Виктор Iванiв

ПИСЬМО КОМИТЕТУ ПРЕМИИ

 

С сердечной благодарностью издателям – Дмитрию Кузьмину и Елене Сунцовой

 

Глубокоуважаемый Комитет!

Глубокоуважаемый лауреат премии Андрея Белого Марианна Гейде!

 

Прежде чем приступить к изложению своей речи, я должен сказать несколько слов в адрес лауреата премии Андрея Белого, моего коллеги, друга и соратника Марианны Гейде. Ее книга, к чтению которой я многократно приступал в течение последних двух лет и составлял при этом лишь приблизительные соображения о том, о чем в ней повествуется, о фабульном развитии и о месте этой книги в истории литератур, жанров или же документов той или иной эпохи. Всякий раз это внутреннее чтение обрывалось. Лишь теперь, получив сам фолиант из рук автора, мне удалось осознать всю масштабность задачи, решенной в этой книге, и, более того, угадать и прочесть знаки, намеки, предостережения, и в конечном итоге распутать нити судьбы, некоего мифического, символического кода, некоего органического универсума. Иначе говоря, универсального закона, но не только… но и определенной сингулярности, и, фактически, моей личной судьбы. Читать эту книгу, на протяжение последних шести лет в живом блоге автора, по ряду причин было для меня невозможным. Наша предпоследняя встреча состоялась 30 апреля 2006 года. После этого произошло одно событие, ставшее достоянием изящного искусства, но бывшее пережитым мной в виде темпоральности, психоза, горячечного бреда. Эта черта до настоящего момента отделяла меня от личности автора, от его писаний, полностью внутренне заблокировала мои эмоции, самые подчас сердечные и теплые. Этому событию посвящено заключительная часть моей поэмы «Шаровая Молния, или Квадратная Звезда» «И программка к домашнему театру».

Сейчас, когда книга Марианны Гейде открыта передо мной, она открыта как вторая часть, зеркальная змеистая подложка, боковое зрение, проходящее по общему горизонту скорости, на котором протекает движение наших spectres, возвратов каретки, субъектов высказывания, фигур рассказчика, действующих лиц, участников общего сновидения. Сегодня я обнаруживаю в книге Марианны Гейде самые глубокие детские переживания, которые, кажется, были в моем личном опыте, но поскольку я ничем не отличаюсь от любого другого единственного в своем роде и уникального, органического, мыслящего тростника, то та свирель, которая выпевает эти слова, заставляет обратиться к самому глубокому прошлому, поменяв его местами с тем будущим, которое уже давно кануло в лету.

Жанровая основа, фабульность, басенность, принадлежность книги в истории литератур, если вернуться к этой теме, в творчестве Марианны Гейде не исчерпывается такими определениями, как притча, или, как отмечено О. Дарком, фрагментом «Бестиария», «Физиолога», волшебной сказки – немецкой, французской и проч. Здесь фактом литературы становится пересказ, измененное, перефокусированное повествование, обращенное от границы смерти к границе рождения, здесь учтен опыт близких мне и основополагающих для меня произведений В. Хлебникова и А. Крученых, таких как «Мирсконца», «Око» и «Ошибка смерти». Здесь дана та самая новая «Живая математика», проходящая по границе жизни живого человека, как в произведении «Числа», здесь открыта небывалая свобода, которой нет и не может существовать, как в произведении «Улица Свободы». Читатель этой книги обретает в себе то, о чем он не в силах помнить, тот самый предел и границу воспоминания, границу живой, пульсирующей мембраны – и я, как участник подобной мнемонической практики, вознагражден, и посему готов возблагодарить Господа за явленное этой книгой Чудо.

Я хотел бы отметить, что начинал свое повествование в 2000 году, оказавшись на забытой территории городов Керчи, Феодосии, Судака, и, будучи там, обнаружил, что время не сдвинулось с места с момента моего детства. Архив фотографий, собранный моими друзьями, и их живое присутствие – немного других, но тех же самых, живых, а также кадр из кинохроники, не известный мне ранее, на котором была запечатлена моя бабушка, все это превратило обратную дорогу в бесконечное чаепитие, курение табака и воспоминание о минувшем счастье конца 1980-х. Этот опыт, а также опыт застольных и иногда вполне себе магрибских бесед, на котором начатая история не заканчивалась, а продолжалась, лишь когда наступало утро (как в сказке Николая Байтова о Садучке) – все это впоследствии развернулось на страницах «Чумного Покемаря». Я долго подбирал название и остановился в итоге на очевидной отсылке к «Пальмовому Пьянарю и его Упокойному Винарю» Амоса Тутуолы. Это было итоговым действием. Слово «чумной» я действительно услышал в каптерке организации, в которой работаю – самой лучшей библиотеки на свете – ГПНТБ СО РАН – от рабочего Теплова. Стоит ли говорить, что мне хорошо было знакомо уже это ощущение.

Другим моим первоисточником для повести «Город Виноград» был персидский трактат «Чудеса мира» – и на тот момент все это еще оставалось фактом литературного, воображаемого вымысла. Знакомство с произведением Леона Богданова, переданного мне человеком, который сейчас произносит эту речь, как и единственный телефонный разговор с Всеволодом Николаевичем Некрасовым, в котором говорилось о полном затмении, которое было видено мной единственный раз в жизни в своей квартире в Новосибирске, а также  посещение музея Маяковского в декабре 2002 года, побудило выбрать единственно возможный для меня путь – идти дорогою приключений, оставаясь при этом другом своих друзей, за которых я отдал бы жизнь. Старинная ницшеанская игра в верблюда, превращающегося в ребенка, была также мною разыграна на страницах этого реалистического романа. В роли душеводителя выступал долгое время Игорь Евгеньевич Лощилов.

Тому предшествовал ряд мнемонических и сложных практик – я пытался научиться жизненному равновесию, рассудительности и культуре. Для этого мне пришлось отвергнуть травматический, страшный опыт моей юности – и полностью вытеснить за пределы своего существования слова Егора Летова и сцены живого театра Федора Михайловича Достоевского. Для этого мне пришлось изучить несколько теорий, прослушать несколько курсов, посетить несколько научных школ – Новосибирского государственного университета 1990-х – образца великой свободы, дружества и веселья и Новосибирского государственного педагогического университета, собственно, образца дружества, свободы, веселия, постоянства веселья и чистоты грязи. То, что мне удалось вынести из этих школ и бесед, из этого дружества и этого постоянства, в урочный 2002 год вернуло меня к ужасным и хтоническим, честным, правдивым, народным песням, фольклору и подлинно народному искусству, что было сделано благодаря подателю сего, Даниле Давыдову, Ирине Шостаковской, Алексею О. Шепелеву, Александру Скидану, Алексею Дьячкову, Дмитрию Данилову, Дмитрию Кузьмину и многим другим моим друзьям – вернуться к осознанию творчества Егора Летова, почувствовать в какой-то момент невыразимую опасность, ему угрожающую, и не успеть на помощь, чтобы затем оплакать его в великой радости, экстатическом полете и неостановимой жажде отмщения.

В то же время, как подобает «связывать и развязывать» в настоящей пикантной комедии, где оголены проводы судьбы, – наилучшим собеседником и другом, возникшим из ниоткуда, вместо черта растоптанной каблуком табакерки стал для меня человек, который достоин названия человека более всех живущих на свете. Именно беседы с ним, не прекращающиеся вот уже десять лет, поддерживают во мне вкус к жизни в высочайшем ее пантагрюэлизме. Имя этого человека я назову отдельно – это Николай Кононов.

На протяжение последних десяти лет, жанр повести, с которым я работал, стабилизировался и обрел черты фантастического реализма, а установки письма я не менял никогда, считая образцом для подражания пушкинские «Выстрел», «Кирджали», хлебниковскую «Малиновую шашку» и, наконец, произведения в духе исторического анекдота о «Толстом-Американце», написанного его потомком Сергеем Львовичем Толстым.

Еще со школьных лет, где создавался наш кружок чаепитий и застольных бесед, в которых принимали участие мои ближайшие друзья Филипп Третьяков (сохранивший уникальные видеозаписи молодого арлекина, в глаза которого смотрит Алексей Хвостенко, передающий привет новосибирской диаспоре), Павел Розанов и наш учитель Виктор Николаевич Распопин, Антон Сурнин, Иван Якшин, Александр Борисов, Александр Муравьев, Святослав Одаренко и многие другие, некоторые из которых просили бы умолчать о себе здесь – ведь книга находится перед Вами, мы любили лишь одно – постоянство веселья и чистоту грязи, глаголовские книги «Слезы на цветах» и «Голый завтрак», «Проект революции в Нью-Йорке», зачитанные до дыр всем отрядом. Должен признаться, что роман Саши Соколова «Школа для дураков» был прочтен мной лишь этой зимой, когда опыт исчезновения Лилеи Альбы был уже осознан мною на практике. Рассказ «Светлая смерть», завершающий книгу, написан в состоянии гриппа над быстрым чтением этого романа и чаевинным винопийством.

У книги «Чумной Покемарь» есть окончание, последняя глава. В ней пересказывается парадокс, о котором я впервые услышал от киноведа, критика и моего старшего друга Алексея Кожемякина, попросившего меня выполнить перевод французского фотофильма Криса Маркера «Взлетная полоса». Смысл этого парадокса судьбы – жизнь может быть спасена, но самый драгоценный рай сердца в лабиринте света пересекает лишь один герой близнечного мифа.

Ciela tydzen bialy sviat.