Георгий Капустин (Виноградов)

Борис Кудряков

«…проливной дождь, преимущественно без осадков…»

Б. Кудряков, «Ладья темных странствий»

 

…область, деревня, где «…хрумкал ледок…», да и «…гонял зайку в апреле…». Гран и Максим строят баню, я прыгаю вокруг с кинокамерой «Кварц». На голове у Бори носовой платок, в руках самодельный, из проволоки, прибор для измерения то ли межбревенного пространства, то ли радиуса, не знаю. А на другой день – «Лебединое озеро», отключение света и лекция по конспирации: адреса и телефоны записывать только на туалетной бумаге – легче прожевать; отснятые фотоматериалы дома не хранить; внешний вид неброский: ботинки, ватник, если фотоаппарат, то «Смена»; таскать картошку с колхозного поля обязательно без очков, чтоб не отражался свет от фар вдруг проехавшей машины, выбрав картошку из земли, ботву приладить обратно – картофельное поле днем выглядело как после бомбежки, и только ботва почти гордо стояли среди… Нас тогда сильно веселили эти ЦУ – Боря умел развеселить, хотя сам он эти правила принимал всерьез, не без причины. В начале семидесятых его не выпустили из страны, и появилась угроза ареста, за тунеядство, конечно, ну и за «тамиздат», за андеграундность. Это впечатлило, потрясло, надломило… И появилась «Ладья темных странствий», произведение на грани галлюцинации и суицида, сочетание плавания Брана и упившегося портвейном Данте, смесь кошмара и неприкрытого эротизма, и еще – если невозможно сжечь («Горящий натюрморт»), то, может, удастся уплыть. Гран это называл «внутренней эмиграцией» – он как бы только наблюдатель, так, прохожий, погулять вышел по берегу Обводного канала в районе коксогазового завода (45 × 51 х. м. 1989 г.). Но это больше похоже не на эмиграцию, а на мифотворчество: все происходящее Боря рассматривал как возможное произведение, как текст, даже рассказывая жуткую историю избиения на берегу Невы, им были отмечены следы недавно резаной селедки на лезвии ножа, коим негодяи размахивали. Более на мифотворчество, поскольку активно, активно до мистификации: в 1991 году в ЛЭТИ состоялась выставка «AND», две группы – «Общество Взаимного Кредита» и «Осколки Артека», так нас устроители чуть не выгнали, когда узнали, что у всех работ «Осколков» один автор, хотя в буклете (пополам сложенный лист А4) написано: «Осколки Артека» – Эльвира Лихобабич (1950 г.), геодезист; Юрий Ижевский (1949 г.), геолог; Софья Маслакова (1948 г.), медработник; Галина Чигринец (1948 г.), маркшейдер; Борис Кудряков (1946 г.), гидромеханик. Но это милая шалость, шутка, это некий концепт выставки, выставки, но не жизни. Вот в ней, родной, все было жестче: партизанщина, переходящая в паранойю, скрытность сочеталась с, как казалось, присутствием почти везде: пол-года в деревне (население которой живет теперь в «Лихой жути»), еще пол в какой-то другой, поездка в Москву на собрание писателей, участие в выставке, неожиданный приход в гости с обсуждение прочитанного и возможным спором. А Боря позволял с собой спорить, временами доводя спор до буквенно-словесных изысков – это был балдеж, но то, над чем балдели мы, могло постороннего вывести из себя, и Гран этим пользовался, ставя в словесный тупик человека, который не…

Вообще он был не подарок: чудаковатый, с действительно сложным характером – летом не раз живали в одном доме (Боря показал мне фотографии: странные, плоские, неправильной формы коричневые капли несколькими потоками поднимаются вверх. Захватывающе красиво. Что это? – спросил Гран. Откуда я мог знать, в каких изломах пространства он мог это увидеть, в каком по счету измерении это схвачено. А он, с гордостью за мое замешательство: – Это потолок в деревенской комнате. Да и правда: осыпающаяся краска повисает на паутинках, создавая цепочки.), не раз слегка конфликтовали по поводу правил положения молотка на полочку, дискутировали о пользе комариных укусов, о сборе и приготовлении крапивы, в чем он был специалист, или об очереди лежания под яблоней в дождь (именно под этой яблоней стоит деревянный стул, на котором «мыльницей» был отснят натюрморт с яблоками, одним из его Parteigenosse приравненный к дзен, с чем я согласен). То есть, быт. А с ним Боря был не в ладах, но любовно эстетизировал в фотографии, литературе и маленьких фетишах: мне было показано несъеденное пятнадцать лет назад яблоко (Боже, опять яблоко. А впрочем: яблоко есть яблоко есть яблоко есть…). Сказав же об эстетике фотографии, нельзя не сказать и о «друге детства», о Пти-Борисе – надо было видеть, как на открытии выставки Борис Кудряков дружески хлопал по спине Бориса Смелова, как отражали друг друга их очки, в столь разной оправе (на Пушкинской, совместной выставке: Гран, Наталья Жилина и «ОВК», под названием «Тики-так ли?», 1992 год. Кстати сказать: тогда все это открытие по просьбе Птиши было кем-то отснято, но фотограф не удосужился отпечатать и отдать снимки, зараза). И сказать не о взаимоотношениях двух старых приятелей-питерцев – много написано о том, кто кого куда привел, а Битва Аватаров, поединок в котельной, уже стала эпосом, «Третьей Эддой»; не о биографии (насколько я понимаю, Гран всячески ее трансформировал, относя свое творческое самосознание на все более ранний период: у меня есть им самим написанный перечень выставок с краткой биографией, начинается он с «выставки рисунков в Доме пионеров Московского района в 1956 году), поскольку, в конечном счете, она сползает к анекдотам (которые сам же и рассказываю), а о двух взглядах, двух позициях, точнее, попытаться передать собственное ощущение, и пусть бросит в меня камень тот, кто не пишет о себе, когда пишет о ком-то…

Ибо (любимое словечко обоих), рассматривая пути фотографии Грана и Пти, возможно через высказывание об одном обозначить невыразимое в другом. Если в начале семидесятых их работы близки: «Мягкое слово вестибюль» (1969) и «Скука» (1973) – тот же Город, если не тот же двор, то потом их взгляд на город расходится: у Смелова – Петербург Достоевского, с осязаемой пыльцой времени, с выслеживанием момента; у Кудрякова – Ленинград Достоевского, нет ожидания мгновения, подходит это, любое важно и неповторимо. Гран настаивал – идите и снимайте тот Город, который есть сейчас, не ждите кадра, завтра уже будет другое (ему легко было говорить, мгновения просто толпились вокруг него). Отсюда принципиально разный подход к технике: Пти-Борис пользовался фирменной профессиональной аппаратурой; у Грана – «Смена», а то и «мыльница», просто и неприхотливо, хотя Гран и экспериментировал с оптикой, но это была не каждодневная уличная практика. Смелов добивался особой игры света, графичности, почти иллюзорности, как будто пространство покрыто тонким слоем позолоты, от чего захватывает дух. Кудряков признает только действительность, без приукрашивания, действительность до такой степени, что она перестает быть реальной, вот тут-то и появляется повествование, особо ощутимое в натюрмортах. Вот основное различие: Смелов – чистый фотограф, он предоставляет зрителю свободу интерпретации изображения, свободу сочинять свои истории; Гран, в первую очередь, – литератор, его фотографии – почти иллюстрации, они повествовательны, причем повествование задано им самим, и зритель вынужденно превращается в читателя, «удельный вес» изображения повышается. Сегодня Борис Кудряков и Борис Смелов – недостижимые полюса, и представить себе Питерскую фотографию без них невозможно, слишком четкие следы оставили они на улицах этого Города. (А если говорит о последних фотографиях Грана – это край, дальше только пустота, только еле слышное «кхе»)…

Литература Гран-Бориса – другая его грань, даже не грань, а параллельный мир, сложный для восприятия, но затягивающий, суггестивный. Мир, в котором нет ничего равного себе, слово не равно смыслу, смысл – образу, образ – слову; это психоделический (модное словечко) гротескный лабиринт, в котором, похоже, заблудился сам Гран и вынужденно натыкался в его закоулках сам на себя. Справедливости ради надо сказать, что все мы блуждаем в этом лабиринте, но при всем страхе перед ним у Бори хватило смелости оставлять вешки, нити слов, историй, с которыми нам разбираться и разбираться… А он-таки нашел выход (или выход нашел его).

Осталось много фотографий, две стоят передо мной: на одной я летом, взгляд в землю, руки в карманах, в 1975 году; на другой, снятой в тот же день, милая девушка. Гран потом, вечером проводит ее до дверей квартиры…

Осталось влияние, которое, похоже, он оказал на всех, кто с ним общался: парень, прожив осень и зиму с Борей в деревне и съев с ним 3 кг собачьего корма, сегодня, повзрослев, сочиняет ресторанное меню с Грановскими «штучками»; мой брат, тогда, последовал настояниям, снял Сенную с, еще, ларьками…

Остались словечки, которые стали родными, и если спросят – откуда? то скоро уже не сможем сказать…

Остались у кого-то картины, и «Тихий час», который был обещан…

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Тень близится, за нею утро…»

 

2009

 

(Каталог выставки Б. Кудрякова «Рюмка свинца», 2-19 сентября 2010 года, Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме)