Дмитрий КУЗЬМИН
Биография

* 1968 (Москва)

Критик, поэт, литературовед, переводчик, литературный организатор, издатель. Окончил филологический факультет Московского государственного педагогического института. Переводит стихи (с английского, немецкого, украинского, белорусского, сербского) и прозу (с французского). Кандидат филологических наук.

Организатор литературных фестивалей (Всесоюзный фестиваль молодой поэзии – в 1991 году, Всероссийский фестиваль молодой поэзии – в 1994 году; Фестиваль малой прозы имени И. С. Тургенева – в 1998 году). В 1989 году вместе с друзьями и единомышленниками основал Союз молодых литераторов «Вавилон», одноименный журнал (1989–2003) и интернет-сайт (www.vavilon.ru). В 1993 основал издательство «АРГО– Риск». Главный редактор газет «ГФ – Новая литературная газета» (1994–95) и «Литературная жизнь Москвы» (1997–2002, вышло 65 выпусков), альманаха хайку «Тритон», литературных альманахов «Авторник», «Улов», «Риск» и других изданий. В 1996 организовал литературный клуб «Авторник». Составитель сборника «Очень короткие тексты» (НЛО, 2000), антологий «Нестоличная литература» (М.: НЛО, 2001) и «Освобожденный Улисс» (М.: НЛО, 2004), книжной серии «Поэты русской диаспоры» (выходит в издательстве «НЛО»). Один из учредителей литературной премии имени Норы Галь за перевод короткой прозы с английского языка (2012). Публиковался как критик в «Независимой газете», «Русском журнале», «Новом литературном обозрении», журнале «Арион» и мн. др. Стихи Д. Кузьмина переведены на английский, французский, польский и др. языки, отдельным изданием не публиковались.

Лауреат VI фестиваля свободного стиха (Москва, 1995) и премии журнала «Арион» (1998).

Премия Андрея Белого 2002 присуждена за подвижничество в деле построения литературного Вавилона и творческое преумножение традиций неофициальной словесности.

Книги

Хорошо быть живым. Стихотворения и переводы. М.: НЛО, 2008.

Против «бронзового века»

Что делать с общим достоянием?

 

Выражение «бронзовый век» я услыхал впервые в 1991-м, как будто, году, на первой в России научной конференции, посвященной творчеству Бродского. Был я тогда студентом, написал небольшой доклад, смысл которого сводился к тому, что ранние (начала 1960-х) стихи Бродского выполнены в русле символистского творческого метода, и поехали мы в город на Неве вместе с моим однокурсником, другом и товарищем по тогдашней маленькой литературной группе «Вавилон», Алексеем Мананниковым, автором редкостно обаятельных хайку. Впоследствии Леша совершил ряд странных поступков: сменил фамилию на «Лобков», мотивируя это какими-то сложными семейными причинами, бросил писать и в конце концов, по слухам, сделался довольно крупным деятелем религиозно-философской секты, следующей учению Гурджиева. А тогда мы слушали с умным видом всякую филологическую (а больше – околофилологическую) штуковину, ночевали при этом на вокзале (Леша страдал больше – из-за мокрых насквозь ботинок, которые негде было просушить) и были, на свой лад, счастливы. Сейчас же я пишу об этом потому, что, во-первых, вспомнить о былом счастье всегда приятно, во-вторых, конец поэта Мананникова (и его превращение в сектанта-функционера Лобкова) ощущается мною как одна из существенных утрат моей жизни, и, в-третьих, потому, что переходить собственно к теме «бронзового века» мне скучно и противно.

Так вот, на той приснопамятной конференции довелось мне услышать выступление человека, известного литературной богеме под именем Владислав Лён. Он вынес с собой на кафедру несколько ватманских листов, испещренных нарисованными фломастером разноцветными кружками, квадратиками, треугольничками, и начал объяснять про «генеалогическое древо бронзового века русского стиха». Каждая геометрическая фигурка на схеме означала некую литературную группу. Процесс был представлен в движении: по вертикали откладывались десятилетия (начиная с 1950-х); парадокс был в том, что группы имелись в виду исторические (т. е. реально сложившиеся в пространстве неподцензурной литературы тусовки), а о развитии говорилось в смысле поэтики; а поскольку биографическая близость и близость творческих принципов и практик коррелировать отнюдь не обязаны – постольку представленный в данном докладе метод напоминал попытку предсказать маршрут автобуса по составу едущих в нем пассажиров (отдельные вещи вполне могут быть угаданы, но в целом занятие совершенно бестолковое). Полемизировать с Лёном никто не решился, и только элегантно язвительный Михаил Лотман заметил, что схема приобретет гораздо более логичный и законченный вид, если считать, что по вертикали откладываются не годы, а градусы.

И вот с этих-то пор выражение «бронзовый век» намертво связано в моем представлении с какой-то тотальной неадекватностью, с математической формулой, имеющей вид «2 x 2 = стеариновая свечка». Но даже если отвлечься от этого, оное выражение никак устроить меня не может. Не в последнюю очередь – по причине апелляции к пресловутой культурной модели «золотого века», которая утверждает ведь идею неуклонного ухудшения и падения как сущностной основы любого развития. Ясно же, что золотой век чуть лучше, чем серебряный, серебряный значительно лучше, чем бронзовый, а затем уж начинаются века без имени, века, оставшиеся за чертой тройки призеров, и чем далее – тем глуше и безнадежней. Хорошенькая, стало быть, перспектива. Реальная история русской культуры вообще и литературы в частности выглядит совершенно противоположным образом: «серебряный век» гораздо богаче и разнообразнее «золотой» (пушкинской) эпохи, а нынешняя эпоха, сдается мне, давно обошла по масштабу и качеству свершений начало нынешнего столетия. И еще одно кажется мне существенным: формула «бронзовый век» отдает нехорошим фетишизмом имени (в его противопоставлении термину). Характеризуя эпоху как эпоху, скажем, постмодернизма, приходится давать себе труд объяснять, что это, собственно, означает, какие свойства эпохи имеются в виду и т. д. Характеристика «бронзовый век» есть чистый жест называния: бронзовым веком мы наименовываем ЭТО, что бы это ни было. И дальше можно спокойно обходиться без понимания, на вопрос: «Что это?» – отвечая: «Это у нас бронзовый век».

Если оставить ярлыки и обратиться к той реальности, неудачной попыткой схватывания коей эти ярлыки являются, то прежде всего надо сказать, что перед нами в самом деле эпоха. Проблема, по-видимому, в том, что эпохи порой начинаются в более или менее определенной точке, а заканчиваются как-то размазанно (тот же «серебряный век» начался определенно брюсовскими «Русскими символистами», а когда закончился – кто его знает?). Нынешняя эпоха началась, понятно, в промежутке между 1956 и 1959 годами: с этого времени в обеих столицах начинается отсчет существования неподцензурной литературы как особого, самостоятельного культурного пространства (прежде, помимо Страны дураков под названием «советская литература», были лишь осколки прежнего мира, вроде «черкизовской группы» вокруг Сергея Шервинс-кого, и отдельные островки во тьме, вроде Роальда Мандельштама). К началу 1980-х это пространство приобретает довольно упорядоченный вид: со своими журналами и издательствами (тиражи от 5 до нескольких десятков экземпляров – ну и что?), своими литературными мероприятиями, кружками и студиями, своими литературными премиями и механизмами информационного обмена (между прочим, и со своими правилами взаимодействия с официальной литературой: громкие литературные «дела» проистекали обыкновенно как раз от нарушения правил взаимодействия двух пространств – взять хотя бы истории двух альманахов, «МетрОполь» и «Каталог»)... Дальше случается конец советской системы – и, казалось бы, эпоха должна смениться. Однако этого вроде бы не произошло. За несколько лет пространство прежней неподцензурной литературы практически поглотило и уничтожило пространство бывшей официальной литературы, выбросив жалкие остатки последнего в несколько гетто и резерваций,– и теперь мы имеем единое пространство, грубо говоря, от «Нового мира» до «Митиного журнала», причем в этом пространстве подавляющее большинство ключевых ролей играют выходцы из мира неподцензурной литературы 1950–1980-х либо их прямые наследники (выразительный пример – состав книжной серии издательства «Пушкинский фонд», предлагающей культурной публике и литературной общественности некий новый мэйнстрим: вышло с полсотни книг, и вышесказанное не относится, пожалуй, только к двум авторам: Белле Ахмадулиной и Инне Лиснянской, – обе, впрочем, через «МетрОполь» некое отношение к неподцензурной литературе имели). Итак, поскольку персональный состав системообразующих фигур русской литературы по большей части сохранился – постольку применительно к началу 1990-х говорить приходится не о смене одной эпохи на другую, а о некоторой мутации внутри эпохи: мутации, в ходе которой меняется относительная значимость частей внутри целого. Другая возможность поставить вопрос о наступлении новой эпохи связана с появлением значительного количества новых ярких авторов, чье письмо изменяло бы самые фундаментальные представления о литературе. Этого, надо сказать, тоже не произошло. Относясь со всей серьезностью к явлению, скажем, Виктора Пелевина, не могу не указать, что, с одной стороны, он никем в своем и более младшем поколениях особенно не поддержан, а с другой – многое в его письме так или иначе имеет прецеденты у Михаила Берга, Михаила Веллера, Сергея Юрьенена и еще ряда относительно старших авторов. Таким образом, выходит, что наша литературная эпоха – последние сорок с хвостиком лет. Это означает, в частности, что не только Бродский или Сапгир, ушедшие из жизни только что, но и Аронзон, Соковнин или Красовицкий – наши современники.

Почему это обстоятельство кажется мне существенным? Потому, что применительно к современникам в искусстве правомерно говорить не о наследстве, а об общем достоянии. Наследство можно принимать или не принимать. Оно, грубо говоря, лежит в сундуках: всякий волен подойти, засунуть руку, выбрать то, что нужно, – или не подходить (разумеется, если совсем не подходить, то будешь ходить голый и босый, ибо больше взять неоткуда, – но к какому из сундуков подходить и что именно доставать – остается на усмотрение субъекта). С общим достоянием иначе. Оно, во-первых, все время меняется, поскольку все время кто-то работает и создает новое. Оно состоит из живых, пульсирующих связей, которые довольно сложно разобрать на отдельные, так сказать, носильные вещи. Кто не владеет всем этим достоянием (ну, по крайней мере абсолютным большинством этих связей, образуемого ими плотного воздуха, поддерживающего форму всего, что существует в этом воздухе и в то же время само образует его) – тот не владеет им вовсе. Человек, не причастный к этой единой культурной ткани, к этому тексту актуальной литературы, не являющийся со-владельцем этого общего достояния, – как правило, не является и его со-творцом, оставаясь графоманом и дилетантом (вне зависимости, естественно, от членства в писательских союзах и тому подобных случайных обстоятельств). Но даже если, паче чаяния, такой «человек со стороны» ухитряется создать что-либо заслуживающее внимания – вернее будет сказать, не он сам ухитряется, а что-то такое у него ненароком создается, не вполне им самим понимаемое и осознаваемое, – то и тогда этот автор и его тексты будут в оном пространстве общего достояния чужаками, которые как бы присутствуют, но как бы и отсутствуют в то же самое время. И история, и современность знают такие странные фигуры (не столь уж недавний, но поразительно яркий пример – Петр Смирнов, абсолютная вершина современной наивной поэзии, чья книга «Будуинские холмы», снабженная предисловием Александра Еременко, совершенно ошеломила всех, кто с ней сталкивался, но удивительным образом не имела никаких последствий, не оказала ни на кого и ни на что никакого влияния).

Таким образом, вступая на стезю ответственных занятий литературой (vs. пописывание для себя и своих приятелей; заметим, что здесь нет противоречия с известным тезисом о сугубой приватности занятий литератора: приватна она в том смысле, что не подчинена – не должна быть подчинена – текущим социальным нуждам и принуждениям, – но приватность эта оборотной стороной соприкасается с вечностью), субъект оказывается перед необходимостью разделить вот это самое общее достояние. Коего много: за сорок-то лет!

О чем-то подобном не раз говорил и писал Александр Кушнер, объясняя, отчего, с его точки зрения, нынче не может быть ярких и самобытных молодых авторов: слишком много, по сравнению с пушкинской эпохой и даже с «серебряным веком», надо сперва освоить, чтобы пробиться затем к самобытности. Это и так, и не так. Надо понимать, что наследство Пушкину или Блоку было оставлено не намного меньшее, чем нам, нынешним,– просто оно в гораздо большей мере включало иноязычные и инокультурные тексты. Вот что было действительно небольшим в ситуации 1820-го или 1900-го, так это объем общего достояния актуальной русской литературы, литературы данной эпохи. В ней в этот момент в самом деле создавалось мало значительного и ценного. Сейчас – не так. Но заключать отсюда, что освоение всего многообразия текущей литературы должно занимать добрый десяток лет, кажется мне опрометчивым: в конце концов, если предположить, что для всестороннего охвата нынешней эпохи в поэзии надо иметь отчетливое представление о полутора сотнях авторов (это, кажется, недалеко от истины), то неужто сборник каждого из них нельзя прочесть за день, делая это, грубо говоря, трижды в неделю? Разумеется, дело не в скорости чтения, а в способности воспринимать много и разное,– но это черта сугубо индивидуальная, и в наличии такой способности у вполне юных авторов нет ничего невозможного и немыслимого.

Здесь видится несколько проблем. Современный человек в России воспитан на категориях противостояния, на принципе «кто не с нами – тот против нас», приводящем к полубессознательному поиску «своих», чтобы, обретя таковых, вместе с ними ополчиться на «чужих». Отсюда – распространенный способ вхождения в литературу: бегло оглядеться (это в лучшем случае), обнаружить едва ли не первый попавшийся симпатичный художественный или идеологический ориентир – и на этом процесс самоидентификации считается завершенным: все остальное рассматривается как враждебное или несущественное. Внедрение в культурное сознание такой системы представлений и ценностных ориентаций, в которой опорой и основой служили бы категории целостности пространства, разнообразия, вариативности путей развития,– непростая и весьма актуальная задача. С другой стороны, возникает синдром подмены пространства: группа лиц, не зная о существовании всего, что существует, или делая вид, что не знает об этом, выстраивает некий отдельный мир со своей иерархией авторитетов и системой ценностей, громогласно объявляя или молчаливо полагая, что он – настоящий, а ничего другого как бы и нет (или оно от лукавого). У многих перед глазами, например, деятельность верхушки Союза писателей Москвы во главе с Риммой Казаковой, или ситуация в Литературном институте, или положение дел в литературной части русского Интернета: назначены свои классики и свои молодые гении, с большим или меньшим успехом формируются различные внутренние структуры... Оно бы и не беда – но автора, делающего свои первые шаги в сторону интеграции в литературное пространство, все это может изрядно, иногда бесповоротно дезориентировать.

Вообще проблема ориентации в лавинообразно возрастающем потоке новых текстов не раз провозглашалась одной из главных культурных проблем как уходящего, так и грядущего века, и ясно, что единственный способ справиться с ней – это максимально структурировать пространство культуры, институционализировать различные происходящие в нем процессы. В связи с этим такое огромное значение приобрела во второй половине века деятельность по созданию различных метатек-стов (впереди, как и в ряде других общекультурных процессов, оказалось изобразительное искусство, в котором фигура галериста становится едва ли не центральной еще в 1960–1970-х). Применительно к литературе: трудно переоценить ту роль, которую могут сыграть в обустройстве литературного пространства редактор журнала, составитель книжной серии, куратор литературного клуба, оргкомитет литературной премии,– если, разумеется, в своей деятельности они проводят какую-либо последовательную, осознанную линию, если осуществляемый ими проект концептуален. И вот с этим у нас сложности. Дело в том, что способ организации литературной жизни в СССР был осознанно антиконцептуален: журналы, издательства, любые литературные институции не должны были иметь своего лица. В сегодняшней российской литературной жизни по-прежнему значительное место занимают структуры, так или иначе унаследованные от советской эпохи, – так что с собственным лицом у них туго. Способен ли кто-либо внятно объяснить, чем, собственно говоря, публикационная стратегия журнала «Октябрь» отличается от публикационной стратегии журнала «Новый мир»? Вирус безликости оказался катастрофически вирулентен: целый ряд новых будто бы структур, возникших за минувшее десятилетие, оказались им поражены с рождения; выразительный пример – Букеровская премия, характерная черта которой состоит в том, что ряд, выстраивающийся из ее лауреатов, ничего не означает, эти авторы ничем не объединены и не составляют никакой цельной картины. Это тревожное положение дел, но можно надеяться, что оно преодолимо: основанием для такой надежды могут служить признаки повышающегося внимания литературного сообщества к проблематике структурирующей и ориентирующей деятельности в литературном пространстве. 1999 год завершился двумя знаменательными в этом смысле событиями: Премия Андрея Белого за особые заслуги перед литературой была присуждена Дмитрию Волчеку за издание «Митиного журнала» – одного из немногих российских периодических изданий, обладавшего вполне определенным лицом: поддерживавшего определенные художественные языки, выдвигавшего определенных авторов и т. д. (кстати сказать, и сама премия Андрея Белого – уникальный для России пример литературной награды с ясными задачами и ориентирами); одновременно было объявлено, что другая литературная премия, Малый Букер, в 2000 году будет присуждаться за лучший литературный проект – что, как ясно видно из обнародованного в Интернете Положения о премии, и означает деятельность, направленную на обустройство, обживание литературного пространства. Повышение престижа работы литературтрегера и ее роли в литературном процессе – залог обеспечения всякому заинтересованному лицу наилучших возможностей в овладении общим достоянием актуальной литературы.

<2000>