Кирилл Козырев, Борис Останин
ПОИСКИ ДЕРВИША
Памяти Леона Богданова
Б о р и с. ……………………….. а я боюсь другой крайности: как бы нам не впасть в бытовую мемуаристику и не превратить нашу беседу в сборник застольных случаев. «Однажды захожу я к Элику, а он мне и говорит…»
К и р и л л. ……………………………в ежедневном быту и труде. Аристократичность позволяла Элику превращать повседневный быт в художественный ритуал.
Б. Даже дневник, который он вёл, сам процесс письма становился неотъемлемой частью его жизни, частью формы жизни.
К. Это особенно заметно в последние годы, когда он буквально вплетал литературу в жизнь…
Б. Но в его живописи я почувствовал и другое, прямо противоположное: Элик делал её из никому не нужных вещей – клочков газеты, чайных обёрток…
К. …что для него не случайно, а принципиально. Скажем, я дарил ему хорошие краски или холсты, а Элик говорил: «Для меня они слишком хороши».
Б. Над этим следует подумать и как-то сформулировать, хотя и нелепо вводить Элика в пределы формул. …………………………. и литература, и живопись Элика изумительно просты – до очевидности, до трюизма – и какая в них вместе с тем утончённость и виртуозность, какое сложное восприятие, какая колоссальная эрудиция! Простота – не первая ступень его художественной биографии, а её завершение, вбирающее в себя то в спрессованном, то в разреженно-неприметном виде самые разные культуры и миры. Когда я впервые прочитал прозу Элика, его грамотность и книжная осведомленность меня поразили. На основании каких-то слухов у меня был свой (как выяснилось, ошибочный) образ Элика: наркотики, варварский порыв, безразличие к культуре – и, обнаружив его рафинированную интеллектуальность, я, признаться, был обескуражен.
К. Элик был невероятно начитанный – и читающий – человек. Не просто человек высокой эрудиции, а – скажу так – очень усидчивый читатель.
Б. Но круг его чтения, кажется, был точно отфокусирован. Хлебников, восточная литература...
К. …и вместе с тем достаточно широк. Он ведь не одного Хлебникова читал. В связи с чем приходит на ум его способность вводить в текст ничего, казалось бы, не говорящие географические названия – и вдыхать в них душу, жизнь, быт, приближать к нам… его умение жить на разных широтах. ………………………… Обычно у писателей жизнь и творчество разнесены, быт почти не совпадает с искусством. У Элика такого разнесения, такой границы не было.
Б. Преодолеть границу, о которой ты говоришь, пытались – не всегда успешно – романтики, а позже футуристы: возникла целая когорта людей, жаждущих скрестить быт с искусством. Но у футуристов внедрение искусства в быт, как правило, подразумевало социальное действие, которое у Элика ограничивалось пределами одного человека.
К. Я не очень представляю себе, что такое социальное в искусстве.
Б. Ну почему же? Татлин, допустим, проектировал экономные печки и ватники – вот тебе образец социального действия. А можно ли вообразить Элика, проектирующего ватники? Его быт – быт одиночки – не имел социального измерения, и, значит, для Элика далеко не весь мир был областью приложения его искусства, имелись и какие-то выпадающие, неинтересные ему области. Что ни говори, а он был довольно замкнутый человек. Первое, что приходило в голову при встрече с ним: замкнутый, одинокий, необщительный, аскетичный… С ним трудно было поддерживать разговор, он уходил в себя, подолгу молчал.
К. Ну, молчал он скорее в силу элементарной застенчивости, которую усугубляло то, что, когда человек очень долго находится один, он продолжает оставаться один и среди людей. Это не значит, конечно, что Элик не замечал, скажем, Веру (1), но он настолько свыкся с её присутствием, что…
Б. Так муж, долго проживший с женой, говорит: «Она – как моя рука!» Он её словно и не замечает, но попробуй отрежь ему руку! …………………………………….. Продолжу твою мысль о географии. Кажется, у Хвостенко есть песня, почти целиком составленная из географических названий. Мне этот интерес к географии представляется весьма симптоматичным. Не хотелось бы раньше времени обобщать, но чтобы как-то очертить проблему, укажу на Хлебникова и евразиейцев… Тяга к географии, к движению, к экспансии в пространстве характерна для поколения 50-60-х годов, к которому принадлежали Элик и Хвостенко, и она же давно подмеченная особенность русского национального характера. Лично я довольно равнодушен к географии, но мне интересно наблюдать, как перечень городов («Я список городов дошёл до середины…») превращается у Элика в своеобразную путеводную нить с узелками судьбоносных городов-знаков…
К. …тех городов, где ты никогда не был и не будешь. Казалось бы, невозможно проследить связь своей жизни с этими затерянными где-то географическими точками – и вдруг обнаруживается, что они каким-то образом связаны с тобой, с твоей судьбой, с твоим творчеством…
Б. У Элика это стало особенно заметно после того, как он принялся отслеживать землетрясения и другие природные катастрофы. Его последние дневники – географическая сюита, испещрённая арифметикой силы толчков и числа жертв. Эпицентры катастроф вплотную приблизились к нему, вошли в него – не только как предмет для размышлений о связи, допустим, землетрясений и государственных переворотов, но и по-другому, более интимно. Я угадываю в Элике живой компас катастроф, который не только отмечает их, но и не всегда ясным образом предугадывает, а то и вызывает, и соотносит с самыми неочевидными вещами и явлениями.
К. Элик очень искренне ощущал связь (её трудно проследить буквально, но она для него, несомненно, существовала) между стихийными бедствиями и своей собственной судьбой.
Б. Помнишь, как Саша перевёл из армянской газеты подробности о землетрясении близ села Богдановка и как Элик пенял «Известиям» за то, что они их утаили? География утратила для него свою внеположность человеку, свою однородность…
К. Село Богдановка, город Леон очень много для него значили.
Б. Вероятно, как разновидность внетекстовой рифмы. Я приведу потрясающий эпизод из его дневника, позволив себе некоторую вольность в понимании одного слова. Когда Элик перечитывал своё «Возвращение в 1974 год», опубликованное в «Часах», он услышал по радио сообщение о смерти Улофа Пальме и обратил внимание на то, что как раз в этот момент читал следующие строки из вьетнамского стихотворения:
Последнюю стражу хлопаньем листьев
Пальма мне возвестила.
Этот эпизод произошёл 1 марта 1986 года, а умер Элик 25 февраля 1987 года. Если воспринимать «стражу» как меру времени вообще (будь то час или год), привлекшие внимание Элика строки обретают характер трагического пророчества о его собственной судьбе …………………………………………………….
Хронометрическая система Хлебникова непроста, но вполне схватываема – через математические формулы, через их связь с движением светил. У Элика нет ни формул, ни прямо высказанной идеи, которой он руководствовался при наблюдении природных катастроф. Вероятно, математика здесь вообще не при чём, хотя не исключено и то, что интуиция и аналогии, которыми пользовался Элик, просто ближе к характеру его дарования. Или он боялся выдать предпосылки своего интереса к катастрофам, чтобы, так сказать, не сглазить?
К. Элик вообще интересовался традиционными учениями (в том числе китайскими) о стихийных бедствиях. Какой-то чёткой собственной системы у него, кажется, не было, но потребность следить за бедствиями, стать их летописцем, несомненно, была.
Б. Не ошибаешься ли ты, назвав его летописцем? Уж скорее он был пророком природы, её лирическим медиумом. Летописец объективен и по-своему безразличен к тем явления, которые он свидетельствует, а у медиума даже достоверность неотторжима от субъективности. Элик упоминает где-то 14-этажный дом, который выглядывает из-за пятиэтажки, как (цитирую по памяти) Судан из-за Египта… Какой, хотел бы я знать, летописец отважится на эту фразу, даже если ему известно о четырнадцати административных областях Судана? У Элика же она не исключение, а скорее правило. Надо обладать немыслимой чуткостью там, где сталкиваются предсказания и где летописец бессильно опускает руки. Конечно, газетные сообщения, которые Элик переписывал в дневник, напоминают летопись, но она всего лишь полуфабрикат, который он тут же запускал в дальнейшую работу. ………………………………
К. И всё же у стихийных бедствий есть свой общественно-политический аспект: пояс землетрясений и извержений вулканов опоясывает земной шар, пересекая Ближний Восток, Среднюю Азию, Латинскую Америку, и страны, попавшие в это пояс, оказываются очагами войны и политического напряжения. Для Элика это было очень важно .………………………………… взять хотя бы его интерес и сочувствие к исламской революции в Иране…
Б. …который, в свою очередь, свидетельствует о довольно необычной для него открытости социальному миру. Землетрясения – распахнутые из его уединения окна.
К. На самом деле всё наоборот! Элик – человек безумно открытый, просто в это трудно поверить, особенно людям, его не знавшим. Он рад был знакомствам и встречам, общению с людьми, пусть даже не всем привычному, общению, где преобладали паузы. Он всегда был очень открытый и всегда хотел, чтобы его читали, видели его картины… Так уж получилось в жизни (возможно, судьба?), что дальше желания дело у него редко шло. Он был очень рад, что его опубликовали в «Часах»… Я, честно сказать, не знаю авторов этого журнала, для которых публикация в нём была бы таким важным событием, как для него. Для большинства публикация в «Часах» – несчастный случай, смехотворная компенсация невозможности напечататься в более престижных и тиражных изданиях. Для Элика же сам факт напечатания был столь значительным, что ему было совершенно неважно – где, и как, и в каком количестве.
Б. Не мог бы ты рассказать два-три эпизода из жизни Элика, которые характерны для него или почему-либо тебя впечатлили?
К. Я уже говорил о его артистизме, благодаря которому самые обычные жизненные события и оценки …………………… падает, падает …………………… Элик обернулся, как-то особенно сложил губы и проговорил: «Фарватер!» И алкаш перестал падать. Видимо, ничего более страшного ему слышать не доводилось. Он мгновенно протрезвел, стал держаться крепко и, в конце концов, отошёл в сторонку. При чём здесь «фарватер»? что «фарватер»? почему Элик решил, что надо сказать именно это слово? И однако же оно подействовало, послужило мгновенной звукотерапией. Эпизод, казалось бы, невыдающийся, но мне он почему-то запомнился: он характерен именно для Элика и больше никого мне не напоминает.
Б. Вернусь к мысли о замкнутости и открытости Элика. Насколько его одиночество было, так сказать, сознательным?
К. Нельзя сказать, что оно получилось без участия его воли. Мне всегда казалось, что Элик – человек, взявший на себя определённые аскетические обеты. Я не раз слышал от него слова: «Для меня это слишком хорошо!», хотя чаще всего речь шла о каких-то бытовых мелочах. Его позиция в отношении людей – сознательное ограничение круга знакомых. И так же сознательно он ставил людей в затруднительное положение при общении с ним, хотя сам был настроен на общение, на самое искреннее общение.
Б. Эта сознательность, или программность, аскетизма представляется мне очень значительным явлением. Ведь начинал он совсем с другого. Вспомни былой круг его знакомств, Малую Садовую………...
У культуры Малой Садовой есть свои историки, и однако же круг её участников и близких им людей почти забыт. Не знают Хвостенко и Ентина, Ерёмина путают с московским поэтом Ерёменко…
К. В те времена все знали всех, и Элик не был исключением. Ему довелось участвовать в одной из первых квартирных выставок неофициальных художников, кажется, в 1964 году. Там выставлялись Хвостенко, Михнов… Он дружил с Михновым. С Ентиным был знаком, с Хвостенко, с Неждановым, с Понизовским. Володя Эрль очень ему помогал, когда Элик лежал в больнице. Он знал и московских художников – Зверева, Пятницкого, Яковлева, всех не перечислишь. Тогда же в круг его знакомых входили воры с Петроградской, к которым он относился очень тепло. Был знаком с Костей Кузьминским, дружил с Галецким…
Б. …с которым ездил в Среднюю Азию.
К. Да, и там приключился один забавный эпизод, очень характерный для Элика ……………………. Задержали в Ташкенте как бродяг и посадили в КПЗ, но по мягкости местных нравов днём разрешали уходить в город. Так вот, Элик этим разрешением так и не воспользовался. Галецкий уходил и возвращался ночевать, а Элик просидел в КПЗ безвылазно.
Б. Не проявление ли это упомянутого тобой аскетизма?
К. Только надо учесть, что во всём этом не было ни малейшей надуманности. Элик был органичный человек и всегда вёл себя так, как вёл бы, даже оставаясь один. Он не умствовал и не актёрствовал, его жизненная позиция была глубоко укоренена, хорошо проработана и стала частью его натуры.
Б. Элик почти не мечен своим временем. «Человек 60-х годов», а ведь он в них не укладывается, из них выпадает. Или я ошибаюсь и сужу так по своему незнанию плеяды Малой Садовой?
К. Думаю, общего у них было много, и Элик выпадает разве что тем, что довольно много сохранил с тех времён, тогда как другие растеряли. И прежде всего отношение к собственному творчеству, без малейшей оглядки на публику.
Б. Но что за публика была во времена Малой Садовой, как ей можно было доверять? Это сейчас она такая умная и разборчивая, и художнику приходится о ней помнить, что, понятное дело, не всегда ему на пользу. А в 50-60-е годы художник имел некоторые основания глядеть на публику свысока. И страдал от этого – от нехватки публики со вкусом, от неопределённости своего творческого и социального места, зато независимость, непривязанность, раскованность были мощными источниками, питавшими неофициальное искусство тех лет.
К. ……………………………… его удивительная способность превращать скудные и невыразительные предметы в значимые. Тусклое под его рукой начинало блестеть, он превращал нищету в сияние.
Б. Рискуя быть непонятым, скажу, что под его пристальным взглядом, в его терпеливых руках вещи утрачивали и бытовую и символическую составляющую – и вибрировали на собственных границах, присоединяя к себе неочевидное и их превосходящее. Взгляд Элика на вполне ординарную вещь воспламенял её и обнаруживал её неординарность. В этом, по-моему, его отличие от современных коллажистов, которые, используя готовые вещи, подхватывают их полумёртвыми, на излёте существования и удобно размещают в гробиках своего искусства. Элик же, наоборот, оживлял вещи, подталкивал их к существованию – даже если оно было лишено видимой подвижности.
К. Он сам напоминал свои труды: целыми днями мог ничего не делать, и однако же его просто невозможно представить себе праздным.
Б. Нацеленность Элика на Восток – явление, как я уже говорил, симптоматическое. Сразу же приходят в голову Хлебников, Вернадский-младший, более поздние идеи «степного христианства» и «русско-сибирской культуры». Я не собираюсь подгонять события и поторапливать русскую культуру с переменой западной парадигмы на восточную, но духовная переориентация на Восток происходит буквально на наших глазах. Примеров сколько угодно, и Элик – один из них, причём немаловажный: он – тот опережающий события камертон, по которому выверяется направление духовных перемен. Таков мой дополнительный довод против причисления Элика к летописцам. Уж скорее он будетлянин, повествователь о будущем.
К. Но и немного летописец! Ведь Элик, что ни говори, сохраняет традиционный для летописцев принцип фиксации и объективности письма. …………………………………… если назову его религиозным началом.
Б. Кажется, к религии и прежде всего к христианству он относился довольно прохладно.
К. Ни в коем случае! Но, как и у всякого художника, его религиозность выражалась косвенным образом.
Б. И всё же интерес к язычеству у него преобладал. ……………………………И в художественной манере, и в духовной установке Элик – архаист-новатор. Он раскрывал традицию не столько позади, сколько впереди себя. И однако же он очень далёк от футуристов а-ля Кручёных, торопливо выискивающих, что бы там такое сбросить и куда бы поспешить. Элик чувствовал свою глубокую укоренённость – в русскую культуру, в европейскую, в восточную, и корни эти были для него основанием и источником творческого возрастания.
К. Он превосходно ориентировался в европейской живописи, хорошо знал самых разных художников, даже второстепенных. У него была потрясающая память на имена и названия, и он не раз поражал меня упоминанием каких-нибудь, скажем, венгерских художников. Оказывается, он ………………………….. К слову сказать, книги у Элика никогда подолгу не задерживались. Только в последние годы, отчасти под влиянием Веры, скопилась небольшая библиотечка, а раньше он избавлялся от книг мгновенно, не задумываясь. Он много и охотно дарил книги, нередко совершенно незнакомым людям, которым, возможно, они и не были нужны.
Б. Элик не был книжником в ругательном значении этого слова. Книга никогда не была для него самоцелью, а лишь частью огромного потока, в который забросила его судьба, – частью жизни, творчества, созерцания…
К. Вместе с тем он был и культуртрегером: любил распространять книги, собственное творчество, творчество других. Он переписывал стихи, дарил их, делал переписывание своего рода со-творчеством. …………………………………этот эпизод относится ко времени нашего знакомства, кажется, в 1974 году
Б. Вы случайно познакомились или из-за интереса Элика к теориям Николая Александровича (2)?
К. Случайно. Из разговора с Володей Эрлем выяснилось, что Элик живёт в нашем подъезде, на восьмом этаже. Володя зашёл за ним, и они оба спустились в нам. Помню, мы тогда записывали музыку гагаку с японской пластинки. В этот день Элик несколько раз поднимался и спускался, потом принёс в подарок свою картину «Сидящая фигура» – она у меня хранится по сей день. Признаться, он произвёл на меня колоссальное впечатление. Я заворожёнными глазами смотрел на него – он казался ни на кого не похожим, буквально излучал из себя… Для меня это было внове, ведь я тогда был молод (3) и никогда ещё подобных людей не встречал. Пристальный взгляд его громадных голубых глаз плюс подаренная картина – всё это произвело на меня очень сильное впечатление, и на следующий день мне, естественно, захотелось что-то для него сделать. Долго не думая, достал свою любимую книгу, «Двенадцать» Блока с иллюстрациями Анненкова (мне показалось, что эти иллюстрации как-то соотносятся с обликом Элика), – и скорее побежал наверх, преподнёс ему. Элик был несколько смущён, но книгу взял. Так уж случилось, что в тот же день, выходя на улицу, я снова столкнулся с ним в подъезде. А перед этим он говорил, что собирается в книжный магазин сдавать книги. И вот я встречаю Элика на лестнице, в руках у него авоська каких-то книг, а сверху лежит мой Блок с иллюстрациями Анненкова! В этот момент я пережил очень многое, довольно сильно был шокирован – потому что не могу сказать, что Элик не заметил моего подношения, и тем не менее………………………….
Б. Если бы не случайность вашей встречи в подъезде, я бы истолковал поведение Элика как своеобразное дзенское поучение.
К. В том-то и дело! Книга лежала сверху, я её как-то сразу заметил, и это заставило меня позабыть, что мы увиделись случайно. Я отнёсся к этой встрече как к неслучайности, и она стала для меня поворотным рычагом – в моём отношении к книгам, к вещам, ко многому… Уже никогда в жизни я не жалел, если книги исчезали, хотя сохранил к ним самое уважительное отношение.
Б. Когда-то у меня возникла в связи с Эликом такая мысль. Существуют две культуры, официальная и неофициальная, но, помимо этих двух, то ли в недрах неофициальной культуры, то ли на её периферии существует ещё и третья, «дважды неофициальная», культура в культуре. В пример приведу только одно имя: художника Валентина Левитина, хотя мне известны «третьекультурные» богословы, философы, поэты… Элик, несомненно, принадлежал к их числу, хотя трудно сказать, по каким признакам определяется эта принадлежность. Некоторую роль здесь играют особенности его характера, сторонящегося шумной публичности (даже если речь идёт о публике в полсотни человек, а шум замыкается стенами Клуба-81). Но характером дело, конечно, не ограничивается: «третья культура» – это своеобразный резерв «второй», генератор новых художественных и мыслительных форм. Этот резерв – не в обиду талантливым неофициальным авторам сказано – мы явно недооцениваем. Благодаря какой-то случайности Элик стал известен читателям «Часов», и всё равно он остался сокровенным автором «третьей культуры». Публикации мало что изменили.
К. У Элика где-то написано, что единственное, что изменяется в нём и растёт год от года – это ответственность за то, что он делает. Уверен, что эти слова мог бы повторить и Левитин.
Б. …………………… такая интересная деталь: Элик писал в дневник без правки и без черновиков. Вспоминается японский «удар кистью», напрочь перечёркивающий столь любезные европейской душе подготовительные операции, этюды, разработку вариантов …………………………… иногда он использовал восточные идеи и художественные методы, иногда самостоятельно приходил к очень похожим ……………………………… предпочитая прозорливость – прожорливости. Напряжённое переживание малого, мельчайшего, точки связано, вероятно, с неотделимостью в его представлении точки от целого: точка лишь вершина гигантского конуса, для удержания которого ……………………….
К. Элик как-то обмолвился: теперь я корреспондент «Часов». Он не сказал «автор», а именно «корреспондент», то есть человек, включённый непрерывностью своей работы в некое целое. Таким был и его дневник…
Б. Поток, процесс… Постоянная включённость и непрерывность отразились и на его стиле, который я назвал бы процессуальным письмом. Но не слишком ли рано заниматься литературоведением? Расскажи лучше немного о его биографии.
К. Родился Элик 25 декабря 1942 года в эвакуации, за Волгой. Некоторое время жил в послевоенной Германии, где его отец, военный инженер, занимался заводами Цейса. Потом семья переехала в Ленинград, в Гавань. После смерти отца перебрались на Петроградскую сторону, на улицу Блохина. Потом Купчино, и за год до смерти – снова Петроградская сторона, на этот раз улица Лизы Чайкиной. Из Ленинграда Элик выезжал редко, поездка с Галецким в далёкую Среднюю Азию была единственной в своём роде. Впрочем, он ездил в Старую Ладогу, в Прибалтику, чуть ли не пешком ходил в Печеры…
Б. Элика-путешественника я представляю себе с трудом: кажется, для путешествия ему довольно было и комнаты. Помнишь «пыльный садик» на окне?
К. Это на Блохина.
Б. …а дорожку, протоптанную на линолеуме?
К. Это уже в Купчино, на кухне. Элик вставал в три часа ночи, заваривал крепкий чай и ходил по диагонали, взад-вперёд. Так за несколько лет и протоптал.
Б. В этой тропинке я вижу очень точный образ творчества и художественной судьбы Элика.
К. Часов в 8-9 утра он ложился и ещё раз ложился в 10-11 вечера. Дневник писал когда ночью, когда днём. Почерк у него был мелкий, но отчётливый, к концу жизни вообще микроскопический.
Б. В своём дневнике Элик разваливает привычную иерархию вещей, располагая в одном ряду, через запятую, то, что мы привыкли видеть разнесённым по разным страницам. Он пишет (цитирую по памяти) о похоронах Черненко и тут же о том, что возле дома посадили кусты, о том, что больной зуб своей болью напоминает звезду, и т. д. и т. п. И нет ни малейшей нарочитости, ни грамма сарказма в этих разномастных и разномасштабных по обычным меркам сочетаниях: просто мир Элика устроен так, что звезда и зуб, Черненко и кусты плотно прилегают в нём друг к другу, не вызывая взаимного сопротивления. Впрочем, за этим «просто» скрывается целая культура, а то и не одна ………………………………неохотно выходил из дома, предпочитая затворничество. Поход на улицу был для него целым приключением.
К. Особенно после переезда в Купчино. Конечно, он обжил, осмыслил и по-своему полюбил «пейзаж из окна», и всё-таки череда новостроечных пейзажей давалась ему нелегко.
Б. Окно в Купчино, выходившее на детский сад, навело Элика на брейгелевскую тему. Взгляд с птичьего полёта, группки детей, снег…
К. …дорожки, протоптанные в снегу и особенно хорошо приметные сверху. Это как бы взгляд на план, который усугубляется плановидностью современной архитектуры.
Б. Внимание Элика к Брейгелю этим не исчерпывается: как и у Саши Соколова, Брейгель – одна из опорных координат его творчества. Напомню такие моменты, как отсутствие главного героя (а если и присутствие, то как-то неприметно, в стороне), многофигурная композиция, распадающаяся на автономные группы, рассредоточенное действие, невидимые лица персонажей (как в «Возвращении с охоты») – в этом есть определённое созвучие с Эликом. Вспомни хотя бы его дневниковое «мы» вместо «я»…
К. Пейзаж за окном был для Элика скорее ландшафтом, чем пейзажем. В ландшафте есть нечто застывшее, как и в современном микрорайоне, жизнь в котором, казалось бы, мельтешит, но которой в целом, по большому счёту, нет.
Б. А мне интересно другое: Элик берёт такой неблагодарный материал, как современные новостройки, и пишет про них много и значительно…
К. Элик и из камня мог выдавить живительную влагу, а лужицу пролитого чая превратить в цветовое пятно. Помню, как он самые невзыскательные по качеству печати репродукции умудрялся развешивать так, что они смотрелись на стене как первоклассная экспозиция. Они вступали между собой в неожиданные отношения, создавали новую гармонию, оказывались как бы новым произведением искусства.
Б. Почему «как бы»? Элик-режиссёр в равной степени проявил себя и в составлении экспозиций, и в живописи, и в литературе. В 60-х годах он одним из первых в послевоенное время стал организовывать текст как цитатный коллаж. В 80-е годы разные варианты этого метода (концептуальный, иронический) стали в отечественном искусстве общим местом. Но здесь необходимо указать на несколько важных различий …………………………………. Что касается «артистизма», который ты несколько раз упомянул в связи с Эликом, то я бы назвал его вкусом.
К. Но это далеко не одно и то же! Вкус связан с подбором из уже имеющегося и потому довольно пассивен. А артистизм предполагает помимо вкуса способность активно создавать новые представления о должном и прекрасном. Не случайно способ подачи, которым Элик преподносил какой-нибудь предмет, зачастую намного превосходил сам этот предмет ………………………………….. Элик очень артистично двигался, он обладал выдающейся пластикой, благодаря которой его даже приглашали сниматься в кино.
Б. А какова судьба его картин? Их много?
К. Очень много, если учесть, что половина из них уничтожена. За исключением единиц Элик сжёг все картины, написанные до 68-го года. Он и сам тогда чуть не сгорел – пожарные вытащили.
Б. Живопись Элика знают очень немногие и знают мало.
К. Большинство его текстов также ещё не опубликовано.
Б. Насколько я чувствую, наш разговор далёк от завершения. Я, например, готов поговорить о «розановском» в творчестве Элика, о проблеме доверия к автору-новатору, о «музыке» в художественной прозе, которая не связана со звуком и ритмом…
К. Есть темы для разговора и у меня.
Б. Тем не менее, я предлагаю перенести его на другой раз. Мы устали, устанет и тот, кто нас услышит (если услышит).
К. А напоследок давай почитаем из его дневника, дадим слово самому Элику…
(Диалог поступил в редакцию «Часов» на магнитной пленке и опубликован в № 70 (1987). Многоточия в тексте соответствуют дефектам записи. Печатается с незначительными изменениями.
Перепечатан в «НЛО» № 25 (1997)).
__________________________________________
1 Вера Курочкина – жена Л. Богданова.
2 Н. А. Козырев – астрофизик, философ; дядя К. Козырева.
3 17 лет.