим карету с надписью Sacramento. Приближаемся к месту, обозначенному на карте как “примечательность номер 7”. Никто не знает, чем же оно так знаменито. На карте рядом с семеркой написано: “La Casa de Cayetana aranda. Antiques.”

 

19:00. С коляской продвигаемся по направлению к порту. Темно, фонари не горят. Навстречу идет пожилая женщина в лыжной шапке в очках, с двумя собачками, в полумраке ничем не отличающимися от теней.

 

20:00. В ожидании лодки. Наконец она приплывает, и на пристань сходят приехавшие из Уругвая. Ставят сумки на резиновый конвейер, чтобы просветили. Сумки, сумки, кажется, что меркантильные челноки-путешественники забрали с собой весь Уругвай.

 

21:00. Наконец на борту. Лаура дует в соломинку – маме на руку. Вот холодный воздух, а вот горячий, она говорит. Бутерброд с курицей и зелеными, уже на последнем издыхании, листьями съеден. Беременная с примерно пятимесячным животом кидает монеты и пытается захватить железными щипцами шею желтого поросенка в игрушечном автомате. Как будто вытаскивает из чрева застрявшего малыша. Поросенок срывается. Беременная бросает еще три монеты, но безрезультатно. Она улыбается и кидает нам на ходу: “Здесь просто не выиграть”. За нами сидит пара, он и она. Он поглаживает ее по плоскому животу. Может быть, там тоже прячется еще не видимый ‘поросенок’? Затем они держатся за руки. Беременная снова приходит, но желтый поросенок ей так и не дается. Шесть, девять, двенадцать монет.

 

22:00. Такси. Автор “К.” держит Паулу за ногу, чтобы не вылетела, потому что детского сиденьица у нее нет. Невозможно записывать между Лаурой-с-Паулой и двумя сумками, стоящими, прыгающими, дергающимися на сиденье. Машина подъезжает к отелю. Таксист просит десять долларов. “А на путешествие в Уругвай ушло около пятиста долларов, с ума можно сойти”, сказал Роберто.

 

23:00. В отеле автор “К.” стирает свою полиэстровую желтую тенниску “Редингтон”, красное детское платьице “Джимбори”, серые колготочки Паулы. Кто-то проскользает под раковиной и обнимает за ногу автора “К.”. Это рыжеватая Паула. Лаура тем временем изучает биде.

 

24:00. Автор “К.” ищет адаптер, чтобы работающий на батарейках лэптоп окончательно не потух.

 

20 августа

 

11:00. Автор “К.” вырывается из ванной с криками: “Расческу, расческу”. Роберто делает страшные глаза: оказывается, автор “К.” ором мешает телефонному разговору. Лионель принял решение: он полетит в Игуасу. Лаура и Роберто полуодеты. Паула нацепила панамку. Больше на ней ничего нет.

 

12:00. Дома у Лионеля. Автор “К.” держит подаренную Марито видеокамеру. Растерянная молодая прислуга в майке, с высокой маленькой грудью, стоит с проводами в руках. Наверное, решила, что провод нужен, чтобы соединить фотоаппарат с электричеством. На лице написана тупость. Роберто достает из рюкзака батарейки и показывает, как подсоединить камеру к видео. На видео появляются только что снятые персонажи: тяжеловатая теща Лионеля; прислуга; довольный, немного меланхоличный Марито; Лаура, Паула, набегающая своим веселым полосатым костюмчиком на объектив.

 

13:00. Автор “К.” дает грудь проголодавшейся Пауле. Тяжеловатая теща Лионеля сидит молча, но поднимает мяч, упавший из руки сосредоточившейся на сосании Паулы. Подает. Женя Лионеля, Ирма, подходит и произносит “ням-ням”, отвлекая Паулу от соска. Автор “К.” ей улыбается, опасаясь, что Паула от этого чужого энтузиазма перестанет сосать. “Ням-ням”, – энергично ворочая челюстями, не перестает гримасничать Ирма. Не знающие английского сидят без единого слова. 

 

14:00. Усевшиеся за стол едят эмпанаду, плоские – с курицей и овальные – пирожки с мясом. Лионель говорит о своем деде Энрико. Как в Мендосе затопило его аптеку, так что он решил перебраться в Кордову. В 1899 году в Кордове произошла революция и его аптеку сожгли. Но правительство ему возместило потери, и он решил заняться виноградарством. Пригласил сына фермера из Италии с условием, что тот на него будет работать и помогать сажать виноград. Но сын фермера так напугался глухих земель и индейцев, что им вдвоем пришлось покинуть эти дикие земли и снова заняться аптекой. Энрико предложили двадцать гектаров земли, чтобы он продолжал работать в аптеке в какой-то бездокторной далекой провинции, но он вылечил руку вождю индейского племени и тот дал ему двадцать тысяч песо, что в то время были огромные деньги, и он опять переехал в Мендосу. Правда, отказался от этих двадцати гектаров через десять лет. К тому времени у него умерли в Италии и мать и жена, и Энрико выписал в Аргентину из Турина своих двоих сыновей.

 

15:00. Автор “К.” просыпается в почти горизонтальном черном кожаном кресле. Едем в музей. Лионель говорит, что жена его брата Леониды хотела захватить все его состояние и поэтому препятствовала женитьбе Лионеля на Ирме. Ну вот же он наконец: Музей мадам Фаттабарт! Автор “К.” еле-еле открывает глаза, отрывает от груди Паулу. Опять хочется спать.

 

16:00. Кафе музея, кофе все не приносят. “Это аргентинская бюрократия”, замечает Роберто. Паула лезет в плошку с бумажными пакетиками с сахаром, их у нее отнимают, она заполошно кричит. Молодой официант, сжалобившись и умилившись, дает ей пакетики с чаем. Играет громкая музыка. Паула перебирает пакетики. На официанте длинный черный половник, как юбка. Паула сошвыривает со стула на пол подушку. Роберто говорит: “Положишь ее обратно на стул – получишь еду”. Декорации, пакетики с сахаром, с чаем, подушка на полу, на краю стола, на стуле так быстро сменяются, что автор “К.” даже не успевает рассмотреть проспект коллекции Фаттабарт.

 

17:00. Музей. Картины Тюрнета. Егптяне, много воды. “Вот это акварель Катаратты, куда мы поедем,” – объясняет Роберто, – “там будет много воды”. В музее почти никого нет. Охранники просят не бегать. Паула истошно кричит и ее пристегивают ремнями в “прогулке”. Она бьется головой о коляску и стену, так как “прогулка” приставлена прямо к стене. Затем все-таки высвобождается из коляски, бежит. Лаура ловит ее. Паула снова кричит. Ведь она хочет ходить, не хочет ехать в коляске! Автор “К.” и К° уходит от нее через весь зал; Паула, испугавшись, бежит вслед за мамой-папой-кузиной.

 

18:00. Автор “К.” закрывается в туалете. Ах, эти обнаженные натурщицы Родена в музее! Простые карандашные наброски, а надо же, воображение разыгралось. Художнику всего девятнадцать, а он уже рисует обнаженную натуру как мастер. Нет, это уже вспоминается другой, не Роден. Много художников, и все они специализируются на полностью обнаженных. Вот куда уходит все творчество, весь порыв и позыв. Другой более современный инсталлятор – Антонио Бенни – специализируется на утопленницах в трехмерном объеме. К груди лежащей утопленницы прикреплена кукла-младенец. Приклеена прямо к груди, а внизу стоят трехмерные свечи, детский башмак, гитара, лежат старые шины, а также фото утопленницы, когда она еще не утопла. Обнаженные 19 века, двадцатого века, двадцать первого века. Искусство по нарастающей! О! О! В дверь стучат. Кому-то срочно нужно попасть в туалет.

 

19:00. В семь тридцать за автором “К.” и К° заедет Леонида, чтобы поехать обедать. Автор “К.” опять сидит в туалете, и в тех же четырех стенах, где раньше снималось сексуальное напряжение, описывает, как проходит процесс укладывания рюкзаков.

 

20:00. Леонида рассказывает, как его стукнули по голове в банке два года назад, когда он выходил оттуда с двумя тысячами долларов. Парень выхватил у него конвертик с деньгами и запрыгнул за спину сообщника на мотоцикл, который сразу тронулся с места. “Кстати, я всем своим женщинам бизнесы сделал, – хвастает Леонида, – одна работает в диагностическом центре, другая продает сумки в своем дизайнерском магазине, а я плачу за аренду площади две с половиной тысячи долларов в месяц, сам же магазин еле-еле скрипит, ну сумку она одну продаст в три месяца, вот и все; жена же владеет парковкой и каждую ночь ездит туда за деньгами”. Автор “К.” молча записывает достижения успешного, вечно спешащего аргентинского мачо; автор “К.,” несмотря на свои словесные достижения, бедна как церковная мышь.

 

21:00. В ресторане La Raya. Леонида заказывает салат “оливье”. Паула с грохотом роняет стул. Роберто рассказывает, как в первый раз оказался много лет назад в Южной Америке, когда пациентка его отца оставила любимому доктору все наследство. Паула бегает вокруг стола, пытается стянуть скатерть и кричит “Мама, дай”. На коленях у мамы хватает кусочек свеклы и морщится. Хватает кружочек пальмы, съедает. Хватает оливку и откладывает на потом.

 

22:00. Леонида подвозит к отелю и говорит: “Желаю хорошо провести несколько дней в Игуасу!”

 

23:00. В туалете отеля автор “К.” переносит записи из бумажного блокнота в компьютер. 

 

21 августа

 

7:00. Душ до 7:10. Остальные все спят.

 

8:00. Таксист по фамилии “Кукурура” (Маис) говорит “пятьдесят песо”, когда на самом деле должно быть всего тридцать пять. Он стучит по счетчику рукой; на стекле – плюшевые кубики и изображение Иисуса Христа. До этого двое отказались вести: слишком много колясок, сумок, детей и вещей. На счетчике 33.60.

 

9:00. В аэропорту встретили Лионеля в длинных штанах, на которые он наступает. Он еле идет, но жаждает путешествий. Миловидный Марито держит завернутого в футболку барашка. Автобусы подвозят пассажиров к самому трапу и пассажиры заходят кто в хвост, а кто в нос. Автор “К.” заходит в нос, а места их оказываются у хвоста. Ну что ж, приходится проталкиваться сквозь салон. Лионель ползет еле-еле.

 

10:00. У Лауры лопается в руках стакан, и она оказывается покрыта яблочным соком с головы и до ног, с голубой блузки до джинсовой юбки. Роберто говорит, что сегодня мы подъедем к водопаду со стороны бразильской границы.

 

11:00. Самолет опускается вниз. Сплошная зелень вокруг.

 

12:00. Отель. Жара. Носильщики носят багаж. На террасе – плетеные лежаки.

 

13:00. Лаура не хочет апельсина, только мандарин. Автор “К.” говорит: “Скушай, пожалуйста, апельсин. Больше ничего нет”. “Я мандарин хочу”, – орет Лаура. “Хватит уже, хватит надо мной издеваться!” – кричит автор “К.” Лаура тоже кричит.

 

14:00. На границе с Бразилией проводник Горацио, в зеленых “найках” и спортивных шортах с множеством карманов и кнопок, берет паспорта и уходит в административное здание.

 

15:00. В национальном парке вымыли из шланга Паулу, в комнате для матери и детей. Затем говорящий по-испански гид подвел группу к карте c нарисованным водопадом.

 

16:00. Лионелю становится плохо, и один из гидов его уводит к автобусу. Завтра автор “К.” с детьми и Роберто попробуют подплыть на лодке к самому подножию водопада; Лионель бы тоже хотел, но его не пускают доктора и молодая жена.

 

17:00. Наконец и сам водопад. Лаура прыгает и благодарит за то, что ее туда привезли. Лионель сидит сгорбившись.

 

18:00. Открываем дверь автобуса, несколько метров, и мы опять в Аргентине.

 

19:00. Бассейн. Узнав, что он тут есть, Лаура прыгает от удовольствия, но когда мы приходим туда, оказывается, что он закрыт после семи. Лаура плачет.

 

20:00. Падаем на кровать.

 

21:00. Ужин в буфете отеля. Привезенная в “прогулке” спящая Паула открывает один глаз, оглядывает обильный стол и затем снова валится в сон, отворачиваясь от еды.

 

22:00. Передача про телевизору про гаучо и Dia de los Muertos, про то, как местные племена празднуют День Мертвецов. “Почему во всех культурах есть Праздник Смерти”? – дивится Роберто. “Они пытаются весельем подавить страх”, – отвечает автор “К.” и сама верит в серьезность своего голоса. Пока ей не страшно.

 

23:00. Пока она просто подсоединяется к интернету.

 

24:00. Переносит события дня из блокнота в компьютер; вспоминает, как сегодня, находясь вблизи водопада, думала, что новый “Клок” надо бы снова завести лет через сорок, когда ей исполнится восемьдесят. И сорокалетний и восьмидесятилетний “Клоки” – сравнить.

 

22 августа

 

8:00. Чем больше событий проиcходит, тем меньше времени записывать, и наоборот. Съели завтрак. Лионель за столом с семьей – серьезен и сосредоточен.

 

9:00. Автобус, Игуасу, приехали в парк. Лионель – в инвалидной коляске. Марито держит в руках подаренную видеокамеру. Роберто шепчет автору “К.”, что голова его работает просто прекрасно, а вот тело – значительно отстает. Когда они идут через джунгли, Роберто роняет: “Вот здесь мой прадедушка шел и прорубал дорогу мачете”.

 

10:00. На поезде с итальянцем, который в разговоре с Роберто узнает, что в их группе есть русские, парагвайка, итальянцы и аргентинцы. Итальянец говорит что-то по-русски и объясняет, что он когда-то изучал русский в Милане. В туалете написано: What count in life is not how many breaths you take, but how many moments take your breath away. То есть “Самое важное в жизни – это не сколько раз тебе удалось выдохнуть и вдохнуть, а сколько великолепных моментов захватило дыхание”.

 

11:00. Река. Железный мостик, перекинутый через нее. На мостике встречаются идущие в противоположные стороны орошенные водопадом или ожиданием водопада толпы туристов.

 

12:00. Водопад Боссетти. Именно его открыл со своим другом прадед Роберто.

 

13:00. Какая-то забегаловка. Несъедобное мясо.

 

14:00. Шум деревьев. В джунглях на тракторе кормление грудью.

 

15:00. Лодка, подплывание к самому основанию водопада, с непромокаемым, с завязанным горлом, мешком в руках. Смена одежды Паулы у водопада.

 

16:00. В автобусе, мокрые, переодетые, готовые ехать.

 

17:00. Дома. Паула беспокойна, не хочет спать.

 

18:00. Рядом с бассейном.

 

19:00. Стирка одежды. Вода из раковины переливается на пол. Развешивание одежды на железной трубке, предназначенной для душевых штор.

 

20:00. Ресторан. Паула то кричит, то падает в сон. Много дольче де лече.

 

21:00. Ожидание в коридоре: Паула заходит к Марито в соседнюю комнату, с бутылкой, закручивает пробку, выходит опять.

 

22:00. Автор “К.” узнает, что в феврале одна такая лодка перевернулась, подъехав слишком близко к основанию водопада, и несколько человек, включая прошедшую через Ирак и Афганистан женщину-офицера, погибло. Она как раз с женихом готовилась к свадьбе. Как всегда трагедия за стеклом. Трагедия за прозрачной шторой воды.

 

23 августа

 

9:00. Опять в ресторане. Опять миловидный Марито с не менее миловидным барашком. Лионель рассказывает, что дочь Леониды, которая за полгода умудряется продать всего одну сумку и которой отец оплачивает аренду помещения для магазина, подвержена наркомании. Что его сын от первого брака уехал в Японию, стал бодибилдером, но не ест мяса, родил двух японских детей, но не любит растолcтевшую после родов “корову-жену” и живет со стриптизершей младше его на двадцать пяь лет, делает сайты для бизнесов, пока стриптизерша лазает раздетая по столбам, и, по его словам, преуспевает, но попросил у Лионеля, которого не видел больше двадцати лет, миллион долларов, но Лионель, не встречавшийся с сыном более двадцати лет, даже и не думает писать ответ на письмо о деньгах. Автор “К.” замечает, что люди охотнее раскрывают двери перед ребенком с барашком.

 

10:00. Автор “К.” и К° пакуют вещи: еще мокрые от стирки – отдельно, сухие и грязные – в другой мешок. Сухие чистые – в третий.

 

11:00. Перед отлетом – отельный бассейн; беспроволочный интернет, экран в солнечных бликах. Автор “К.” оставляет ноутбук на деревянной скамейке и идет в сад. Там такой ветер. Тропические деревья шумят.

 

12:00. Лаура и Паула управляются в бассейне с поролоновой палкой. Автор “К.” и Роберто играют в пинг-понг. Шарик падает, укатывается, пробегает несколько луж сразу, оказывается рядом с другой парой, играющей в настольный футбол. Они охотно его поднимают, легко и ласково кидают в воздух по направлению к автору “К.”. Автор “К.” все-таки ловит, схватывает, боясь не поймать. Роберто сообщает, что последний раз играл в пинг-понг со своим отцом в Италии двадцать пять лет назад. Отец его год как в земле. Америки он никогда не любил, но живущий в США сын втайне от других положил серебряный американский доллар в карман его последнего пиджака. Теперь эта американская монета лежит в итальянской могиле вместе с отцом.

 

13:00. Автобус идет в аэропорт. Ирма показывает за окном манговые деревья. Лаура говорит, что ей больше всего понравился этот отель с лежанками, бассейном и тропиками. “Нет, не отель, – уточняет она, – завтрак в отеле и в лодке”. Потом обращается к автору “К.”: “А теперь спроси, что понравилось остальным, и обязательно запиши”.

 

14:00. Отдали вещи в багаж, выложив спички с символом недавно посещенного аргентинского ресторана. На сиденье в зале ожидания – оставленные кем-то в баночке с мутным рассолом недоеденные белые палочки пальм. Сердцевинки на стуле, в мутной, совсем не водопадной воде. Оказывается, что в Буэнос-Айресе сейчас забастовка и самолет опоздает на тридцать минут.

 

15:00. Воротики, “рамки” в аэропорту. В прозрачном колпаке лежат конфискованные у людей ножницы. Множество ножниц: как будто арт-инсталляция. Лаура берет пластмассовое кольцо от бутылки с водой, говорит: “Я профессор Лаура Раццо” – прикладывая его к глазу будто лорнет.

 

16:00. Самолет задерживается. Ну вот наконец-то посадка. С детьми разрешают пройти впереди всех.

 

17:00. В самолете Паула вцепилась в грудь и так и летит всю дорогу. Остальные члены семьи, пока она спит, съедают все выданные бортпроводницей шоколадные куки, чтобы Паула, проснувшись, их не захотела и не измазалась.

 

18:00. Начинается снижение самолета, у Паулы красная щека (отлежала), она до сих пор спит.

 

19:00. Самолет приземляется. Лаура запрыгивает на тележку с пластмассовым чемоданом; уже сидящая на чемодане Паула пытается ее оттолкнуть. К ним подходят какие-то местные дети и что-то говорят на испанском.

 

20:00. Из отеля Роберто звонит Лионелю; Лионель дома, но вместе с ним доктор, опять вызвавший ему “скорую”. Роберто заканчивает разговор с Лионелем и звонит Леониде, оставляя ему сообщение на автоответчике, что брату опять стало плохо и тот едет в госпиталь. В 20:30 Лаура cо следящей за этой возней Паулой помогает автору “К.” разобраться с биде. Фонтанчик с силой бьет вверх, орошая веселых детей.

 

21:00. Голод приводит путешествеников в китайский вегетарианский буфет; 58 песо за человека, дети – 24 песо. Паула не протестует против зеленых бобов, а Лаура – против пиццы и помидоров. Паула говорит “чин-чин” и чокается с Роберто, Лаурой, автором “К.” Лаура сообщает, что она уже большая и вместо пластмассового просит стеклянный, “настоящий” стакан. Тогда автор “К.” дает ей свой стеклянный стакан, а себе берет пластмассовый и вновь становится девочкой.

 

22:00. Автор “К.” находит на книжных полках отеля книжку с названием “Сидячий бык”, про индейцев. Остальные куда-то ушли. Автор “К.” сидит с книгой на лестнице, потому что не знает, в какой номер зайти.

 

23:00. Продолжает просматривать картинки с индейцами, парадными портретами белых завоевателей, лошадьми.

 

24 августа

 

10:00. Вода перелилась через край, так как в раковине были оставлены вещи для стирки, с незавернутым краном, и они собой заткнули слив. Вода через край стекает в дырки в полу. Это, наверное, главное событие дня. Второе событие: Лионель сказал, что вчера опять был в госпитале с больной ногой. Проблем не нашли, но присоединиться к Роберто и автору “К.” он сегодня не сможет. Леонида обещал позвонить в 10, но не звонит.

 

11:00. Леонида не звонит. “А ведь мог бы куда-нибудь позвать, но не зовет”, – это произносит всегда охочий до бесплатных обедов Роберто. Паула из предоставленного отелем манежика тянется к телефону и снимает телефонную трубку. Роберто чертыхается и говорит: “Ну вот, и трубка была не повешена, может быть, он и звонил”. Наконец Роберто не выдерживает и звонит Леониде сам. В предвкушении бесплатного ужина… Но на том конце провода – тишина.

 

12:00. Автор “К.” и К° поднимаются к Лионелю. Никто не открывает. Бесполезно стучать. Вахтер говорит, что несколько раз видел “скорую” у подъезда. “Неужели опять,” – говорит Роберто без раздражения. Они стучат, звонят, шумят снова. Дверь открывает прислуга. Оказывается, Лионель с женой были в ванной. Роберто звонит Леониде, в надежде на бесплатный обед, пытаясь узнать программу дня. Телефон младшего брата Лионеля молчит. Роберто шепчет автору “К.”: “Не хотелось самим-то платить” и обменивает доллары на песо. Роберто считает доллары. Лионель считает песо. Обмениваются. Роберто не глядя сует песо в карман. Лионель складывает аккуратной стопочкой доллары, снова считает.

 

13:00. В магазине “Карфур” – борьба за йогурты и шоколадные штучки. Так холодно, что через парк Лаура и Паула бегут, а не идут. Дует ветер.

 

14:00. Национальный музей. Картина Дега, на которой изображены танцоры с розами, следующие за нагой девушкой … фамилия то ли девушки, то ли художника неразборчива.  Год написания: 1898. Годы жизни художника, из блокнота уже непонятно, Дега или не Дега: 1834 – 1917.

 

14:30. Desperate, horrible, heartbroken, terrified, lost. Связка жалостных прилагательных. Это дети с учительницей учат английский язык. Перед ней плакат со словами, которые они повторяют за ней. Они сидят на полу, в одинаковых блейзерах, сгрудились в кучу. На картине родители держат мертвого на руках. Это очень трагично, и дети понимают, что ни смеяться, ни переговариваться друг с другом нельзя. Автор “К.” подходит и записывает название прежде незнакомой картины. Louis Ernest Barrias. Los primeros funerals. Умерший ребенок такой большой, что, возможно, это даже не ребенок, а чей-то брат.

 

15:00. У картины Emile Jean Horace Vernet, годы жизни и смерти: 1789 – 1863. Название: Soldado arabe herido. На лошади скачет солдат. На крупе – кровь. То ли лошадь, то ли сам солдат ранен. Лаура, не обращая внимания на сюжет, засовывает палец в рот и показывает, насколько она голодна. Повышает голос, кричит “ням-ням”. На нее шикают родители, оглядываются служители музея. Паула тем временем спит.

 

16:00. Пока Роберто фотографирует дерево с длинными корнями, как ведьмы в Дисни-мультфильме, автор “К.” рассматривает сумки и шахматную доску из кожи на витрине магазина “Гермес”. Роберто просит автора “К.” встать рядом с указателем “Адольфо Биой Касарес” и делает снимок. Автору “К.” кажется, что он произносит “кипарис”, но нет, это “Касарес”. Это название улицы в Буэнос-Айресе, где жил этот писатель, сравнимый лишь с Борхесом.

 

17:00. В кафе автор “К.” приобретает банку dolce de lece. Паула разливает воду и рассыпает по полу множество пакетиков с сахаром.

 

18:00. В такси Роберто говорит: “Послушай, как поют тормоза, случись что – а мы не пристегнуты… куда же он подевал все ремни?” Паула вырывается, из носа у нее что-то торчит, но при попытке это достать, она закрывает свой нос руками и верещит.

 

19:00. Сборы, чтобы отправиться к Лионелю; Паула сама вычищает свой нос.

 

20:00. Ресторан с пиццей с кучей народа. Автор “К.” проверяет, не оборвана ли пуговица на кофте у Лауры. Пуговицы действительно нет. Автор “К.” спрашивает у Лионеля имя ягненка. Лионель отвечает, что это просто ягненок и затем добавляет какое-то непонятное испанское слово.

 

21:00. На столе появляется толстая пицца, толщиной в палец, плотно укутанная слоями жирного сыра. Она вызывает у всех отвращение, но Лионель говорит, что владелец ресторана – крестный отец Марито и поэтому еда будет бесплатна. Брат Лионеля вдруг вспоминает что в шестидесятых годах богатая перуанка намеревалась на нем пожениться. “У нее было восемнадцать слуг”, – он говорит горделиво. Паула сосет грудь. Марито с Лаурой прячут по очереди барашка без имени, Марито – под свитером на животе мамы, Лаура – за спиной мамы, кормящей грудью полузаснувшую Паулу.

 

22:00. В такси почему-то недовольная полусонная Паула кусает Роберто сквозь куртку, головой ударяется в висящие на его шее очки от солнца или от дали, а может быть, и от близи, затем в отчаянии хватает автора “К.” за лицо.

 

25 августа

 

10:00. Душ и сборы. Голая Паула съела клубнику и надела панамку.

 

11:00. Отнесли чемоданы к Лионелю; у Марито в гостях была какая-то девочка и они стали перекидывать друг другу мяч. Паула схватила еще один мяч и расстроилась, увидев, что он почти сдулся.

 

12:00. Все еще дома у Лионеля. Паула зачарована любыми мячами, кривит лицо, когда видит бесформенность, желает упругость. Перебирает разноцветные, линялые, полные, полые, с дырками, без. Ей приносят накидку из марли, и она ест из стаканчика йогурт, не выпуская мяча. Одновременно показывает пальцем на верхнюю полку в шкафу, где лежат еще два мяча. Лаура спрашивает имя у девочки, пришедшей в гости к Марито, не разбирает ответа (недоумение на лице), но продолжает играть. Марито гладит барашка. Роберто и Лионель закачивают в компьютер фотографии путешествий.

 

13:00. На рынке. Стулья, открытки, фарфор, тарелки с щербинками, пластинки в рваных конвертах. Роберто присматривается к набору гирек в деревянной коробке. 

 

14:00. После рынка – мясной ресторан с Лионелем; оказывается, что они уже ели тут в их прошлый приезд пять лет назад. Или просто все мясные рестораны в Аргентине похожи.

 

15:00. Выясняется, что в интересный детям парк под названием “Техниколор” не успеть. Вместо этого все едут к мороженщику.

 

16:00. Мороженщику около восьмидесяти, но он выглядит бизнесменом: в свитере с треугольным вырезом, с некоей расслабленностью и складыванием рук на животе по отношенью к гостям, но строгостью – в ответ на вопросы работающих у него официантов, приносящих ложки, воду в стаканах, салфетки, тарелки. Паула скачет по лестнице вверх-вниз, вверх-вниз, а автор “К.” страхует проемы между перил.

 

17:00. Дома у Лионеля.

 

18:00. Приезжает брат Лионеля и помогает загрузить Лауру, Паулу, Роберто, автора “К.” и многочисленные сумки в машину. Брат Лионеля говорит, что сердце его жены навсегда осталось в Италии.

 

19:00. В аэропорту автор “К.” узнает, что все рейсы до Майами отменены (ураган), и лететь надо только на следующий день через Даллас.

 

20:00. Роберто пытается дозвониться до своих аргентинских кузенов. Наконец трубку берет Лионель, выслушивает то, что сообщает Роберто и, не вешая трубки, пытается позвонить в телефонную справочную и узнать, где им можно остановиться. Роберто говорит ему, что на линии по-прежнему он, а не отель; Лионель извиняется и вешает трубку. Автор “К.” просит Роберто подержать Паулу, тот сосредоточен на дозвонах в отели. Автор “К.” кричит ему, что он мерзкий гад. Нервы ни к черту.

 

21:00. Автор “К.” и Роберто решают возвращаться в их старый отель под названьем “Альпино”. Песо уже все истрачены, наличных нет, только кредитные карточки, мелочь съедена звонками в отели, все время прерывается связь.

 

22:00. По пути к выходу они замечают киоск гостиницы Holiday inn. Оказывается, этот отель располагается совсем рядом с аэропортом, и таксист с серьгами в ушах их отвозит туда. По пути он говорит, что любит русскую культуру и русских людей.

 

23:00. Между Роберто и автором “К.” начинается борьба за нетбук, закончившаяся криками, угрозами, проклятиями, всеобщим сном.

 

26 августа

 

10:00. В буфете отеля Роберто положил себе бекон. Позвонил Леониде, который обещал очередной бесплатный обед. Телефон Леониды мертв, Роберто грустит.

 

11:00. Автор “К.”, приняв душ, пишет в фейсбуке: “Ураган Исаак не дает мне вылететь из города Адольфо Биой Касареса”.

 

12:00. Все пакуются, выходят из отеля “Holiday Inn”. Паула хотела побежать с папой, чтобы помочь, но папа не дал и попытался оттереть ее от двери. Во время этих манипуляций она не удержалась на ногах и ударилась о косяк головой.

 

13:00. Идем по холодным окрестностям “Холодно Inn”. Бутылки, мусор, осколки, на одной стене написано Christiana Presidente, на другой Eternamente Evita. Роберто объясняет, что это бедный район, в котором жители благодарны Эвите. Здесь написано, что она вечно вписана в их сердца, несмотря на то, что сейчас у них президентша другая. Четыре лошади пасутся за проволокой. Рядом – вагончики, в которых, наверно, живут. Лаура с Паулой разглядывают муравьев.

 

14:00. В ресторане отеля Роберто заказывает ягненка, автор “К.” – салат с анчоусами и равиоли с лососем. Несколько раз к их столику подходит официант и забирает солонку. Солонок явно меньше, чем столиков. Они просят солонку обратно. Официант забирает солонку у соседнего столика. Только он ее им приносит, как по просьбе еще одного столика к ним подходит другой официант и опять забирает солонку. Роберто смеется.

 

15:00. 315 песо за весь обед. Вышли из ресторана с заснувшей Паулой на руках. В холле отеля на двух компьютерах Роберто и автор “К.” одновременно вылезли в Сеть.

 

16:00. Покупка в Сети будильника и двух записнушек.

 

17:00. Собрались, чтобы в 17:15 ехать в аэропорт.

 

18:00. Вопрос, как лететь. Если полететь на другом рейсе, могут за это дать какой-то купон. В решениях проходит около получаса.

 

19:00. Таможня. Перед очередью Роберто и автора “К.” сменяются пограничники. Потом приходит женщина и посылает в соседнюю будку.

 

20:00. Ожидание в аэропорту; наблюдение за тем, как бегущие люди опаздывают на свои самолеты. Лаура говорит: “Запиши, что нам понравилась наша поездка и что папа купил нам воды”. Вызывают какие-то испанские имена, целую группу. Высокий очкарик нервно кричит что-то в рацию. Раздаются голоса, кто-то ищет собаку, затерявшуюся в аэропорту.  Last call, но люди все еще бегут (самолет улетает в Майами). А самолет в Даллас полетит через ворота под номером три; рейс 966.

 

21:00. Как только мы проходим в cалон самолета, для нас заканчивается Аргентина.

 

 

9/11

 

Поездка в Аргентину забылась, осталась лишь шершавость водопада на соленых от брызгов щеках. Память приноровилась к повседневности калифорнийских холмов и комьюта. Изо дня в день – просиживание в веренице машин, c запахами бензина и горячей от трений с асфальтом резины; дома – кричащие противности дети, а в Интернете – верещащие Фейсбуком вереницы людей.

Неожиданно наткнулась на фотографию поэта Аркадия Д.; он показывает пальцем с кольцом на памятную доску с именем Симоны Бовуар на каком-то красном здании, очевидно, в Париже. И вдруг… мир сузился до зрачка. В детстве моей любимой игрушкой был черный сфинктер диафрагмы, смазанной маслом. Движением рычажка уменьшалось кольцо. Тонкие черные лепестки находили друг на друга, смыкались. Позднее узнала, что эта диафрагма фотоаппарата называлась “ирисовой”. Ирисовой от слова “радужная оболочка”, iris. И вот, прямо сейчас уменьшилось поле зрения и, как в черную дыру, в сомкнутую диафрагму устремились глаза. Ну вот и Аркадий. Вот он! Он – не в Париже, он здесь.

Он не там, в безбытийном пространстве, он здесь, в веренице людей и машин, смешанный с запахами резины, бензина, горящей летом от неосторожной спички придорожной травы. Он мне рассказывал об этих дымах, встающих в июле и августе над Петербургом, когда уже нечем дышать. Мы провели с ним в Питере несколько дней, пили теплое пиво на косогоре, смотрели на электрички. В аэропорте или аэропорту. На вокзале или за ним, где на троих соображают пять алкашей. В офисе или не в офисе. В этой фетровой перегородке или где-то за ней. На этом экране или где-то позади забора из внешних событий. Здесь – ОН.

Ничего, что обед, что сотрудники шуршат ланчем и пахнут жареной рыбой. Ничего, что я ощущаю свои лежащие на столе руки, свое сидящее на стуле тело, слышу свое бьющееся сердце. Ничего, что он – только на фото в осенне-ровном Париже и в то же время – в больнице в Санкт-Петербурге, а когда закрываю глаза – то в Сан-Франциско, прямо передо мной. Все это было тут и не тут. Перед глазами и где-то за ними. В этой жизни или где-то за ней. Аркадий… дыханием приобнял, прикоснулся и пошел непонятно куда. Задержись! Нет, нет, надо идти. Он был рядом со мной, а я как бы находилась в черном омуте, в черной бездонной воронке. Окутана черной ватой забвенья, в которой – как драгоценный хрупкий механизм – так хорошо работает мозг. Он был предо мной как наяву. Спина уходила вперед, но за ним идти было нельзя. Эта наша невстречная встреча случилась 11-го сентября примерно в 14 часов по калифорнийcкому времени, когда в Питере уже была ночь.

А 12-го сентября уже разнеслась весть.

Весть о том, что его больше нет.

Так вот, если он пришел ко мне уже после смерти, то значит, жизнь там все-таки есть.

Но если еще до того, как врачи зафиксировали асфиксию (как тут виновато свистит фиксой, выбитым зубом, cквозняком в выбитом мячом стекле, подоконником с опрокинутым фикусом, горстями высыпавшейся из горшка или кидаемой на крышку гроба земли), то это значит, что он попрощался, что связь через океан есть.

Так есть или нет?

В какую секунду он умер, узнаю у Зины, а если никто не сможет дать мне ответа, тогда выясню уже после своей.

 

2012

 

 

[1]  Цитата из романа французского писателя Эдуарда Левё “Суицид”.

 

_______________________________________

 

Повесть "Клок" опубликована в книге М. Меклиной "Вместе со всеми" (М.: ЭКСМО, 2014).